Онтологические прогулки

Несколько лет назад мне посчастливилось быть участником проходившей
в Кишиневе международной конференции, в которой в качестве
«приглашенной звезды» принял участие Владимир Никитич
Волченко – личность в российской науке неординарная, чтобы не
сказать харизматическая. Доктор технических наук, профессор МГТУ
им. Н.Э. Баумана, он еще в советские времена высказывал
смелые и парадоксальные идеи о возможности синтеза научных
знаний и религиозных верований.

Признаюсь, выступление профессора Волченко произвело неизгладимое
впечатление. Владимир Никитич тихим, но твердым голосом
говорил о неизбежности признания научным сообществом идеи Бога в
качестве творца всего сущего и разумной первоосновы мира. Это
было чем-то из ряда вон выходящим: профессор «бауманки»
призывал собратьев по науке выработать «новую парадигму», в
которой не будет места противостоянию духовного начала и
материального мира. Отчетливо помню собственные ощущения:
казалось, что слушаешь своего рода «научную проповедь», на уровне
взаимодействия электронов способную объяснить такие библейские
события, как, например, воскрешение Лазаря, или прогулки
Иисуса по водной глади.

Тенденция к созданию новой парадигмы, предусматривающей конвергенцию
религии и науки – читай, альянс веры и познания, получила в
последние годы столь широкое распространение, что в сферу
интересов точных наук стали включать вопросы, ранее
считавшиеся безнадежными пережитками «темных» веков. Так, в России
получили широкую известность работы и выступления А.Н. Акимова
(см., например, его интервью МК от 06.10.2006), Г.И. Шипова
и ряда других ученых, одно из направлений научной
деятельности которых сосредоточено на экспериментальном
доказательстве существование Бога. Само собой разумеется, что подобного
рода изыскания не остаются без внимания «ортодоксов от
науки», которые вставляют «первопроходцам» палки в колеса,
сравнивая их открытия с маневрами карточных шулеров. В общем, как
это нередко бывает, в научном мире завязалась нешуточная
дискуссия, выплеснувшаяся, кстати, далеко за пределы сугубо
научных изданий. Что, впрочем, не удивительно: что-то очень
«гламурно-глянцевое» есть в самом предмете диспутов.

Что же произошло? Почему многие современные ученые, как бы
перечеркивая многовековое стремление науки к окончательному
избавлению от «ига» сверхъестественного начала, вдруг заговорили о
Боге как о полноправном участнике собственных теорий, тем
самым невольно обнаружив, что Всевышний, при его допустимости, и
есть единственная объективная реальность, недоказуемость
которого является одновременно и наиболее достоверным его
доказательством?

Вряд ли кто решится оспаривать тот факт, что на современном этапе
для большинства христианского мира вопросы веры перестали
носить очевидный характер. Христианство более не является тем
непререкаемым авторитетом, каковым оно было для европейской
культуры до XVIII в. и тем более не обладает идейной
монополией на умы современников. Как отмечает М. Чулаки, в
современных просвещенных странах религии доверяют все меньше, «что для
служителей всех конфессий означает катастрофу» (М.М.
Чулаки. Разные боги под общим брендом.). Нобелевский лауреат, физик В.Л.
Гинзбург, болезненно воспринимающий любые попытки сочленения
научного знания с религиозной верой, вовсе уверен в том, что
настанет время, когда человек не будет нуждаться в какой бы то
ни было религии. Отмечу, что реализуемость последнего
тезиса представляется столь же неочевидной, как и успешность
экспериментального доказательства бытия Всевышнего. Скорее
всего, потребность в некой высшей субстанции является имманентной
характеристикой человеческого разума, свойством, отмеченным
многими учеными, в частности, профессором Н.Н. Моисеевым,
которого уже упомянутый выше В.Н. Волченко считает своим
наставником.

Однако является ли эта потребность достаточным и, главное,
доказуемым (поскольку речь идет все же о научной методологии)
основанием для создания новой интегрированной парадигмы,
вовлекающей в себя принципиальнейший тезис о признании Бога? Почему,
потеряв значительную часть своего прежде незыблемого
авторитета, религия нашла неожиданного союзника в лице части
научного истеблишмента? Что в действительности движет учеными,
отстаивающими идею конвергенции, и какую позицию занимает по
этой проблеме духовенство? Наконец, какие перспективы ожидают
«религиозно-научную» парадигму, и какие последствия ожидают
мир науки и мир религии в случае успеха столь необычного
прожекта?

