Литературная критика

Никола Вуйчич: – Для начала чисто личный вопрос:
откуда твой литературный талант, в роду у тебя были сочинители?
Или попросту гуманитарии, которые могли привить еще в детстве
любовь к поэзии?

Вячеслав Куприянов: – Я думаю, мало кто из русских
не писал в детстве и в юности стихи. И хотя не все относились
серьезно к собственному сочинительству, но все же уважали чужое.
Во всяком случае, так было еще в недалеком прошлом. Мама говорила,
что стихи писала в детстве, но потом, уже как врач, писала в основном
рецепты. Была она довольно зла на язык, возможно отсюда моя ирония
и сатира. Отец тоже мог побаловаться стихами, он перед уходом
на фронт подарил мне собрание сочинений Пушкина, по которому я
учился читать, читал я с пяти лет. Отец погиб в 1942 году. Потом
появился отчим, он был из вологодских, мать его была матерью-героиней:
семеро детей. Русский север всегда был грамотен, у отчима была
отчетливая речь и умение хорошо писать деловые бумаги. Он тоже
был врач. Но особое место в моем воспитании принадлежит моей бабушке,
Соломее Николаевне Тетериной, матери отца. Она родом из Нюи, сейчас
это город в Якутии, тогда это была деревня. Глядя на фотографии
с ее родственниками, я мог предположить, что в них текла и якутская
кровь. Так вот, в эту деревню заехал мой дед, Василий Тимофеевич,
учитель словесности, а потом еще и профессиональный революционер.
Он вел свою родословною от грека, бежавшего в Россию из турецкой
крепости на острове Кипр. Это был дед деда, а отец деда был уже
ссыльный в Усолье Сибирском, где женился на дочери тоже ссыльного,
польского повстанца, работал золотоискателем в Бодайбо. Когда
дед познакомился с бабушкой, ей было тогда 15 лет, деду 30, было
у нее еще две сестры и брат, но она одна захотела учиться в городе.
И дед сказал, что возьмет ее в город учиться, но ей придется выйти
за него замуж. Так и случилось, оказалась моя бабушка в Иркутске,
стала фельдшерицей. А когда ее сын, Глеб, мой отец, погиб, а потом
пропал без вести на войне и второй ее сын, дядя Саша, летчик,
бабушка приехала в Новосибирск – воспитывать меня. Она и стала
создавать библиотеку. Сама много читала, и много рассказывала
из своей еще деревенской жизни, знала много песен. Я думаю сейчас,
что благодаря ей я полюбил поэзию, и благодаря ее присутствию
мои родители терпели мое стихотворство.

Н. В.: – Как ты стал профессиональным
литератором и что ты считаешь профессионализмом в литературе?

В.К.: Еще будучи студентом института иностранных языков
я начал публиковать в периодике мои стихи и переводы. Это мне
нравилось больше, чем перспектива служить просто референтом-переводчиком,
пусть даже заграницей, куда прежде всего стремились наши выпускники.
Заграница привлекала меня меньше, чем поэзия. А поэзия в это время
была на подъеме, лучшее время для эстрадников – Евтушенко, Вознесенского,
Рождественского. И вот группа ведущих поэтов-переводчиков написала
руководству института письмо, с просьбой поддержать меня как талантливого
переводчика немецкой поэзии. Начальник отдела кадров прочитал
это письмо и наложил резолюцию – что это за чепуха, талант и прочее.
Отдайте письмо девочкам в машинописное бюро, путь они допечатают:
направить в наше распоряжение! Я отдал, и девочки допечатали.
Ну вот, теперь все в порядке, заключил начальник отдела кадров,
и подписал: распределить выпускника Куприянова в… Союз писателей.
Это было в 1967 году, а в 1976 году меня действительно приняли
в Союз писателей. Могли принять и раньше, но меня пригласили в
1975 году – неофициально – на Варшавскую поэтическую осень, знаменитый
польский фестиваль. Когда я вернулся, оказалось, что по сообщению
нашей официальной делегации – я имел в Польше «нездоровый успех».
Поэтому придется еще подождать с приемом в Союз писателей… Но
это все анекдоты из моей жизни, который хватает. А что касается
профессионализма, это мастерство, умение работать со словом как
с материалом. Кроме всего прочего, в то время нас обтесывали редакторы,
хорошие и плохие, пугала цензура, дурная или разумная, – не важно.
Важно то, что пройти через все это было тоже особого рода школой.
Я здесь опускаю сейчас идеологический момент, но автор, преодолевший
все это обязан был быть мастером слова. Сегодня этого нет, достаточно
заплатить издателю, потому и словесность чрезвычайно пестрая,
трудно выделить хорощую книгу из потока, и в книге среди многих
стихов открыть для себя настоящее стихотворение.

