Проза

Я должен был уйти на дембиль в прошлом месяце... Но не ушёл...
Мой прямой начальник, замполит батальона майор Нахмутдиннов решил
озадачить меня дембильским аккордом два месяца назад... Поставленную
задачу я выполнил: исполненное мною в стиле раннего соцреализма
чудное, 2 на 3 метра панно, изображавшее хмурого, азиатского вида
воина со стройным ранжиром грозных ракет за спиной, встречало
замполита на плацу каждое утро... Но замполит, несмотря на впитанный
с молоком степных кобылиц атеизм, оказался скрытым иезуитом...

Осознав, как замечательно дивное художественное панно красит левую
сторону плаца, майор Мутдиннов (мы вообще считали, что приставка
Нах в его фамилии – чистое недоразумение) обиделся за правую сторону
и возжелал от меня пары для грозного стража... Чем вверг меня
в ужасный (но праведный) гнев и полную отрицаловку... Пугать меня
ему было нечем – не гауптвахтой же – у меня там всё было схвачено,
но и отпускать меня из части он не собирался, тщя себя надеждой,
что рано или поздно я сломаюсь...

Во мне же проснулся дух моего героического двоюродного дедушки,
командира батальона, сложившего свою голову в боях с фашистскими
захватчиками, и, ощущая себя человеком уже практически гражданским,
но с криком «погибаю, но не сдаюсь!» я занял многодневную лежачую
позицию на травке за клубом.

И потянулись дни...

Мне не было скучно: ко мне приходили друзья, которым оставалось
ещё полгода до дембиля, ко мне обязательно заглядывали офицеры,
заступавшие на дежурство по части, пару раз ко мне заглянули даже
начштаба и командир батальона! Абсолютно все признавали борзость
замполита, осмелившегося посягнуть на самое святое – заслуженный
дембиль!

Мой комроты называл замполита не иначе, как «Мудинов» и справедливо
калaмбурил: «какой же мудак этому Мудинову поверит, когда он кого-нибудь
снова к аккорду склонять будет?» ... Но никто не хотел связываться
с главным в наших краях работником идеологического фронта...

Ой, что-то я затянул прелюдию... Давно пора о Сяве!

Так вот... младшего сержанта Сяву знали все! За полтора года своей
службы он успел побывать: каптёрщиком, хлеборезом, шофёром начпрода,
вознёсся на недосягаемую высоту шофёра командира части... но,
однажды, неудачно обкурившись забористым туркменским планом, Сява
Икаром рухнул с этой выси в родную роту...

И тут мой комроты осуществил свою заветную мечту, проявив мудрость,
сравнимую только с мудростью Царя Соломона: он собрал отделение,
состоящее исключительно из блатных разных мастей – поваров, писарей,
хлеборезов и... поставил Сяву во главе этого ударного воинского
подразделения!

Просто до гениальности: кто, как не главный сачок сможет управлять
всем этим сбродом? И что вы думаете? Сява справился! Не без помощи
друзей, конечно... Сколько раз мы с Сявой и москвичом Володькой
Макаровым – двухметрового роста качком, уходили ночью в глубокий
рейд в тылы части, где по разным щелям и каморкам, уклоняясь от
наряда на чистку картошки, прятались Сявины бойцы... Я им объяснял
их неправоту, Володька доказывал, а Сява резюмировал:

«В-всё ясно, чмо?»... И дoблестные воины в конце концов поняли:
Сява – это всерьёз и надолго!

А на самого Сяву стало любо-дорого смотреть: осознав своё призвание
быть «отцом солдату» и примером для подражания, он превратился
в самого опрятного сержанта в части – сапоги-зеркала, все пуговицы
блестят и застёгнуты! А как он печатал шаг и отдавал честь дежурному
офицеру! Сказка о Семи Богатырях!

Ну вот... можно сказать - познакомились... Дальше пойдёт об искусстве...

В общем – лежу я себе на травке за клубом, дело к вечеру идёт,
книжки почитываю, с гостями беседую... и тут прибегает Сява...

-С-слышь, В-влад... там Семя где-то м-машинку т-т-тату-и-ро-вальную
н-надыбал...(он немного заикался...)

– Ну, и...?

– С-слышь, он себе к-какую-то х-херню на плече к-колет...

– Ну, и...?

– Ну, и я тоже хочу!

– Ну, коли...

– Дык, я н-не бабу х-хочу!

– А что?!

– А х-хрен его з-знает, что... Если б я з-знал, я бы у т-тебя
не с-спрашивал... С-слышь, ты же всё равно здесь не х-хрена не
делаешь! П-придумай что-нибудь т-такое, что бы к-когда я на д-дембель
п-пойду, все ч-чуваки и волчицы в Б-брянске охренели!

Он меня заинтересовал! В этой области прикладного искусства я
ещё не работал! Но вот так, с налёту, сотворить чегой-то такое,
чтобы весь Брянск охренел увидев Сявин иконостас?