Чтобы попытаться ответить на все эти вопросы, необходимо для начала
выявить те существенные причины, которые вызвали к жизни
конвергенционный дискурс и все связанные с ним события. Прежде
всего, попытаемся определиться с принципиальным вопросом: с
какой религией видит свой альянс наука? Ответ очевиден: под
религией, так сказать, вообще, научные деятели подразумевают
христианство. Что, впрочем, неудивительно, учитывая тот
неоспоримый факт, что современная наука является продуктом
европейской христианской культуры, подтверждением чему служит
вся история современной науки. Рассматривая эволюцию влияния
христианства на сознание людей и общественные процессы на
протяжении многих веков, нельзя не заметить прочную нить,
связывающую европейскую религию и науку в их перманентном союзе и
перманентном же противостоянии.

В средние века в европейском сознании Бог занимал безусловно
господствующее положение, воспринимался как абсолютный владыка
мира, управлявший всеми, даже самыми незначительными, земными
процессами. Разумеется, весь миропорядок виделся в качестве
чего-то несравнимо низшего по отношении к Творцу; участь же
человечества состояла в безропотном служении Божественному
замыслу. Полное идеологическое и политическое господство церкви
в Европе, безропотные миллионы «овец божьих», искренне
веривших в Бога и боявшихся его гнева, «монархическая» модель
«отношения» Бога к миру – все это в наибольшей степени
отвечало благоприятным условиям для осуществления первоначального
замысла христианства. Функция же научного познания в данной
системе не позволяла рассматривать науку в качестве
самостоятельного субъекта; фактически можно говорить о ситуации,
когда наука не была отделена от церкви.

Кстати сказать, предельно упрощенными выглядят утверждения о том,
что вся сила и авторитет христианства в средние века
базировались исключительно на страхе и принуждении. Раннее
средневековье ознаменовало собой этап «кипучей молодости»
христианства, когда религии удавалось почти всё, так же как молодому
человеку хватает сил, энергии и запала для успешного свершения
нескольких дел сразу. В этот период христианство становится
основным связующим звеном между Востоком и Западом, а
Западная церковь в решающей степени способствовала стабилизации
положения в Европе, в массовом порядке обратив в христианство
варварское население континента и обуздав непомерные амбиции
многочисленных княжеств. Уставшая от войн и раздоров,
Европа просто не смогла устоять перед энергичным обаянием
христианства. В этой ситуации подорвать нарождающуюся монополию
религии не было под силу никому, и вряд ли кто мог тогда
предположить, что на протяжении почти шести веков в Европе будут
полыхать кострища «во славу Всевышнего».

Этап Нового времени и его «ньютоновское» мировоззрение заставили по
иному взглянуть на роль Бога в мировом процессе, что, в свою
очередь, существенно поколебало прежде незыблемые
идеологические позиции христианства. Модель отношения Всевышнего к
миру теперь представлялась не монархической, а деистической,
при которой Богу отводилась роль часовщика, «заводившего»
механизм мира, который в дальнейшем способен работать
самостоятельно (Девятова С.В. Современное христианство о
взаимодействии религии и науки). Разумеется, в рамках новой парадигмы статус
науки существенно повысился, фактически, именно в эпоху
европейского Нового времени впервые в мировой истории наука
оформилась в качестве самостоятельного раздела разумной деятельности
человека. Снова прибегая к, возможно, не вполне оправданной
аналогии с возрастом человека, можно сказать, что в этот
период христианская религия переживала «кризис среднего
возраста». И хотя авторитет религии был еще достаточно высок,
длительное насилие над «духом и телом Европы» и отсутствие новых
идей, при обилии таковых у стремительно набиравшего силу
научного сообщества, предопределило неизбежное затухание
средневекового пыла христианства. Оказавшись в идеологическом
вакууме, христианство периода нового времени начинает
перенимать научную методологию для обоснования религиозных догм и
постулатов. Впоследствии эта характеристика послужила одним из
важнейших рычагов возникновения конвергенционного подхода.

В XX столетии, когда научное знание, казалось, заняло доминирующее
положение в сознании человека, все меньше места оставляя в
нем для Бога, наука, как это ни странно, стала искать в
религии ответы на ряд важнейших вопросов. Происходит поворот от
деизма к «модели процесса» – комбинации закона и случая, при
котором в основе реальности рассматриваются на частицы, а
отношения (Девятова С.В. Указ. соч.). Похоже, одним из
первотолчков к возникновению нового взгляда на взаимодействие науки
и религии послужила теория относительности Эйнштейна,
разрушившая многие основополагающие положения «ньютоновского»
мировоззрения, в частности, тезис об абсолютном характере
времени и пространства. Вряд ли только совпадением объясняется тот
факт, что вскоре после открытий Эйнштейна, начиная с
середины прошлого века, делаются первые шаги к обозначению
краеугольных положений «конвергенционной» парадигмы.