НВ.: – Что является для тебя стихотворением?

В.К.: – Это высказывание, которое нельзя высказать
другими словами, нельзя свести к одному слову (вот почему нелеп
вопрос – о чем это стихотворение), нельзя сократить и нельзя увеличить.
В остальном оно должно подлежать правилам поэтики и служить образцом
применения родного языка. Оно диктуется вдохновением и воплощается
мастерством, оно должно вызывать соответствующую лирическую (эстетическую)
эмоцию, если это лирическое стихотворение, или вызывать рациональную
эмоцию, если это верлибр. Некоторые стихотворения, относящиеся
к опытам с языком (экспериментам), могут вызывать эмоцию недоумения.
Стихотворения, содержащие иронию, должны вызывать улыбку или смех,
а у тех, кого эта ирония задевает, вполне законное и плохо скрываемое
возмущение.

Н.В.: – А как бы ты определил свою авторскую поэтику,
свой способ создавать художественный текст?

В.К.: Авторская поэтика возникает где-то на пересечении
личной судьбы и предыдущих творческих опытов, включая собственный
опыт и опыт предшественников в литературе. Когда мне было 19 лет,
я писал в Военно-морском училищев Ленинграде сатирическую поэму
«Василий Биркин», у меня был едва ли не единственный образец,
подходящий для такого рода сатиры – Владимир Маяковский. А жизненный
опыт – нелепость моего личного пребывания в условиях жесткой дисциплины
и того ее риторического оправдания, которое я слышал из командирских
уст. Так появилось сочинение, ставшее курсантским фольклором,
имеевшее в этом кругу огромный успех. Но в литературу как таковую
эта поэма вряд ли войдет. Уже устаревшая поэтика в соединении
с местным колоритом. Когда я поместил «Биркина» в интернет –

Когда еще не было разных рас,
Еще на заре Вселенной,
Дал первобытный другому в глаз,
И стал называться: военный!

– и т.д. – внимательные читатели тут же заметили слабые рифмы,
поскольку судьба благополучно лишила их того опыта, который дал
бы им сопереживание. Другое мнение у моих товарищей, некоторые
из них вышли в генералы и адмиралы, и как то я от них услышал
– вот тогда ты написал, как ударил, а сейчас ты пишешь что-то
непонятное. Но именно это «непонятое» и есть моя авторская поэтика,
включающая и верлибр. Если раньше в образцах у меня брезжили разве
что Пушкин, Есенин и Маяковский, то далее в мой опыт вошли и ранний
Заболоцкий, на которого обратил мое внимание Арсений Тарковский,
и сам Тарковский, и довольно поздно открытый Даниил Хармс, и Велимир
Хлебников, и Бертольт Брехт с его школой рассудочной поэзии, и
Райнер Мария Рильке с его почти осязаемым словом, и еще десятки,
а то и сотни поэтов, которых я переводил или читал в подлиннике,
включая и опыт тех поэтов, которых мне приходилось переводить
по подстрочнику, армян, латышей, эстонцев…

Н.В.: – возможно и сербов…

В.К.: – безусловно. Даже личное общение играет свою
образующую роль. Знакомство с Изетом Сарайличем в 1975 году, встречи
с Васко Попой в 1988, дружба с Миодрагом Павловичем, с Адамом
Пуслоичем, который меня крестил в Храме Святой Богородицы в Наупаре
в октябре 1999 года… Вообще атмосфера Белградских октябрьских
встреч, «Бранково Коло», круг, который водит Ненад Груичич… Вообще
я многим обязан Югославии, а потом Сербии и Македонии, именно
здесь прежде всего поняли и оценили мой свободный стих, издали
мои книги. Эти книги на славянских языках для меня один из важнейших
выходов в свет…

Н.В.: – У тебя ведь много книг и на других иностранных
языках, даже на тамили, особенно много, кажется, на немецком?

