Проза

Путь в тысячу ли начинается с первого шага.

Конфуций

***

Сколь этот мир чудной!

Вот за стеклом сидят уверенные в себе, умные, богатые люди. Они
пьют хороший кофе, читают «The Moskow Times» и смело рассуждают
на чужих языках.

Вот за стеклом старик. Он сидит на оплеванном асфальте. Его лицо,
как печеное яблоко, изъедено жизнью. Его глаза подслеповато щурятся
на яркое весеннее солнце. От него дурно пахнет, он грязно одет.
Он просит милостыню сухонькой узловатой рукой.

Вот за стеклом толпа. Она течет в берегах тротуара. Она словно
мелкая речушка, мутная. Толпа старается быстрее пройти мимо старика,
словно один только взгляд на его немощь и нищету может испачкать,
заразить толпу. А если не смотреть, то вроде как этого и нет.

Вот за стеклом смех, молодой, сильный, раскатистый. Смех молодых.
Смех сильных.

Вот за стеклом магазин «Дары моря».

Вот за стеклом маленькие жестокие дети своего времени издеваются
над подслеповатым стариком под ярким весенним солнцем. Они гогочут
и ругаются сквозь детские губы матом. Им все равно, что горят
под весенним солнцем медали на впалой старческой груди.

Вот за стеклом…

Ведь все это за одним и тем же стеклом.

Вопросы

Что я могу сказать тебе, мой случайный попутчик? Тебе не нравится
жизнь? Тебе не нравится современная молодежь? Тебе не нравится
все? А можно ли спросить тебя, о мой случайный попутчик, кто делал
эту жизнь? Кто рождал современную молодежь? Кто воспитывал, кто
кормил, кто одевал, кто читал сказки, кто отправлял в школу?..
Неужели не ты? Неужели тебе не нравится свое собственное дитя,
измученное свободой выбора? Неужели ты не хочешь помочь молодой
душе обрести спокойствие? Неужели тебя хватает лишь на то, чтобы
все не нравилось? И как тебе может все не нравится, если все–
это жизнь?

Как я могу тебе ответить? Что я могу тебе ответить?

…И есть ли ответ?

***

– Нет, ты посмотри, Диман, она опять не играет, – белобрысая голова
Петрунина повернулась ко мне.

– А что?

– Неприлично как-то. Прямо, как не русская: и не играет, и не
спит, и не читает, а пишет. Что калякаешь-то?

– А так, – устало отозвалась я, скрывая улыбку.

– Ясно, шедевр, – он отвлекся: -Ходи, -хищные нотки мне были знакомы.

– А что козырь? – мягкий голос из-за угла.

– Спал, спал человек – проснулся. Мы ее разбудили, Диман, – тот
только нахмурился. -Ну и карты у тебя, – протянул Петрунин, не
в силах скрыть разочарования от увиденного. -Лететь тебе фанерой
над стольным городом Парижем.

– А жалко что ли? – хмурый и перекатистый голос.

Я от них отвлеклась и посмотрела в книгу слева. Читаю: «Общие
сведения о водоотведении и очистке сточных вод». Ну просто сказка
на ночь. А хотя за звезд мы уже попереживали, пострадали, перелистав
«7 Дней»…

– Да ты тормоз, Диман! Ходи с этой!

– Почему?

– Ходи!

В итоге он проиграл, и начались долгие выяснения причин. Сошлись
на том, что если бы она «стормознула», то все было бы иначе.

– Видишь, когда мы с тобой не сыгрываемся, это очень плохо отражается
на твоем положении: ты из тормоза превращаешься в фанеру, – Петрунин
состроил назидательное мину, но в ответ получил зевок.

Скучно. Я посмотрела в окно и вздохнула. Нестерпимо хотелось спать.
И есть. И в ванну. И домой…

– Марин, что писала-то? – вступил в диалог хмурый и немного злой
от проигрышей Дима, ему сегодня определенно не везло. – Может,
зачитаешь, -предложил он, тасуя карты длинными пальцами.

– Нет, – ответила я.

– Секретные материалы, – прокомментировал Петрунин, авторитетно
покачивая головой.

– Ну, не отвлекайся, Диман.

Ой, домой хочу, подумала я.

***

За окном мгла с редкими сполохами огоньков. Они плывут, мерцая,
словно звезды. Они смеются, словно дети. Они подмигивают, словно
влюбленная дева. И кажется, что зеленая змея электрички плывет
во мгле с редкими сполохами огоньков.