С другой стороны, фактически состоявшийся переход христианского
богословия с позиции «верю, ибо абсурдно» на позицию «верю, ибо
доказуемо», вызвал к жизни удивительные теории,
утверждавшие, в частности, что знания о многих научных открытиях
содержатся в библейских текстах. Один из выдающихся деятелей
русской церкви, святитель Лука (Войно-Ясенецкий) в своей
фундаментальной работе с красноречивым названием «Наука и религия»
аргументирует наукообразный характер христианства ссылками на
выдающиеся открытия европейской науки, источники которых
якобы можно найти в религиозных текстах. Так, например,
Войно-Ясенецкий уверен в том, что информация о законе сохранения
материи, известного как закона Ломоносова-Лавуазье, а также о
законе сохранения энергии «закодирована» в следующем
пророчестве Исайи: «По множеству могущества и великой силе у Него
ничто не выбывает» (Святитель Лука (Войно-Ясенецкий). Наука и
религия; дух, душа и тело. «Феникс, Троицкое слово» – 2001,
с. 41). Автор считает, что в Писании имеется множество
естественнонаучных положений, информация о которых дана человеку
Творцом задолго до открытий современной науки.
Войно-Ясенецкий обращает внимание на то, что в Библии, в отличии от
более древних учений и религий, нет сведений о том, что небо –
это твердый свод, более того в Иов. 26,7, говорится о том,
что Бог повесил землю ни на чем (Святитель Лука
(Войно-Ясенецкий). Наука и религия, с. 43).

Подобная точка зрения, с одной стороны, со всей очевидностью
демонстрирует органическое родство современной науки с
христианством. С другой стороны, насколько оправданы такие аналогии с
точки зрения сущности, замысла христианства? Не являемся ли мы
свидетелями попытки христианства, потерявшей собственный
идейный стержень, перехватить инициативу у науки,
продемонстрировав собственную «научность» ссылками на религиозные
тексты?

Между тем тенденция к «онаучиванию» христианства значительно
изменила идеологический ландшафт религии. По мнению английского
богослова Д. Полкингхорна, для теологов Священное Писание
является тем же, что для ученых – результаты эмпирического опыта
(Девятова С.В. Указ. соч.). Очевидно, что подобные аналогии,
на первый взгляд, сближают способ религиозного познания с
познанием научным. Однако здесь мы вправе усомниться в
продуктивности поиска ответов на вопросы науки в священных
текстах. И дело тут не в противоречивости трактовок «научных»
положений, содержащихся в Библии. Попытаемся представить, что
смысл Священного Писания состоял отнюдь не информировании
человека по проблеме сотворении и функционировании наблюдаемого
мира. В таком случае вряд ли можно буквально воспринимать
многие из библейских положений, тот же тезис о семи днях, якобы
в течение которых Бог сотворил мир. Позволим себе
предположить, что Божественная истина о первотолчке, давшего начало
миру, настолько недоступна человеческому сознанию, что Библия
открывает эту истину аллегорично, прибегнув к языку
доступных человеческому мозгу сравнений. Иначе говоря, чтобы
донести до человеческого сознания «мессэдж» Всевышнего в его
первоначальном значении, необходимо было разместить тексты
Писания в понятную для человека систему координат и связей. Трудна
ли эта задача для существа, стоящего несравнимо более
высоко относительно человека?

Казалось бы, для всесильного Бога не существует неразрешимых задач.
Но попытаемся представить, что, помимо нашего трехмерного
мира, существует двухмерный мир, в котором отсутствует,
положим, высота, и что в этом мире обитают некие двухмерные
существа, которых мы можем наблюдать, а они, по понятным причинам,
лишены возможности лицезреть нас. Сумеем ли мы со своей
колокольни объяснить им, что такое трехмерное пространство? В
этом смысле Библия – тот самый набор понятных человеку кодов,
который Всевышний, если воспринимать его в качестве автора
Писания, использовал для проецирования, образно выражаясь,
четырехмерной идеи о Богочеловечестве на трехмерное сознание
человека. Что будет после воплощения идеи Богочеловека, мы
не в силах представить. Однако без библейской «кодировки»
человечество просто не осознало бы, с какого рода обращением
оно имеет дело, а возможно, и не заметило бы его, так же как
двухмерные создания наверняка не разглядели бы нас и не
услышали наш рассказ о трехмерном пространстве.

