Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

(отрывки из новой книги)

Начало

Окончание

Тополь растет под окном столько, сколько я помню этот дом. Из-за
его ветвей мне не видна старуха, сидящая у открытого окна, но
я знаю, что она там сидит – дождя сегодня нет. Я специально крадусь
по бетонной каемочке подъезда, чтобы она не засекла меня на мониторе
своего радара, заключенном в оконную раму.

Это глупо, это ничего мне не даст, кроме копеечной выгоды минутного
превосходства над незыблемым законом природы, который гласит:
«тетка Юля видит все», но я крадусь. На полном серьезе, закусив
от напряжения губу, я пластаюсь по стене, чтобы не выпасть из
зоны слепого пятна цепкого Юлиного ока. Так иногда дети с обращенными
внутрь, замкнутыми лицами старательно перешагивают трещинки асфальта,
сузив сознание, увеличив масштаб суеверия до единственно важной
задачи.

Юля не запирает дверь, и я предвкушаю миг триумфа: сейчас я подкрадусь
к ней, и скажу в ухо: «Бу!». Но все тщетно: про мою привычку красться
под балконами Юля прекрасно осведомлена, в подъезд больше никто
не заходил, соседские двери не хлопали, и вот, не поворачивая
головы, она опережает мой возглас ровным, глухим голосом, игнорируя
такие мелочи, как приветствие.

Не выделяя интонацией вступления, как будто до этого она проговаривала
текст про себя, а теперь просто включила звук, она говорит:

– Сначала он был крохотным деревцем, которое муж посадил на субботнике,
потом с меня ростом, а теперь эта сволочь добралась до моего окна,
и портит мне жизнь – старуха смотрит на тополь, и чихает в его
сторону с обреченной ненавистью. Ей надо кого-то ненавидеть, и
жертвой она назначила тополь.

– Кто-то из профессуры говорил, что аллергии на тополиный пух
у людей не бывает, а реакция идет на что-то другое. У людей, может,
и не бывает, а у меня есть. Уже неделю я чихаю целыми днями, и
значит, на дворе – июнь. Мое время упорядочивают болезни, разбивая
его на времена года: весна и осень – ревматизм, лето – аллергия,
зима – бронхит. Мой календарь постепенно становится все подробней,
в нем уже проглядывают отдельные месяцы. Когда в нем можно будет
различить все 365 дней, я умру – мое время заполнится до конца,
в нем уже нельзя будет двигаться, я стану рыбой, застывшей в заливном,
намертво увязшими в земле корнями бальзамического тополя, трепещущего
листьями прямо перед моим носом. В июне меня спасают только «эти
летние дожди, эти радуги и тучи, мне от них как будто лучше» –
да не как будто, а лучше. Ливни прибивают пух к земле, но в дождь
я не могу сидеть у открытого окна, не могу ощущать себя встроенной
в жизнь аквариума нашего двора глубоководной рыбой, видящей лишь
ограниченный участок дна, но видящей его подробно, знающей досконально.

Юля поворачивает ко мне свое монументальной лепки лицо со стоящими
вертикально бровями. Когда-то она подрисовывала их края чуть приподнятыми
вверх, потом – повыше, а сейчас, в восемьдесят, она рисует две
круто уходящие вверх черты, придающие ей сходство с огромной циничной
бабочкой, придонной рыбой, морской звездой, обволакивающей своих
жертв вывернутым наизнанку желудком – снутре. Если существует
жизнь после смерти, то Юля обретет свое следующее «я» где-нибудь
на дне Марианской впадины, аналоге ее квартиры, в которой изредка,
раз в год, появляются другие придонные рыбы, и всех она знает
наизусть, и все они плывут по долгим своим орбитам – неотвратимо,
вечно.

– Зачем ты целыми днями пялишься в форточку? – спрашиваю я ворчливо.
Я обижен на то, что Юля опять меня раскусила.