В.К.: – Это так, и в этом году небольшое новое избранное
в берлинском издательстве, ожидаю в будущем году сборники стихотворений
на румынском и на хинди, надеюсь на новую книгу на английском.
Пока эти новые переводы можно найти в интернете.

Н.В.: – Как влияет на литературу интернет, может
ли он быть тем выходом, который необходим особенно поэзии…

В.К.: – Из всех искусств для нас важнейшим является
… интернет. Хотя интернет не искусство, а только средство, новый
носитель речи. У него свои преимущества и свои недостатки. Он
практически безразмерен. Он представляет собой книгу, которая
может бесконечно расти.

Это библиотека, где автор сам и библиотекарь и читатель. Читатели
здесь равны так же, как и авторы, сетевая модель приходит на смену
иерархической. В принципе каждый автор считает себя осуществившимся,
не смотря на проблемы с авторским правом. Но малограмотные тексты
вполне могут соседствовать с высокохудожественными, а их читатель
не всегда способен отделить превые от вторых. Естественно, необычайно
растет количество текстов невысокого уровня, поскольку царствует
свобода вхождения в интернет, редактор не обязателен. В то же
время – пользователи интернета – это владельцы персонального компьютера,
то есть люди в некотором смысле обеспеченные.

На русском сайте (на «стихире») – www.stihi.ru – более 100 тысяч
авторов и более одного миллиона стихотворений. Интересный, но
довольно неподъемный материал для исследователя. В какой-то мере
это «гипертекст», который исследует сам себя, но не делится результатом
исследования с отдельным читателем (автором). Я слашал, что в
Японии подобные сайты исследуются, но не с точки зрения литературы,
а с точки зрения духовного тонуса общества, то есть статистика
выясняет, хорошее ли настроение у народа. У нас настроение народа
известно и вряд ли кого-то может удивить и заинтересовать.

Но если на «стихире» просматривать рубрику «гражданская лирика»,
то найдем подтверждение тому, что народ недоволен. Народ раздражен,
возмущен, иногда растерян. И, как ни странно, любит Россию, но
не любит государство.

Однако, самая популярная рубрика – «любовная лирика». Основная
тема – жалобы юных дам но покинувших их молодых и даже не совсем
молодых людей. И тут же следуют утешения – в рубрике рецензий
– от других дам, что все это пройдет, и от других молодых людей,
что не надо думать, будто все мужчиы такие. Все это имеет не литературный,
а терапевтический характер, и это хорошо. Такое свойство, как
отзывчивость, то есть готовность снабжать любой чужой текст своими
замечаниями («рецензиями»), делает автора популярным, он вынуждает
себя таким образом прочитывать. Здесь имеет место известный басенный
закон: «Кукушка хвалит петуха / За то, что хвалит он кукушку».
Так выстраиваются иерархии приятных друг другу авторов. Но при
всем удобстве и доступности интернета, все мечтают воплотиться
в книге, пусть невеликого тиража, но представляющей из себя традиционный
предмет культурного обихода, претендующий уже на место в библиотеке.

Н.В.: – Какова нынче эта возможность «воплотиться
в книге», стало проще, стало труднее в связи с вторжением рынка
в культурное производство?

В.К.: – Я бы сказал, что на фоне электронного сетевого
пространства книга тоже стала более эфемерной. Хотя как предмет
она стала весомей – книги стараются делать богато, не жалея золотой
пыли на переплет, и стоят они на много дороже. Из предмета культуры
книга превратились в предмет роскоши. И когда сетуют на то, что
читать стали меньше, то вот одно из объяснений: мало кто может
себе позволить обладать предметами роскоши. И выстраивается такой
порядок: состоятельный торговец книгами – как продавец роскоши.
В отличии от прежнего классического книгопродавца он чаще всего
не знает и не обязан знать свой товар с точки зрения качества
– внутреннего содержания.