Если принять за основу подобный взгляд на замысел Писания, нелепой
выглядит попытка экстраполяции принципов научной методологии
на вопросы веры. Это, в частности, относится к утверждению
современного американского богослова Г. Грина, считающего,
что «идея Иисуса Христа» – своего рода религиозная парадигма,
играющая в вопросе божественного спасения роль, аналогичную,
к примеру, роли гелиоцентрической модели Коперника,
послужившего «сырой» основой к открытию Кеплером эллиптического
движения планет Солнечной системы (Девятова С.В. Указ. соч.).
Принципиальное противоречие состоит здесь в том, что научные
положения, послужившие основой для будущих открытий, нередко
не просто уточняются, но и опровергаются этими последними,
что является основным условием прогресса науки. В рамках же
одной религиозной системы невозможно представить себе
опровержение первоначальной идеи, т.е. собственно завета,
содержащего в себе основной смысл данной религии. Религия,
допускающее искажение смысла своей основной идеи, полностью
выхолащивает свою сущность и собственное предназначение.

Кстати, многие богословы, интуитивно ощущая отличие религиозного и
научного взглядов на мир, придерживаются крайне спорного
мнения о том, что нельзя смешивать науку с мнением ученых (Лука.
Указ. соч., с. 39). «Мы не имеем иного доступа к миру,
кроме как сквозь очки наших субъективно образованных теорий» –
уверяет американский теолог Х. Ролстон (Девятова С.В. Указ.
соч.). В этих мнениях проявляется, как мне кажется, неудачная
экстраполяция религиозного «чувствования» Бога на познание
мира научными методами. Действительно, если христианство –
это Божественное откровение, т.е. истина, данная Всевышним, а
вовсе не совокупность мнений духовенства, то чем же иным
быть науке, как не совокупностью мнений ученых, причем
совокупности динамичной, в рамках которой каждое последующее звено
вполне может оспаривать и даже опровергать предыдущие. Это и
есть динамичный характер науки, или прогресс. Здесь кроется
коренное отличие, различающее веру и познание. Вера как
стержень, связывающий человека с высшим началом, не нуждается в
доказательствах, оставаясь в своих базовых положениях
статичной и символизируя собой непреходящую бесконечность. Знание
же является конечным продуктом познания, вытекающим из
познания человеком окружающего мира и, в силу своего динамичного
характера, постоянно нуждается во все новых гипотезах и
доказательствах. Фактически можно говорить о том, что это суть
две стороны человеческого разума, при этом знание позволяет
познать конечные субстанции, а вера – почувствовать
бесконечное. Только поняв это противоречие, становится понятно,
насколько трудную задачу ставят перед собой приверженцы
религиозно-научной парадигмы.

Между тем, основной целью этой парадигмы В.Н. Волченко видит в
поиске такой научной модели пространства, «в которой нашлось бы
место Творцу» (Волченко В.Н. Пути принятия творца современным
естествознанием.). Очевидно, что «место в научной модели» означает
введение Бога в категориальный аппарат науки, что соответственно,
ставит вопрос о взаимодействии новой категории с остальными
элементами научной картины мира. Уже на этом,
первоначальном этапе совершенно не ясно, какое место должен занять Бог в
этой модели – внутри или вне пространства, первичное или
вторичное по отношению к пространству; распространяются ли на
него все те законы, которые действуют в физическом
пространстве?

Неразрешимое противоречие состоит в том, что Всевышний, как
категория недоказуемая, входит в очевидное и неразрешимое
противоречие с базовыми научными принципами –
верифицируемости/фальсифицируемости и законом достаточного основания Оккама. Может
ли это означать, что другие научные категории теперь также не
обязательно должны быть научно проверяемыми, либо мы имеем
дело с положением, при котором дальнейшее развитие науки
будет подчиняться своего рода системе двойных стандартов,
предполагающей особое положение недоказуемой категории по имени
«Бог»?

Отсутствие достаточно научного основания интегрирования Бога в
научную парадигму означает, что Творца «втягивают» в этот процесс
искусственно, что подобный исход не явился закономерным
этапом прогресса научного знания и в корне противоречит основам
научного мировоззрения. Можно предположить, что это
делается либо с заранее определенной целью, либо является
симптоматичной характеристикой современного этапа развития
цивилизации, повлиявшего на умонастроения многих наших выдающихся
современников.

