Поэзия

геометрия депрессии

Про всё забыть. Напиться. Молча. Чтоб даже мыслей – никаких. Чтобы
делить с тоскою волчьей ночь, что осталась на двоих. Смотреть
в окно. На лунном диске не раз, не два я видел сам – стоят
кресты и обелиски ещё пока живущим. Нам. Издалека невнятно,
глухо бормочут лунные попы:

– Пускай земля вам будет пухом...

...а мы несёмся вдоль тропы, и лес закончится обрывом, плевать на
кровь разбитых лап, сегодня мы умрём красиво, сегодня каждый –
стар и слаб. И ни единой нет причины жить дальше... знать
бы хоть одну... Искали как-то ночью длинной, а после – выли
на луну. Да вожака задрали в клочья, хоть он ни в чём не
виноват...

Про всё забыть. Напиться молча. Давно над городом закат сгорел и
сгинул за домами, сгорел и сгинул без следа, идёт молебен в
Лунном Храме, и с алтаря течёт вода, в ней прихожане по колено
стоят и думают о том, что всё на свете неизменно, весь этот
свет – большой дурдом. И в нём открыты настежь двери –
входи, кто скорбен головой...

...Гребцы однажды на галере вопрос решали половой – не обошлось без
выяснений, не обошлось без личных драм, но всё же был
всеобщим мненьем причислен боцман к списку дам. И под прицельным
солнцем юга, под плеск задумчивой волны, велел конвой любить
друг друга, поскольку все – душой юны. И, побывав во многих
рейдах, переселяясь в мир иной, сам капитан восславил
Фрейда, и над пустынною луной галера лихо бороздила простор
межзвёздный много зим, но пропороли дно ей вилы крестьян,
осваивавших Крым. Пахавших, сеявших прилежно, чтоб вырастал густой
овёс, а Лунный Дятел что-то нежно стучал в гнездовьях средь
берёз, по вечерам трубили в горны, и на войну ходил народ,
крутили в сельском клубе порно, чтоб увеличивать приплод
электората славной смены, опоры будущей страны...

Напиться. Молча. Лбом об стену. Не видеть бешеной луны, где золотым
– снега по пояс, где золотым... где золотым...

...отрывок: едет бронепоезд, из паровоза валит дым, и грохот
башенных орудий разносит ветер-суховей, и к пулемётам встали люди,
чтоб научить других людей быть милосерднее, добрее, и землю
чтить, как райский сад...

...А за окном – луна звереет, и новый выводок волчат лежит в пещере,
засыпая, ещё не волки – лишь щенки, а через лес несётся
стая, разбиться насмерть у реки...

Про всё забыть. Опять напиться в тисках у бледной тишины...

И смотрят вниз

слепые лица

из неподвижности луны...

баллада о добре

Мы грели руки над огнём 
и кожей впитывали пламя, 
и заходил ночами в дом 
наш ангел 
с тёмными крылами, 
садился молча к очагу 
и слушал долгие рассказы 
о славных доблестях спецназа, 
о вражьих трупах на снегу 

в далёком поле у реки, 
где мы сошлись в жестокой битве, 
сверкали золотом полки, 
а смерть размахивала бритвой, 
и брила землю – 
всех подряд, 
во имя веры и любови, 
надежда, грозно хмуря брови, 
рвалась в атаку из засад. 

И всё кончалось поутру, 
и погребальными кострами 
мы отдавали дань добру, 
что как всегда ходило с нами, 
и шли домой, и каждый раз – 
был город чист от всякой скверны... 

...Вот только запах... 
запах серный... 

...неужто так несёт 
от нас?..

красная стена

Барабанит дождь в ночи, окна в каплях – связках бус, 
на губах опять горчит табака привычный вкус. 
У стены приткнулась ель, не разобрана кровать – 
не уснуть, не лечь в постель... Да и в общем – наплевать. 
За окном бежит вода, замывая алый след, 
год промчался – не беда, а беда, что новых нет – 
возвращаясь, всякий раз воскресает молодым... 
Здесь оценивают газ, там – оценивают Крым. 
Снова происки врагов независимости стран, 
стук тяжёлых сапогов о паркет: «но пассаран!» 
Я давно не вижу лиц, и не слышу слова «брат», 
в суете передовиц, где под тусклый звон наград 
объявляет новый круг карусель телепрограмм – 
вместо дружественных рук фронтовую сотню грамм. 

Расскажи мне, славянин, что в России – хорошо. 
Что не давят души в блин, не стирают в порошок. 
У таможенных дверей год прошёл – его не жаль. 
Жаль, что делят: тот – еврей, я – хохол, а ты – москаль. 
Пустозвонная река топит утренний эфир, 
и проблема языка, поистёртая до дыр, 
прижимает день к стене, и, зверея, входит в раж – 
на войне, как на войне. Кто не с нами – тот не наш. 
А не наш, так значит – враг… но никто не будет сметь 
диктовать мне, что и как, и кому, я стану петь. 