Он не берет на себя риск профессионализма – быть активной частью
культурного процесса. Достаточно разложить кигиги по рубрикам,
заданным уже издателем – проза, детектив, женские романы, эзотерика,
и нсли есть место – минимум поэзии. Затем идет издатель, имеющий
уже отношении к культурной политике. но прежде всео предприниматель,
балансирующий между книгопродавцом, который хочет получить книгу
как можно дешевле и продать как можно дороже, и между автором,
который хочет как-то продать свой труд издателю. Как правило,
это пролетарий пера наиболее бесправен в этом круговороте. Наиболее
беден, если он не участвует в литературном деле как в сфере услуг,
а пытается войти в литературу со своим стилем, не потакая вкусам
обывателя, а напротив, возделывая вкус внимательного современника.
В этом смысле даже официант или парикмахер обладают большей свободой
выбора, имея право указать, что из меню лучше приготовлено или
какая прическа вам больше идет. Автор книги удален от своего читателя,
поскольку перед ним стоит не заинтересованный издатель, который
вынужден быть таким, ибо ему диктует правила игры незаитересованный
издатель. И тот и другой весьма опасливо относятся к неизвестному.
А поэзия именно к неизвестному читателю и обращена, читатель поэзии
существет во времени, а не только в пространстве, потому книги
поэта требуют долгой жизни, пока они дойдут до читателя. Но книготорговец
должен продать книгу завтра, издатель хочет вернуть за нее деньги
тоже завтра, потому автор на этот пир чаще всего при жизни не
успевает.

Н.В.: – Но книги все-таки выходят, я имею в виду
не любимую книгопродавцами поэзию?

В.К.: – Выходят. Но, как и в интернете, стихотворцев
читают прежде всего стихотворцы. Тот факт, что стремление к сочинительству
неистребимо, как-то спасает положение. Это кажется нормальным.
Хотя было бы ненормальным, если бы в сапогах ходили только сапожники.
Отсутствие спроса на поэзию связано с ослаблением тонуса речи
не только в ее художественной функции, но и в функции коммуникации.
Накопилось много непониманий, связанных с неправильным употреблением
речи. Ложь политиков и суета журналистов превращает звучащую речь
в ничего не значащую. Слово как предмет купли-продажи, получая
тайную цену, теряет свою ценность. Трудно найти собеседника, который
бы дал деловой ход выслушанному слову. И тут удобный интернет
становится удобным тормозом для деятельности.

Н.В.: – Как так? Прогресс превращается в свою противопложность?

В.К.: – Его делают таким пользователи. Очень просто.
Сейчас рукопись требуют уже в электронном виде. Это требует от
автора либо дополнтельных расходов, либо владения современной
техникой, которая тоже чего-то стот. Но не это главное. Возникает
новая анонимность отношений между издателем и автором. На электронную
рассылку рукописи отвечать не обязательно. Или делать вид, что
она попала в «спам» и потому не прочитана.

Объяснять, хотя бы кратко, почему рукопись не подходит издательству,
никто не будет. А пойти в редакцию и непосредственно с кем-то
говорить не принято, для настырных авторов есть охрана. Вот пример.
Мне бы хотелось переиздать немецкого классика – великого Фридриха
Гёльдерлина. Он творил тоже на рубеже веков – ХVIII и XIX. Мне
культурные немцы говорили – как вы переводите Гёльдерлина, мы
сами его не понимаем. Как объяснить «культурному» русскому издателю
необходимость этого издания? Я говорю – за весь ХХ век Гёльдерлин
на русском был издан лишь дважды. Издатель тут же смекнет – значит,
большего он не стоит. В крупнейшем издательском концерне «АСТ»
выходят однотомники, включающие прозу (роман) известного автора
и его стихи. Так издали Германа Гессе, куда вошли и мои стихотворные
переводы. Более двух лет предлагаю им Гёльдерлина – вместе с его
знаменитым романом «Гиперион». Более двух лет мне отвечают, что
об этом предложении известили руководство, но руководство на это
не отвечает. Сам редактор без ведомства руководства, – вот где
момент анонимности – ничего не решает. Я спрашиваю – а можно ли
поговорить с руководством? Мне откровенно говорят: практически
невозможно. Однако, представляю я себе, как бы мог я убедить это
руководство, будь я вхож в подобные «эшелоны власти»! Не так давно
была дискуссия о влиянии переводной литератры на отечественную,
там была высказана Борисом Дубиным мысль, что русского Гёльдерлина
до сих пор нет, а в то же время превод Гёльдерлина на французский
язык в начале ХХ века вызвал революцию во французской поэзии.
Не знаю, вызвало бы появления «нового» Гёльдерлина на русском
языке революцию в современной русской поэзии, да и нужна ли революция
самовлюбленной молодой нашей поэзии. Я отправил моего Гёльдерлина
на свой сайт в интернете, но он не вызвал особого интереса у авторов
«стихиры». Напротив, большой интерес к Рильке, так как он у всех
на слуху, у него есть своя традция в русском переводе, но на это
ушел почти целый век! Рильке читают и на моем сайте, но меньше
всего вершину его поэзии – «Дуинские элегии», написанные в стилистике
гимнов Гёльдерлина! Как объяснить отличие литературы доступной,
увлекательной, от возвышающей, но требующей заинтересованного
чтения – не только как отдыха. Но и как усилия.