Косвенно признавая тот факт, что конвергенция науки и религии есть
процесс искусственный и с научной точки зрения сомнительный,
В.Н. Волченко, в качестве аргумента в пользу создания новой
парадигмы указывает, что европейская наука не сумела
собственными усилиями построить высокую мораль (Волченко В.Н. Указ.
соч.). Как итог – беспрецедентное нравственное и
технологическое загрязнение среды обитания, отсутствие уверенности в
завтрашнем дне, утрата смысла жизни человека и человечества
(Волченко В.Н. Указ. соч.). Признав же Бога и жизнь вечную,
человек, по мнению В.Н. Волченко, будет «относится к
окружающим и к природе не свысока, не только как потребитель к
ресурсу, но уважительно, а ещё лучше – с любовью» (Волченко В.Н.
Указ. соч.). Получается, что, призывая Всевышнего под свои
знамена, наука пытается обрести нравственный ориентир,
который в прежние времена трудно было представить себе в качестве
категории научного знания. Только вот вопрос: не становиться
ли религия лишним звеном после того, как функции
поддержания морали вместе с идеей Бога окончательно станут категориями
нарождающейся парадигмы, а вместе с ней и новой научной
модели пространства?

Здесь мы вплотную подходим к проблеме, путь к которой «нащупывали»
выше – именно, к вопросу о сущности современного
христианства. Мы выяснили, что современное богословие отнюдь не чураются
науки, более того – при удобном случае демонстрируют те
положения библейских текстов, которые содержат аллюзии на
научные законы. В то же время научная риторика активно
используется духовенством для доказательства и развития идеи Бога.
Причем эта тенденция зародилась намного раньше современного
конвергенционного дискурса, став реакцией на великие научные
открытия в физике, химии и, в особенности, ответом на
эволюционную теорию Дарвина. Еще ранее, в XVI в. христианский
богослов Ф. Социн мыслил Бога отнюдь не всезнающем и всемогущим,
но «растущим вместе со своим творением» (Девятова С.В. Указ.
соч.). Интересно, что за свои откровения Социна был объявлен
еретиком, что, кстати, свидетельствует о непоколебимости
идейного могущества христианства в средние века. В наши дни
трудно представить, чтобы придерживающиеся схожих взглядов
католические богословы Ч. Хартсхорн, Х. Ролстон и др., идейным
предтечей которых с полным правом можно считать Ф. Социну,
были бы приговорены к аутодафе. Напротив, «научные» изыскания
духовенства, нередко трактующего Бога уже не как
самодостаточного и всезнающего, а то и вовсе как «плазму и процесс»
(Девятова С.В. Указ. соч.), воспринимаются официальным
католичеством в качестве защитного барьера, призванного «научно»
обосновать существование Бога в противовес атеистично
настроенной части научного сообщества.

Сегодня значительная часть современного христианства положительно
воспринимает идею о необходимости союза с наукой, что отражено
не только в знаменитой энциклике Папы Иоанна-Павла II «Вера
и разум» (1998 г.), но и в десятках, сотнях работ
современных богословов – как католических, так и православных.
Применение псевдонаучной методологии для обоснования тех или иных
положений христианства – один из решающих факторов,
обусловивших эту тенденцию.

Между тем, о том, что религия не способна создать какое-либо научное
мировоззрение, красноречиво свидетельствует пример
креационистской концепции возникновения природы и человека – этой
«биологической алхимии христианства». Аналогии христианских
постулатов с явлениями природы – ария из той же оперы. Как
можно всерьез принимать тезис богослова Г. Кюнга о том, что
непостижимость феномена воскрешения сравнима с
непредставимостью света как волны и частицы? (Девятова С.В. Указ. соч.). В
то время как волновая природа света доказуема
экспериментально, проблема воскрешения целиком относится к предмету веры,
доказать которую нет никакой возможности, во всяком случае, в
пределах мира природы.

В чем же тогда состоит функция христианства на современном этапе? В
создании ли научной методологии, доказывающей реальность
Бога и божественное происхождение мира и человека, методологии
неверифицируемой, а значит, с научной точки зрения
необоснованной? Или действительно конвергенционный дискурс вызван
необходимостью «гуманизации» науки, бездушная технологичность
которой подорвала в человеке систему христианских
нравственных ценностей?