Расскажи мне, как в снегу тонет сонная тайга. 
Я приехать не могу, я в бессмысленных бегах 
от Сибири, только вот – сердце рвётся пополам, 
половинка здесь живёт, а вторая где-то там. 
Половине снится лес, свет вечернего костра, 
а вторая сдохнет без ленты вещего Днепра. 
Я сто лет не видел гор и на ветках снегирей, 
загнан в пыльный коридор мира запертых дверей. 

Расскажи мне, чем больны наши головы с тобой, 
от безумной тишины – только выпить за покой, 
водка – горькая полынь, а душа – нательный крест... 
Спит твой дед, пройдя Хатынь, спит и мой, увидев Брест. 
Ты в той жизни был живой, да и я тогда был жив, 
хоронил нас под Москвой на двоих один разрыв, 
не осталось ни хрена – пограничные столбы 
и кирпичная стена, чтобы мы разбили лбы. 
Та стена красна как флаг и бела как первый снег, 
там и здесь – один бардак, и по кругу вечный бег. 

Барабанит дождь в окно, ночь взошла на пьедестал. 
Мне не спится. 
Мне – темно. 
Я там что-то потерял, 
в том загадочном году, он отныне – «прошлый год», 
память пляшет под дуду бесов топей и болот, 
что наигрывают вальс, вдохновенен их кураж: 

– Предъявите аусвайс! 
– Предъявите свой багаж! 

И стоит, как монумент, на могиле у славян 
наш родной, всеобщий мент – как обычно в стельку пьян. 
Ковш баланды и чифирь – мир давно полублатной... 

Расскажи мне про Сибирь. 
Мне не видно за стеной. 

...Барабанит дождь в ночи, окна в каплях – связках бус, 
на губах опять горчит табака привычный вкус... 

...Барабанит в окна дождь... Барабанит в окна дождь... 
...Барабанит в окна... 
...Барабанит... 

стерх

И день придёт – один из тех, 
когда подсчитываешь годы, 
что улетели, словно стерх 
под бесконечным небосводом, 
оставив прошлому – 
леса, 
шум городов, посёлки, сёла... 
Там всё застыло на весах – 
холодной строгости костёлов 
в контраст – 
малиновый трезвон 
от православного собора, 
в нём тяжким золотом икон 
обрамлено звучанье хора – 
невыразимая печаль, 
тоска, присущая живому, 
сгорает в медленных свечах 
и попадает в синий омут 
над куполами. 
Льётся вверх, 
туда, где в солнца ярком свете 
кружится память – 
белый стерх, 
и пьёт из неба свежий ветер. 

И день придёт. 
И ты молчишь. 
И тихо в комнате, как в яме. 
И всё нормально в общем. Лишь 
на душу снова давит камень – 
лежащий в ней который год 
обломок горного гранита, 
подарок брошенных высот, 
куда тропинка позабыта. 

Да и бывал ли там?.. 
Поди 
пойми, что есть на самом деле... 
Вчера в окно взглянул – дожди 
идут прожитою неделей, 
и бродит время по углам – 
в кулак хихикая ехидно, 
тебя разделит пополам, 
и половинкам будет видно, 
как их разносит далеко, 
для возвращенья нет дороги... 

Приходят дни, 
когда легко 

подбить прошедшему итоги. 

***

Он смотрел ей в глаза, молча пил её имя,
он сжигал каждой ночью не год и не два,
и луна на куски распадалась над ними,
сквозь асфальт прорастала 
густая трава,
словно змеи дома оплетали лианы,
терпко пахло полынью, и цвёл зверобой,
он смотрел ей в глаза – 
из глубин океанов
поднималась волна и солёной водой
с берегов всё сметала и билась о скалы
где-то там, 
далеко, 
за эпохой смертей...
Ночь, расправив крыла, поднималась, взлетала,
и алел горизонт, 
становилось светлей...

Дьяк читал заунывно: 
«Ом намах шивайя»,
с алтаря поминали Купалову Ночь,
он смотрел ей в глаза – умирал, исчезая,
и стучали сердца, 
повторяя точь-в-точь,
каждый такт и неровности рваного ритма,
и туман укрывал ряд печальных икон,
когда блики свечей, незнакомой молитвой,
заиграли камнями венчальных корон,
что держали над ними в цепи воплощений
то ли бесы времён, то ли ангелы льда...
Он смотрел ей в глаза. 
Он искал там спасенья
от привычного, 
будто тоска, 
«никогда».