Н.В.: – Здесь свое слово должна бы сказать литературная
критика…

В.К.: – С критикой печальнее всего. Если поэт готов
опубликовать свои стихи даже бесплатно, то критик считает себя
всегда профессионалом. При существующих гонорарах критик попросту
несуществующая профессия. Проведу скверную параллель. Когда государство
перестало «содержать» живой персонал мавзолея Ленина, эти, безусловно
высококвалифицированные специалисты стали хорошо зарабатывать,
бальзамируя и реставрируя останки бандитов, погибших в кровавой
борьбе за материальное богатство. Правда, результаты их труда
не выставлялись для всеобщего обозрения. Вот и сегодняшний критик
берется за критику, если автор сам способен за нее прилично заплатить.
Получается двойной обман читателя, который, во-первых, не всегда
может по выходным данным издания отличить, является ли эта книга
финансовым риском смелого издательства или блажью автора, способного
профинансировать плоды своего увлечения, возможно благодаря доброхотам-спонсорам,
обладающим деньгами, но не вкусом. А хвалебная рецензия, равносильная
рекламе, вторично дурачит читателя, не ведающего, что за это критику
хорошо заплачено. А грамотного читателя подобная критика может
только возмутить, все-таки можно отличить убедительный отзыв от
фальшивого мнения. Что же касается критики перевода, то здесь
клан знатоков настолько узок, что трудно найти незаинтересованного,
объективного эксперта. Вот и приходится порой с досадой читать
похвалы не вполне достойной работе.

Н.В.: Что бы ты сам хотел сказать как критик о совеменной
поэзии в России?

В.К.: Процитирую одного из авторов, Евгения Чигрина
(род. В 1961 г.), он долго жил на Сахалине, сейчас в Подмосковье:

Мы все бредем во мраке,
Отраден мрак подчас.
Как мелки наши страхи, 
Как мельтешит Парнас…
                  («Новый мир»  № 2, 2006)

Это почти как у Рильке в переводе Пастернака – «Как мелки с жизнью
наши споры», но уже без следующей строки: «Как крупно все, что
против нас». Мелочь и мелочность мельтешат, но это, как ни странно,
– самим авторам «отрадно». Динозавры постмодернизма, вроде весьма
авторитетного Тимура Кибирова (род. в 1955 г) продолжают ёрничать,
погружая якобы серьезные проблемы в контекст известных и вполне
забавных текстов Корнея Чуковского для детишек:

Идеалы
Убежали,
Смысл исчезнул бытия,
И подружка,
Как лягушка
   Ускакала от меня…
 («Новый мир»  № 4, 2006)

После подобного, уже опостылевшего «центонного» и монотонного
постмодернизма пытаются выдумать «новую искренность» – как течение.
И пишут о том, о чем ранее было бы говорит вслух стыдно, получается
довольно неопрятный стриптиз тела и души. У дам это получается
изящней, как у Веры Павловой или Марии Степановой, у молодых и
не совсем молодых (моложавых) господ – более чем неуклюже, как
у Дмитрия Воденникова (род. в 1968 г.):

…потому что стихи не растут, как приличные дети,
а прорастают ночью, между ног… 
                                  («Новый мир»  № 8, 2006)  

Предваряя книгу верлибров Олега Шатыбелко – «Воот» (ОГИ, 2005),
Дм. Воденников утверждает: «Кроме прямого высказывания у поэзии
сейчас вообще ничего не осталось».