Жужжит. Жужжит чрево зеленого улия. Спешат люди наговориться,
прежде чем утонуть в одиночестве кирпичных коробок. А за окном
мгла, приправленная острой пустотой. И висят, пришпиленные кнопками,
огоньки.

Уставшая Жизнь едет на электричке домой, к себе в четыре стены,
к себе-себе… Едет она, дремля, опустила голову на раму окна (а
там тьма, припорошенная вечностью), руки устало сложила, и тело
ее полурасслабленно (или полунапряженно), зарыты ее глаза и…

А впрочем – помолчим. В душе. Оставим ее, издерганную и нервную,
уставшую и измотанную, спешащую и никогда не успевающую. Пусть
она дремлет и видит свои огни за окном ( …мрак и холод, пронизанный
временем).

Горят огни, горят, мерцают, гаснут, а Жизнь– вот она.

Жужжит. Жужжит чрево зеленого улия. Говорят люди, говорят для
себя, не замечая рядом дремлющей Жизни.

***

Я никогда не видела таких пассажиров.

Сами понимаете, электричка – это место, где человек познает себя
и свою значимость, читая, сопя, глядя невидящими глазами в окно,
рисуя, решая задачи, делая уроки… И это серьезное общественное
место никак не терпит таких улыбок. Нет, можно посмеяться над
шуткой. Но никак нельзя улыбаться такой улыбкой. Наслаждающейся.

Он сидел через три скамейки и наслаждался, словно ребенок, получивший
желаемое. На нем было синее пальто, немного мешковатое, немного
неудобное, немного неуклюжее, делающее его высоким и сухим. Ему
было больше 40. Годы легли ему на голову седеющей и лысеющей шапкой.
Глаза смотрели почти по-детски через очки, а чисто выбритое лицо
светилось наслаждением.

Электричка ехала, как обычно давая порядочную встряску внутренностям.
Люди, как обычно, были заняты собой, своими проблемами, книгами,
журналами, задачниками, газетами, косметикой, снами, в общем,
делали что-то общественно полезное.

А он просто наслаждался, а ему просто было хорошо, светло, тепло.

А он просто улыбался.

Ветер

Дул ветер.

Упрямый восточный ветер. Упрямый до абсурда, упрямый до гротеска,
одним словом, упрямый как достопочтимый осел. Хотя в этом упрямстве
можно различить зерно трудолюбия. Значит – трудолюбивый упрямый
осел. Если с востока, то там он наслушался всякой мудрости, умной
и не очень, красивой и не очень.

Дул ветер.

Лентяй южный ветер. Чуть шелохнется, чуть повеет. Оно и понятно,
ему самому жарко.

Дул ветер.

Злобный северный ветер. Ему, должно быть, сладкого в детстве не
давали, вот он и кусается. И так еще мелко, гаденько сзади налетит,
задует под куртку и утихнет, словно бы нашкодил и убежал, смеясь
в кулачок.

Дул ветер.

Эстет западный ветер, претендующий на большую ученость. Дует размеренно
и сообразно своему высокому образованию, навеянному в Старом Свете.
Но тоже большой от этого сноб и зануда. Ничего толком не расскажет,
что услышал умного. Только вот дым с соседской подожженной помойки
принесет. Этакая аристократическая развлекаловочка.

Дул ветер…

***

– Приготовьте билетики, пожалуйста.

Если вы думаете, что магия из этого мира исчезла, то вы крупно
ошибаетесь. После этой поистине волшебной фразы начинается сезонная
миграция молодой части электрички, которая хочет вернуться домой,
но не хочет за это платить. Они медленно, словно раздумывая, поднимаются
и гуськом идут в тамбур, где набиваются, словно селедки в бочку,
и делают упорно вид, что увидели что-то потрясающе интересное
за грязным окном; а если они этого не увидят, то смерть им на
голову.

В этот раз Преисподняя послала довольно симпатичного контролера
в виде высокого складно сбитого розовощекого парня, у которого
из под шапки выбивались тугие черные кудри. И гром гнева небес
сегодня разразился над головой миловидной девушки в песочного
цвета пальто-шинель. Ее карие глаза полу испуганно смотрели на
мучителя, но она нашла в себе силы, улыбнувшись, выдавить:

– Ну вы же меня знаете.

– Я? – удивился тот.

– Ну конечно. Я всегда езжу на этой электричке.

– И что из этого?

