Онтологические прогулки

"Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него неполно. Никогда, даже в самые торжественные минуты его истории, не имеет он гордого и торжественного вида, а лишь  умиленный до страдания вид; он воздыхает и относит славу свою к милости Господа. Страданием своим русский народ как бы наслаждается. Что в целом народе, то и в отдельных типах, говоря, впрочем, лишь вообще. Вглядитесь, например, в многочисленные типы русского безобразника. Тут не один лишь разгул через край, иногда удивляющий дерзостью своих пределов и мерзостью падения души человеческой. Безобразник этот прежде всего сам страдалец.  Наивно-торжественного довольства собою в русском человеке совсем даже нет, даже в глупом..." И т.д.

Уверен, что все рассуждения Ф.М. о русском народе читатель, как подготовленный, так и новичок, легко, почти бессознательно отправляет в топик привычных представлений о русских как истинно и глубоко верующих (по крайней мере, в те времена) и поэтому практикующих покаяние, осознание и переживание собственной греховности. Казалось бы, что может быть очевиднее? Однако проследим не за тем, как мы считываем дневники Достоевского, подгоняя их содержание к уже имеющимся у нас представлениям, а за тем, что написано в дневниках.

"Тут являются перед нами два народные типа, в высшей степени изображающие нам весь русский народ в целом. Это прежде всего забвение всякой мерки во всем (и, заметьте, всегда почти временное и преходящее, являющееся как бы каким-то наваждением)."

Или коротко "русский народ в целом это прежде всего забвение, временное и преходящее наваждение."

То, что интересует Достоевского, происходит не в пространстве обычного и повседневного, а в особом, феноменальном, матричном, или, как говорят философы, феноменальном пространстве.Попасть в которое можно только совершенно особым образом, - через «забвение» Достоевского или «забытьё» Толстого.

Эти понятия появляются у двух русских писателей в разных, очень лично характеризующих их контекстах: у Толстого – в контексте "привычного от вечности", у Достоевского – контексте "хватить через край", "заглянуть в самую бездну". Первого прежде всего интересует достижение человеком счастья, второго – освобождение от духовного насилия. Однако и тот, и другой говорят об одном и том же: особом, формирующем состоянии, для достижения которого требуется специальная технология – забытьё, забвение, полусон, живой сон или дрёма.

Русская технология или русская феноменология. Способ достижения или, как называл это Мераб Мамардашвили, "прислонения" к культурным матрицам, формам жизни, усиливающим, наполняющим повседневное до такой степени целостности, что оно или становится законом этой повседневности, или его табу, запретом, преступлением. Собственно, в термине "преступление" основным значением является значение "пре-ступать", переступать, преодолевать, переходить некую черту, "хватить через край".

Толстой ищет здоровое, счастливое, наполненное.

Достоевский избавляется от больного, мучающего, давящего.

Попробуйте вдуматься вот во что: можете ли вы достичь сами, собственными усилиями и умениями, состояния забвения, которое, по уверению Достоевского, а в этом ему можно верить как никому другому, составляет вашу собственную, как и народа в целом, коренную и характернейшую потребность?! Вопрос этот риторический, поскольку ответ на него один: нет! не можете! Сами вы не можете стать тем, кем являетесь!

Состояние забвения или забытья - трудно- или почти не-достижимо для того, кто хочет это сделать намеренно и контролируемо, однако совершенно естественно и неконтролируемо для того, кто впадает в это состояние "вдруг", "само собой", "случайно".

"...иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, - стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни."

Не дай бог попасть вам в этот роковой вихрь! - говорит Достоевский. Потому что вы, хотите этого или нет, станете преступником, причём таким преступником, который посягнёт на самое дорогое и ценное, что есть у него и народа, и непременно разрушит его.

"Это потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем."

Достоевский видит особенность русского в том, что он не может успокоиться даже в самом, казалось бы, незыблемом, не может ни удовлетвориться, ни тем более торжествовать тому, что стало для него самым дорогим.

Здесь уместно вспомнить Толстого, который сначала полагает для человека необходимым принять выпавшие на его долю ограничения пространства, времени и причинности, причём принять как свой человеческий долг, а потом, выполнив их, освободиться от них. Так сам Л.Н. принял на себя долг мужа и отца, но максимально выполнив его, освободил себя от этого долга, уйдя из Ясной. И мы помним этот уход именно поэтому, потому что в событии этом заложена сила, словами Достоевского - "мистическая сила", ужас освобождения. Как бы ни уверял себя самого, а заодно и нас Павел Басинский, что Толстой, столкнувшись с трудностями, бежал из Ясной, мы видим, что Павел, как и мы, черпает из этого поступка Л.Н. силы, чтобы продолжать жить.

Несмотря на то, что состояние забвения наиболее характерно для русского человека, случается оно с ним редко! Особенно редко в мирные и спокойные времена, гораздо чаще и практически повсеместно во времена исторических перемен, в грозные времена общественных вихрей. То есть самое характерное для человека – то, что для него совершенно не характерно. Характерно для русского любить образ Христа и себя как православного, правильно верующего, значит самым характерным для него станет отрицание этого образа и себя как его любящего.

В забвении обе эти составляющие русского человека сойдутся одновременно: любовь и ненависть, мужество и трусость, смирение и дерзость. Как тут не испытывать мистический ужас, если ты распят по всей бесконечности этого противоречия, растянут от А до Я своего мира. Поди удержи. И силу, и слабость, и правду, и ложь, и жизнь, и смерть! Поди удержи ужас от глубины своего падения, "потрясающее восхищение перед собственной дерзостью" и бесконечное умиление. А надо! Ведь не о баловниках же речь, не о тупых и глупых мальчишках.

Правда важнее нашей боли. 

Остаётся только удивляться той степени точности, наблюдательности и непредвзятости, которую показывает Ф.М. в своих дневниках, не прибегая ни к каким моральным, религиозным, общественным нормам, привычкам и правилам, а заглядывая в самую глубину изменений, происходящих с человеком и обществом.