Мне кажется, что уже ушедшая и почти забытая советская поэзия
была экстравертивна, более открыта, несмотря на внешенюю несвободу
личности и общества, видели в буквальном смысле «за далью даль».
Теперь же внешняя «свобода» делает автора интровертом, замкнутым
в себе и обращенным к таким же как он «узникам свободы». В результате
на свет выползают не самые светлые чувства, для выражения которых
приходится прибегать не к самым лучшим словам. «Прямое высказывание»
часто можно истолковать пословицей – «что у трезвого на уме, то
у пьяного на языке». Отсутствует внутренний цензор.

Повальное нашествие мата, сквернословия, нецензурной обсценной
лексики в стихи нового поколения весьма удручает. Мат в древней
языческой культуре – это разговор с «нечистой силой», с «нежитью»,
а в уголовной среде – знак принадлежности к антикультуре и знак
угрозы и оскорбления. У писателя Федора Абрамова есть притча,
будто «нечистая сил» нынче «в людей вселилась». Сочинители пыжатся
доказать правду этой притчи, не ведая, что портят русский язык
и калечат русскую душу. Вот Дмитрий Воденников пишет о выступлении
в старом театре в Грузии, в Тбилиси: «…я попросил своих товарищей
уж как-нибудь поднатужиться и не читать стихи с матерными словами.
Я считал это жестом уважения к стране, в которой, возможно, существует
совсем другой порог целомудрия в слове. Но мои товарищи считали
иначе. Поэтому, когда люди стали уходить из зала, мне было стыдно…»
(газета «Акция» № 13,27 ноября 2006 г.) «Другой порог целомудрия»
ведь это что-то вроде «осетрины не первой свежести». Другую страну
хотя бы пытаются уважать, а вот свою собственную страну и свой
собственный язык уважать уже не принято. А это отваживает от современной
поэзии культурного читателя, успешно миновавшего свой пубертатный
период. Надо сказать, что эти авторы либо глухи к критике, либо
реагируют на нее столь агрессивно, что это исключает плодотворный
диалог. «Вопли обывателей» – так определяет Дмитрий Кузьмин, сам
поэт и один из идеологов и организатров «новой волны» вполне убедительные
статьи трех критиков об антологии молодой поэзии «Девять измерений»,
вышедшей в 2004 г. в московском издательстве «НЛО»…

Мне ближе поэты, уважающие традицию и находящие в ней новые источники
для ее творческого развития. Максим Амелин переводит Катулла с
латинского оригинала, с другой стороны черпает вдохновение в русской
допушкинской поэзии. Его стихи имеют оригинальную строфическую
композицию и четкую, изобретательную рифмовку. Добавлю к этому
вкус к слову и отменное чувство юмора.

Многими премиями отмечена молодая Марианна Гейде, философ по образованию,
что определяет ее манеру письма. Я рекомендовал ее в Стругу, где
она получила премию – «Мосты поэзии» – за первую книгу стихов
с загадочным названием – «Время опыления вещей».

Успешно совмещает собственное сочинительство с разумными критическими
статьями Данила Давыдов. В жанре верлибра преуспевает главный
редактор журнала «Арион» Алексей Алехин, его журнал как-то держит
приличный уровень публикуемых поэтических текстов. Есть свой круг
верлибристов в подмосковном Обнинске – вокруг Веры Чижевской (один
из них под псевдонимом Евгений Март), в Кисловодске – вокруг Станислава
Подольского. В Ташкенте, уже за пределами России – своя школа
русского верлибра с талантливым Шамшадом Абдуллаевым во главе,
в отдаленном Калининграде – вокруг Павла Настина. В сибирском
Кемерове авторы круга Александра Ибрагимова выпустили сборник
духовной, православной лирики. Кстати, критика верлибра все еще,
скажем так, несколько осторожная…

Н.В.: – Доволен ли ты критикой твоего творчества?
Помогла ли тебе критика лучше понять собственные опыты?

В.К.: – Критика вразумляет, если она разумна. Но сегодня
чаще сталкиваешься с ничего не значащим молчанием. Мои переводы
Рильке выдержали несколько изданий, но писать о них, видимо, некому.
Как ни странно, больше отзывов за рубежом, и на мою поэзию и прозу,
в той же Германии.