–– Ну как, что…

– У вас нет билета, – и заулыбался, словно это был первый заяц
в его жизни.

–– Не то, чтобы совсем нет. Но мне надо домой.

– И? – все это начало его занимать еще больше, когда девушка попыталась
положить ему на шею свои руки.

– Я всегда на этой электричке езжу, -она справилась со страхом
и даже белее менее соблазнительно улыбнулась, когда ей все-таки
удалось водрузить свои руки ему на шею, чем очень сильно засмущала
блюстителя порядка, и тот стал пунцовым.

– Ну ладно уж, – начал он паническое отступление.

– Пока, – промурлыкала девушка, под аккомпанемент усмешек подруг.

Электричка a-la russ

Душно.

Смрадно от пота, от испарения мокрых дубленок, шут, пальто.

Людно.

Запотевшие окна. Тоскливые мысли, неинтересные книжки, скандальные
старушки.

Входит интеллигент (как звали его в свое время – «вшивый» (wsiwij))
с черным дипломатом и орлиным носом. Садится, расправляет пальто
на коленях, кладет дипломат, открывает его, достает пиво и сухарики
(или семечки, если побогаче, то– фисташки (suhariki, semechki,
fistaski)). С совершенно невозмутимым видом, как чистокровный
английский дог, открывает пиво и засовывает крышку между сиденьем
и стенкой (проще– под ноги, но это тогда уже не дог, а что-нибудь
с примесью со стороны отца). Разрывает пакетик с сухариками. Выдерживает
минутную паузу, стараясь как можно глубже прочувствовать все торжество
момента, и начинает пить пиво неспешными благородными глотками
и есть сухарики, доставая их из пакетика двумя пальцами, при этом
непроизвольно оттопыривая мизинец. Божественное ощущение аппетитно
хрустеть среди сотни голодных людей!

В общую череду запахов добавляется пивной, а смешиваясь со всеми
остальными– тошнотворный.

Рядом сидит девушка приятной наружности (mademoiselle). Она обязательно
поморщится, выражая свое неодобрение. Но при этом сплевывает шелуху
от семечек себе под ноги. И еще хорошо, что она молчит! Ибо ведь,
mon ami, сегодня принято осквернять язык грубым словом.

Закончив пить, интеллигент ставит бутылку в проход, чтобы ее забрали
собиратели тары, грязные и вонючие. В этом жесте сквозит забота
о человечестве. Отряхивает руки от крошек. Застывает, чтобы не
расплескалось.

Парк

Где бы найти слова, чтобы описать этот осенний парк? Эти деревья
в резных уборах листьев. Этот пруд с сонными утками. Этих людей,
которые гуляют и которым хорошо, светло и так уютно среди этого
ветра, ласкающего, теплого шалуна, который, смеясь на все лады
птичьим гомоном в кронах, срывает золото с ветвей. И они летят,
летят, кружатся, кружатся, танцуют, живут своей недолгой, отчаянно
красивой, загадочной жизнью,.. ложатся, шурша, как парча. Где
же найти слова, чтобы описать этот хмельной аромат легкого осеннего
воздуха? Эту землю в еще пока зеленом ковре, усыпанную щедрыми
пригоршнями листвы. Это тихое шуршание. Это солнце. Эти улыбки.
Эту дремотную тишину. Где бы найти слова?..

***

Электричка куда-то опаздывала. Бодро перестукивая колесами, она
явно спешила и еще более явно не успевала. Как истинная (хотя
и зеленая) дама, надо полагать, эл. опаздывала на свидание. И
все по той же причине (причина в том, что она дама, а не в том,
что она зеленая) эл. выехала в самую последнюю минуту и теперь
бежала во всю свою прыть. Но тоже не беда. Не успеем, так согреемся!

***

Отопительный сезон закончился внезапно и непредсказуемо.

Сумерки за грязным окном. Или это день нормальный, но окно такое
грязное, что кажется –сумерки.

Электричка сыто заурчала, переваривая в своем зеленом брюхе народ.
Народ не роптал. Народу хотелось домой. Народ даже смирился с
концом отопительного сезона.

Разговоры не разговаривались, а кроссворды не разгадывались, книги
не читались, и думы не думались. Редко когда по вагонам проходили
лоточники и нищие.

Вот в поисках более теплого вагона пытается грациозно идти красивая
девушка. Аппетитная попка туго обтянута джинсами. Кокетливая коротенькая
пушистая курточка. Милое личико. Губки сердечком. Естественно,
за ней шлейф одобрительных мужских взглядов. Тут она увидела знакомых,
и началось бурное приветствие с чмоканием и обниманием. Понеслось
хихикание, полились бурными водами сплетни, заплескался яд– шипя,
падает на коричневую обивку, прожигает до земли.