Здесь вовремя напомнить, в чем видели смысл христианства выдающиеся
богословы прошлого. Архиепископ Симферопольский Лука считал,
что понять отношение религии к науке может лишь тот, кто
знает религию, то есть способен переживать ее, иметь опыт
общения с Богом (Лука. Указ. соч., с. 42.). Выдающийся мыслитель
Владимир Соловьев, рассматривавший религию в качестве связи
человека и мира с безусловным началом и средоточием всего
сущего, видел ее функцию в приведении «всех стихий
человеческого бытия» к этому безусловному началу, а через него – «к
правильному согласному отношению их [стихий] между собой».
(Вл. Соловьев. Оправдание добра.)

Квинтэссенцией большинства мировых религий является идея
божественного преображения человека, сущностью христианства – путь к
Богочеловеку. Прийти же к заключительному этапу замысла
Всевышнего возможно только сознательно придерживаясь, по Вл.
Соловьеву, всеобщей разумной идеи добра, или, по И. Канту,
категорического императива. Именно здесь кроется смысл
христианства как религии, предоставляющей человеку шанс свободного
выбора в пользу нравственного пути, проявляющего его глубокую
связь со Всевышним. Сегодня же мы являемся свидетелями такого
периода в развитии христианской религии, когда сама суть
религии оказывается выхолощенной. Человечество более не верит в
возможность Богочеловечества: Апокалипсис трансформировался
в Конец света, воспринимаемый не как окончательное
установление Царства Божьего, а как банальная гибель всего живого. О
неспособности христианства развить проблему
Богочеловечества свидетельствует и тот факт, что основные христианские
конфессии без боя отдали трактовку этого вопроса на откуп
сектантству. Утрата христианской религией статуса абсолютного
нравственного авторитета в высшем смысле этого определения – вот
основной фактор, предопределивший современный упадок
христианства.

С этой точки зрения становятся понятными «метания» христианских
богословов, пытающихся создать невообразимый конгломерат из
научного знания и религиозной веры. Понятно и стремление церкви
стать ближе к менталитету современных людей, создать себе
более «продвинутый» имидж посредством восприятия научных и
околонаучных идей и методологий. Можно понять и тех деятелей
науки, которые в союзе с верой надеются поддержать
стремительно девальвирующиеся нравственные ценности современной
цивилизации, ощущая неспособность христианства осуществлять эту
миссию в дальнейшем. Наконец, совершенно понятно стремление
ученых избавить науку от мучительной и неразрешимой проблемы
«первотолчка» всего сущего, приняв «на веру» религиозный
постулат о Творце.

Непонятно только, насколько по силам, по большому счету,
искусственно создаваемой, крайне противоречивой и неубедительной
«конвергенционной парадигме» улучшить нравственный облик
современного человека – единственно достойной цели, которая может
служить оправданием возникновения этой конструкции? Вся история
человечества свидетельствует о том, что государства и
цивилизации, в которых религия более не способна была нравственно
направлять человека, неизбежно приходили к скорому упадку.
Сегодня, когда современная наука трансформировалась в один
из важнейших рычагов конкурентной борьбы на рынке, когда
именно научные достижения в ближайшие десятилетия будут
определять баланс сил наиболее развитых держав мира, стоит ли
сомневаться в том, что нравственная миссия науки обречена на
неудачу.

Резюмируя все сказанное выше, отмечу, что в двадцатом столетии
пошатнувшиеся устои прежнего, «абсолютного» научного знания,
заставили науку повернуться лицом к религии. В то же время
«упадок веры» вынудил христианство пойти на сближение с наукой. В
этом смысле конвергенция могла бы быть оправдана, если бы
не коренное противоречие, лежащее в сущности религии и
сущности науки. Ближайшим поколениям современной цивилизации
предстоит стать свидетелями конструирования этой и, по видимому,
ряда других искусственных, если так их можно назвать,
«капиталопарадигм», которые, однако, не в состоянии предотвратить
дальнейшее расширение «империи денег» и окончательный отказ
от сущностного начала христианства. На наших глазах
христианство переходит в, так сказать, ритуальную фазу своего
развития, когда оно будет являться одним из прочих, совсем
необязательных и крайне символичных элементов образа жизни, но
отнюдь не целью, как того требует любая «живая» религия. Альянс
стремительно капитализирующейся науки с оторвавшейся от
собственных корней религией грозит только одним – созданием еще
одного рыночного продукта, который будут применять в
зависимости от сиюминутных бизнес-целей и текущей конъюнктуры
рынка. Остается лишь наблюдать и удостовериться в неизбежном.