В начале творчества важны иногда даже беглые фразы, высказанные
почтенными людьми. Михаил Зенкевич, в котором была целая поэтическая
эпоха – от акмеизма до наших дней, как-то вскользь заметил (60-е
годы!): вот, говорят, не получается русский свободный стих, –
у вас получается. Это помогло мне «терпеть» скептицизм других
поэтов старшего поколения: Давида Самойлова (нас с Буричем он
окрестил в своих стихах – «Вздорич и Крутоямов»), Бориса Слуцкого,
который часто менял свое мнение в зависимости от литературной
ситуации (сначала писал, что я вношу традицию Бертольта Брехта
в русскую поэзию, потом устно называл меня «эпигоном Брехта»).
Благодарен кратким, но теплым отзывам на мою первую книжку стихов
(«От первого лица», 1981 г.) академикам Дмитрию Сергеевичу Лихачеву
и Михаилу Павловичу Алексееву, приславшим мне открытки из Ленинграда.
Но больше всех я обязан своему учителю, академику Юрию Владимировичу
Рождественскому (1926 – 1999). В его доме я читал все новое, что
я писал. Благодаря его востоковедным штудиям – он был китаист
– появились мои «Узоры на бамбуковой циновке», своеобразные стихотворения
в прозе. Его слово для меня многое значило, с ним рядом я продумывал
свою теорию верлибра. И он единственный, в чьих учебниках для
филологов есть место верлибру.

Н.В.: – Как развивалась эта теория? Ведь о верлибре
писали многие в России, есть же определение в лексиконах…

В.К.: – Есть определения стиховедов, прежде всего М.Л.Гаспарова,
согласно которому свободный стих отличается от прозы только системой
записи – «в столбик». Для практики это означает, что практически
любой текст, записанный стихами, то есть всего лишь в столбик,
можно именовать верлибром. Это определение ничего не проясняет,
не позволяет построить типологию верлибра, не учит, как его сочинять.
Другие попытки определить верлибр метались между двух крайностей:
либо как вырождение традиционного силлаботонического стиха, либо,
опять-таки, как прикинувшуюся стихом прозу. Ю.В.Рождественский
первый дал ему свое место как средостению между стихом и прозой,
не только им равноправному, но и в чем-то предшествующему и стихам
и прозе. Он указал на три вида звукового сгущения в речи: слог,
слово, предложение. При приоритете просчета слогов возникает рифмованная
силлаботоника (собственно стихотворная поэзия), фразовый ритм
с логическим ударением во фразе строит прозу, а стих с пословным
ударением и есть верлибр. Все сакральные тексты, где в буквальном
смысле «в начале было Слово», построены как верлибр. Таким образом,
истоки русского верлибра не в заимствованиях из совремнной западной
поэзии, а в церковно-славянской гимнографии. В этом смысле у нас
с вами, и с другими славянами, один общий источник.

Н.В.: – У тебя был еще знаменитый соратник – Владимир
Бурич, практик и теоретик русского свободного стиха. Что происходит
сейчас с его наследием?

В.К.: – Я считаю это и моей виной, что мы не можем
переиздать верлибры Бурича и его полемические статьи о стиховедении.
Не можем найти культурного и отважного издателя. У него есть продолжатели,
а то и просто эпигоны, но от нового поколения он уже где-то вдали
– в ХХ веке! Есть тексты Бурича, которые цитируют, в частности,
в интернете, но имя уже не знают или перевирают. Вообще новое
поколение старается не вспоминать тех сочинителей, чей хвост застрял
в болотистом конце бурного ХХ века. Это надо исправлять.

Н.В.: – Будем надеяться на лучшее. И последний вопрос:
что сейчас в работе, чего ожидать от тебя в критике, поэзии, прозе,
переводе?

В.К.: – Я собрал и хотел бы издать свои статьи за 30
последних лет, кроме темы свободного стиха набирается много размышлений
о массовой культуре, об искажении культурных ценностей стараниями
очень активного и неистребимого постмодернизма. Хотелось бы издать
не только журнальный вариант романа «Остерегайтесь злой собаки»,
вышедший в журнале «Простор» летом 2005 года. Этот роман я писал
в 1999 году, трагические события тогдашней Югославии сатирически
перекинуты в нем на пространство Соединенных Штатов Америки. Но
Америку все-таки спасла от жестоких космических сил именно Россия.
А в остальном, как ты уже сказал, – будем надеяться на лучшее!

Декабрь 2006