Завершался обряд неподвижным закатом
и судьба замерла у церковных ворот, 
настоятель в тот вечер 
подался в архаты,
бесконечно уверовав в новый приход
этой ночи, 
где время идёт стороною
незаметно, и встретить его – 
не дано...

Он смотрел ей в глаза, 
и их не было двое.

Потому что теперь 
они были – 
одно.

не в том беда

Не в том беда, что долог путь,
и что, как правило – без цели,
и все попытки повернуть
выводят в прошлые недели,
где всё застыло навсегда,
и под тяжёлым небом дремлют –
полупустые города,
полузаброшенные земли.

Не в том беда, что твой маршрут
не отыскать на карте здешней,
и впереди давно идут,
те, кто моложе и успешней.
Жизнь – как река среди равнин,
с водою, словно ночи – чёрной,
не в том беда, что ты один,
а в том, что это стало нормой.

Печаль не в том, что видишь ты
в восходе следующий вечер,
а в том, что богом пустоты
в числе поклонников отмечен –
и звёзды падали в ладонь,
но стали просто горсткой пыли.
Сердца, в которых жил огонь,
тому лет сто назад остыли.

В страну, где утро настаёт,
умчалась молодость, как птица –
тоска не в том, 
что нет её,

а в том, 
что вечно будет сниться.

***

...И, если хочешь, расскажи, как растерял себя весною, как
стекленеют миражи, как сердце раненое ноет на непогоду, на рассвет,
на строчек вязь в твоей тетради, затем, что нас на свете нет
– мы отражения на глади зеркальной бледности озёр, и в них
вода не шелохнётся, когда со склонов дальних гор легко
соскальзывает солнце и остывает на века, а ночью век не будет
долог, ему длина – одна строка, и в нём сверкающий осколок, ещё
невиданных никем тех областей, обратных, лунных, где чертит
знаки на песке копьём серебряным Арджуна, где из камней
растили сад, и камни строились по рангу, и неприкаянный Пилат
шептал беззвучно: «Банга... Банга...», и остроухий чёрный пёс
бежал задворками вселенной, чтоб ткнуть холодный влажный нос
в плащом укрытое колено. Давно истлевшая рука привычно
гладила за ухом...

...А над землёю в облаках неслись блуждающие духи, куда-то дальше,
за предел, за грань туманную реала, а кто лететь не захотел –
те начинали всё сначала...

...И, если хочешь, завари покрепче чай со зверобоем, мы проиграли
нам пари, теперь не справиться с собою. Мы оба пили эту смесь
весны, и осени, и лета, и коротали зимы здесь, и в
лабиринтах интернета искали сдуру синих птиц, а там лишь копии
свободы – стоят ряды пустых таблиц и ровный строй машинных кодов.
Я также топал в том строю, был только адресом и ником, и
слушал песни, что поют глухим отряды безъязыких...

...Нет ничего. Земля пуста. И только светят мониторы в бескрайних
видеомостах вдоль бесконечных коридоров, где перемножен
дубликат – модель загадочного рынка... Оригинал – давно распят, и
стал в сети одним из линков.

...И если хочешь – расскажи, как много ставилось на карту. Как
подбирались типажи, чтоб соответствовали старту ночных фантазий,
бегуны, и как стрелял из револьвера лихой судья с той
стороны ненаступившей новой эры, в которой падал белый снег на
нарисованной странице, и начинали свой забег, чтоб никогда не
возвратиться, беспечно брошенные дни, на откуп отданные
секте, тех, кто ночами жжёт огни и всё мечтает о коннекте.

...И если хочешь – будь собой. А хочешь – мною. Всё неважно. Мы
проиграли этот бой – забиты в склеп многоэтажный, типичный
брежневский барак – не лучше сталинских бараков, и тут, и там –
сейчас аншлаг под скачки знаков зодиака. Мы бестелесны и
равны, и отголосок мезозоя на фоне вялой тишины одарит каждого
шизою, и я проснусь, но тот же сон – он не отпустит, не
отстанет – среди античности колонн, на голубом телеэкране, мне
говорит про то, что жив, и ухмыляется старуха:

– Теракт в столице. Сильный взрыв. – и еле слышно: – Блин, непруха...

И скалит мокрый красный рот:

– Вчера спецслужбы расстреляли врагов, что целились в народ,
стрелявшим дали по медали...

...Без изменений, тот же текст, что я выслушивал когда-то, но он
помечен словом «next» и позазавтрашнею датой...

...И всё забыть. И навсегда. Ночь, эфемерным, но – покоем по окнам
плещет как вода, мы озабочены строкою, и рукописный сладкий
яд разлит в пылающей тетрадке...

...А говорили – «...не горят».

...Горят.

...И даже без остатка.