Едем.

***

Беспризорник. Бродяга. Скиталец. Без дома. Без семьи. Без судьбы.
Без души и, в общем-то, без жизни.

Коротко стриженные всклокоченные волосы. Чумазое детское лицо
с большими красивыми глазами. Курносый нос. Обветренные широкие
губы. Надсадно откашливается в кулак. Старые (уже старые) болезни.

В руках он держит лапшу в банке. Руки мозолистые, с обкусанными
ногтями, в мелких шрамах.

Спрашивает, сколько времени. Голос прокуренный, хриплый. Ему очень
важно знать, во сколько он обедает. Досадливо цокает языком. Уже
пять. Поздно. Поздно обедает. А глаза улыбаются, радуются. Обедает
же!

Ест аккуратно, стараясь не уронить ни капли. Ест, как в последний
раз.

Маленький взрослый.

Он постоянно о чем-то говорит. Его не слушают. Люди вокруг читают,
смеются, кемарят, гадают кроссворды. Живут своей мелкой жизнью,
занимая одну треть сиденья. А он – без умолку! О том, что сегодня
разгружал чью-то машину, а там, на заднем сиденье, лежал старый
потертый медведь, и на нем лежала собака. О том, что разгонял
голубей от пирожка, который упал из рук пухлого розового малыша.
Мама малыша так смешно махала руками, пытаясь его прогнать от
своего ребенка. Он, конечно, ушел. Такая смешная была эта мамочка!
Он все говорил, грустно причмокивая, изредка кашляя в кулак. Ел.

***

Чинный механический голос четко, чтобы все расслышали, оповестил:

«ВНИМАНИЕ! ПРОВЕРКА ТОРМОЗОВ!»

Нет проблем!

Люди сгруппировались и приготовились проверять тормоза. Электричка
набирала ход. Впереди замаячил мост через канал. Не страшно. Ни
капельки. Если упадем, то в воду. Не все, конечно. Но те, кто
не попадет в воду, а скатится под откос, будут занесены в статистику
погибших в железнодорожных катастрофах. То есть, их не забудут
и учтут.

***

Когда он вошел, никто не удивился и не обернулся. Только маленький
мальчонка уставился на него удивленными глазами. Мама рядом с
упоением читала дамский роман. Ей было недосуг объяснять сыну,
что это нищий, попрошайка, алкаш и вообще ассоциативная личность;
и что этого хлама здесь завались.

Это был высокий патлатый дядька. Одет был с 20-ого плеча, грязно
и рвано. Опирался на деревянную палку, приволакивал правую ногу.
Может, отморозил, когда ночевал в вагоне в депо. Электричка быстро
выстывает, особенно, почему-то, осенью. Рука, сжимающая палку,
узловатая, с длинными, как у пианиста, пальцами.

Рядом сидящие женщины брезгливо поджимают носы. Пахнет от дядьки
смрадно.

Он почесал серо-белую бороду и зычно начал читать:

– Я люблю одиночество!

По телу в панике забегали мурашки.

Голос у дядьки был сильный, глубокий, проникающий. Слушаешь и
не наслушаешься. Мальчонка от удивления приоткрыл рот. Этот голос
был настолько дик для этого избитого жизнью человека, что электричка
конвульсивно дернулась, как от удара. Как-то вмиг смолкли разговоры,
головы начали поворачиваться в его сторону.

– Я люблю одиночество!
Я люблю одиночество!
Защищаясь, хозяйка стучит кулачком по столу.
Ой, ли, милая, ой, ли…
Одиночество любят от боли,
Но от радости никогда.

Неслось над головами. Голос просачивался, как вода в песок. Он
проникал, как иголки в тайской медицине.

– Одиночество понимает, как мужчина не может понять.
Одиночество обнимает, как мужчина не может понять.
Одиночество не ударит, одиночество не оскорбит.
Одиночество любят тем больше, чем сильней ненавидят его.

Закашлялся. Глухо и рвано. Схлынула вода, вытащили иголки. Вернулись
звуки. Народ облегченно заговорил о своем, радуясь избавлению
от этого голоса. Электричка сердито стучала колесами.

– Подайте, люди добрые.

Добрые люди подали бы, если бы они были в вагоне.