– Какая разница, куда смотреть, если смотришь внимательно? И вселенная,
и этот двор существуют по единым законам. Я хочу усвоить эту закономерность
раньше, чем она усвоит меня. Вот, смотри – она манит меня к окну
тлеющей сигаретой – видишь, идет вьетнамка из швейного общежития?
Она живет здесь давно, не выходя лишний раз за пределы двора,
кажется простой, как амеба. Зарабатывает свои копейки всеми частями
тела, тратит их в лавке в том же общежитии, русского языка не
знает, «рота десять, пися пять», ей больше знать и не нужно, а
заглянешь ей в глаза – там бездна. Это у нас, как блядь, так сразу
– героиня, Соня Мармеладова, топор Мценского уезда. У нашей гулящей
женщины в глазах все, что она пережила, а у этой вьетнамки – все,
от чего она отстранилась. Ее и гулящей не назовешь: она не гуляет,
она работает. Руки – чтобы шить, все остальное тоже идет в ход.

Юля тычет кончиком сигареты в пух, лежащий на цинковом подоконнике,
как грязная овечья шерсть. Он тлеет, но никак не хочет загораться.
У Юли толстые, уверенные пальцы с длинным малиновым маникюром.
Я никак не могу представить эти руки, оперирующие глаз, но ведь
оперировала, и хорошо, очередь к ней стояла.

– Ты знаешь о том, что я изменяла мужу? – она цепко ощупывает
взглядом мое лицо, и увидев нужную реакцию, злорадно кивает –
Думаю, знаешь.

Знать-то я не знаю, где я, а где Юлина жизнь, но вполне могу это
предположить: на матовой, раскрашенной вручную фотографии рядом
с холеной полной красавицей Юлей невыразительный муж смотрится
совершенно неуместно, изменить хочется даже не ему, а его. Я не
помню его имени, в семейных разговорах он всегда фигурирует, как
Юлин муж, семейные шепотки добавляют к притяжательному лишь один
эпитет – повесившийся Юлин муж. Он удавился в ванной на шестидесятом
году жизни, поговаривали, что из-за ее измен и удавился.

– Мы вместе учились, в то время женились быстро, временить со
свадьбой в ожидании становления на ноги было незачем – в те годы
вставали на ноги рано, а что ноги иногда подгибались, никого не
волновало. Вот у него они и подогнулись.

Никогда не знаешь, какой удар ты можешь выдержать, а какой необратимо
что-то сломит в тебе. Можно встать и идти после прямого попадания
пушечным ядром, а можно умереть от чуть заметного удара в переносицу.
Я легко мирилась с тем, что в целом он был подловат, не из выгоды,
из мелкотравчатой трусости. Есть люди, которые не подлы изначально,
но не в силах противостоять вовлечению себя в подлость чужую,
и соглашаются, подписывают, молчат. Это все меня трогало мало:
ведь только уважают за что-то, а любят – просто так. Любят и подлецов,
и трусов, и самую ничтожную мразь – любят.

Я сломалась на ерунде: тогда как раз родилась Наташа, она болела,
плакала целыми ночами, ты заметил, она всю жизнь болеет и плачет,
и получает от этого большое удовольствие. Он просто не пришел
с работы, его мамаша позвонила, и сказала мне с укором, что Марик
не высыпается из-за плача, и поживет у нее.

Вот тогда я поняла, что не могу оставаться с ним рядом, не теряя
уважения к себе, и не могу уйти, потому что люблю болезненно,
душа в объятьях. И я со со временем стала изменять. Как мужик
– в командировках, на больничных дежурствах, симпозиумах. Без
особого удовольствия, сама не понимая зачем. Только недавно я
поняла, что мои измены были единственным, за счет чего я могла
оставаться с ним рядом. Меня держало чувство вины, как других
держит чувство долга. Чувство вины – страшная сила, деточка. Некоторые
не справляются с ним, и вешаются на подтяжках...

Под окном внезапно раздается азартный детский визг, и влажный
треск ломаемой ветки. Юля вздрагивает, подбирается всем своим
массивным телом, и басом орет, перегнувшись через подоконник:
«Не трогай тополь, сволочь! НЕ ТРОГАЙ!!!».

Я кладу принесенные лекарства на заставленный фарфоровыми статуэтками
комод, и тихо прикрываю за собой дверь.