***

За рекою, за рекой,
в поле у обрыва
конь пасётся вороной,
встряхивая гривой,
никогда не знал узды
да хозяйской плети...

...Смотрят с неба три звезды,
степью бродит ветер.

Как у первой, у звезды,
взгляд – шальное пламя,
где сгорают все мосты -
где-то там, за нами.
Не вернуться ни на шаг
в то, что раньше было,
поперёк пути овраг -
братская могила.

Взгляд второй звезды – тоска,
то, что не случилось,
верил, маялся, искал
не жалея силы,
да подался за моря,
где любовь скучает,
только оказалось зря,
та любовь – чужая.

А у третьей – странный взгляд,
холоден и ярок,
и горит вдали закат,
и чадит огарок
то ли жизни, то ли дня,
то ли сна о чём-то...

...Я пошёл седлать коня,
да попал в болото.

Заблудился и увяз
в будничной трясине...
Господи, пресветлый Спас,
что ли на осине
ладить скользкую петлю,
пить ли до упада...

...Дай мне ту, кого люблю,
а других – не надо.

...За рекою, за рекой,
отцветает лето,
ускакал мой вороной
потерялся где-то...

Летучий Голландец

Между прошлым и будущим – час тишины, 
больше некуда плыть, 
но не плыть не умею, 
подгоняет восход шелест пенной волны 
и летит мой фрегат, где матросы на реях 
после бунта последнего 
мирно висят, 
а над ними полощется рваное знамя, 
боцман курит траву и лет двадцать назад 
в трюме крысам скормил и рассудок, и память. 

Капитан постарел, 
целый день хлещет ром, 
даже думать забыл про волшебные страны, 
лоцман списан на берег, уволен старпом 
на последней стоянке в порту Зурбагана. 

И потеряна цель, 
и сломался компас, 
равнодушное небо хихикает в тучи, 
когда спьяну в тавернах 
болтают про нас 

и корабль называют 
Голландцем Летучим... 

крематорий

Качался в шёлковой петле, язык распухший набок свесив, день,
проведённый на земле среди толпы подземных бесов. Дышал
спокойствием закат, как и положено в финале – под деловитый стук лопат
могилу быстро закопали. Бубнило время нараспев, утыкав всё
вокруг свечами, как заклинание:

– Посев взойдёт бессонными ночами...

Пробьётся поросль – грехи. Грехи отпустит отче Киев – пустопорожние
стихи, что как ни бейся – не такие, какими надо бы им быть –
слова не те, и бесполезны, и снова смысла рвётся нить, и
балансирует над бездной рассудок. Может быть и я – безумьем
вспыхну на прощанье, уйдя из круга бытия, определившего
сознанье.

...Который год зима гниёт и оплывает мутной жижей, не отличаясь от
болот, газоны с чахлою и рыжей давно погибшею травой,
напоминают – всё впустую. И жизнь останется вдовой, усвоив истину
простую: здесь можно рвать остатки сил или валяться на
диване, но мира нет. И ты – не жил. И не рождался. И в тумане
блеснёт стеклянностью стена всегда холодного кристалла... И до
сих пор не рождена причина, давшая начало всему тому, что
видишь ты, закрыв глаза, себя не помня в плену удавки-темноты
под потолком одной из комнат. Одной из тех, пустых, квартир,
что никогда не станут домом, в них повседневностью до дыр
затёрты лица незнакомых, что молча сгинули в тени и, с
наступившей тишиною, я понял то, что и они отныне тоже будут мною.

...И всё сливается в одно, и не выдерживают нервы... И не тобою
решено, кому последним или первым войти в пылающую печь, поведав
пламени love story, и чёрным дымом в небо течь... Себе
оставит крематорий на удобрения твой прах, для вящей радости
завхоза, что помешался на кустах кроваво-красной чайной розы,
давно стал тесен старый двор за проржавевшею оградой, и не
стихает древний спор про автономию для сада. Про учреждение
аллей, да про завышенные сметы на стёкла для оранжерей, про
себестоимость букетов, что будут к праздникам в цене на
прилегающих базарах – и всё окупится вполне, и дополнительным
наваром доволен будет коллектив – прибавкой к жалованью. В сумме
– жить хорошо тому, кто жив.

...А я не жив, но и не умер. 

...Среди толпы подземных псов я и в пятнадцать был бы старым, когда
б не запер на засов перед напористым пиаром свою филёнчатую
дверь. Сменив и город, и эпоху... И одиноко дремлет зверь
под шум далёкой суматохи. Снимают с острого крюка самоубийцу –
день вчерашний, и дым струится в облака, и сносит ветром
чьи-то башни, среди зимы скрипит прогноз про то, что оттепель
и лужи...

...Я не любитель чайных роз, 
и не хочу идти наружу.