Но, как говорится – нет крепости, которую не смогли бы поиметь...

Во-первых, я обнадёжил Сяву пообещав, что займусь его делом не
откладывая.

Во-вторых, я попросил Сяву, чтобы он нашёл этого кустаря-одиночку
Сёмочкина и чтобы тот рыл ко мне со своей машинкой и всеми прилагающимися
к ней причиндалами.

В третьих, я командным «стоять» сбил пролетавшего мимо духа и
послал его на почту с указанием взять у почтальона Ары бумагу,
карандаши и по одному экземпляру от всех журналов, которые Ара
прячет у себя под столом, как разменную валюту.

Дело пошло...

Пришёл Сёмкин с аппаратом, сменными иглами к нему и набором туши
разных цветов: Осмотр чуда, выколотого Сёмкиным на левом плече
дал немного: чудо опухло и переливалось всеми цветами, но с доминирующим
тёмно-багровым оттенком...

Посоветовал Сёмкину смазать опухший шедевр вазелином...

Осмотр аппарата дал больше: аппарат оказался механической бритвой,
превращённой умельцем Ноздрёй в зубило скульптора и при должной
заточке игл он, определённо, мог решать достаточно высокие задачи!

Осмотр журналов не дал ничего! Там, конечно, было огромное количество
картинок, которые могли бы послужить образцом татуировки для самого
утончёного эстета, но такого эксклюзива, чтобы весь Брянск охренел,
увы...

Через час снова нарисовался Сява... Я уже перебрался в свою комнатку
за сценой клуба, где у меня стояли кровать, стол, полки с разнообразными
музыкальными приборами и самодельная электрическая плитка, на
которой Володька Макаров меланхолично перемешивал жарящуюся картошку...

– Н-ну, что? П-придумал чего?

– Сява, не дави на художника! Ты ведь говна не хочешь?

– Н-не хочу... Но ты всё равно, д-думай... Мне к-картошки х-хватит?

Меланхоличный Макаров откликнулся:

– Х-хватит... Т-только т-тебе... Т-ты, Шланг, всю сковородку сожрёшь,
если тебя к ней допустить...

Т-ты лучше иди... и сам тоже п-подумай...

Сява немного постоял, прикидывая - стоит ли на нас обижаться и,
прийдя к выводу, что обижаться на нас с Макаровым не выгодно -
удалился.

Мы с Володькой съели картошку – Володька, несмотря на свою мощь
и волевой подбородок был парнем деликатной души и не менее деликатных
манер. Даже когда мы ходили на акции доказательства нашей правоты
– он старался не бить убеждаемого, а нежно брал его за грудки,
поднимал в воздух и легонечко встряхивал – чаще всего этого оказывалось
вполне достаточно.

И в еде он был очень деликатен – никогда не старался сожрать больше,
чем сотрапезник... в отличие от Сявы... В общем – съели мы картошку...

Молчим... думаем...

Тут Володька говорит:

– А в библиотеке ты смотрел?

– А что там смотреть? Журнал «Советский Воин»? «За Рупь Ежом»?...
Опаньки!

А почему бы, и в самом деле, благородным донам не взглянуть на
журнал «За Рубежом»?

Библиотекарша, дебелая молодуха лет двадцати пяти, обрадованно
посмотрела на Володьку, потом в окно, на находящийся напротив
штаб, а затем, почему-то обращаясь к Володьке, грустно произнесла:

– А мой дурень обещал сейчас зайти...

Её дурень являлся комсоргом части, прапорщиком Талихиным.

Володька, не глядя на неё, загадочно ответил:

– На нет – и суда нет...

Подошли к столам, на которых лежали подшивки журнала «За Рубежом»...
И с обложки первого же журнала на меня смотрело то, от чего весь
Брянск должен бы охренеть!

На фоне неопознанного города, переломленная пополам о хрупкий
стебель тюльпана, хищно растопырив уже нестрашные перья стабилизаторов,
лежала атомная бомба... Страааашная! Полукругом над поверженной
империалистической хищницей изгибалась надпись:

«НЕТ ВОЙНЕ!».

Полчаса ушло на то, чтобы скопировать рисунок – немного его переделав,
конечно: где-то упростив, где-то добавив красивую загогулину...
Получилось – класс!

И, на радостях что дело сделано, мы с Вовкой побежали в роту.

Стоявший на тумбочке дух-дневальный, увидев двух борзых сержантов,
ворвавшихся в казарму, вытянулся во фрунт и срывающимся голосом
заорал: «Рота! Смирно!».

Мы с Вовкой автоматически тоже подтянулись и оглянулись назад:
а хрен его знает – может у нас на хвосте командир батальона в
казарму ворвался... Дверь ротной канцелярии чуть-чуть приоткрылась
и в щель зыркнули свинячьи глазки ротного старшины:

– Постышев, (шепотом) что, дежурный по части припёрся?

Я, уже разобравшись в обстановке:

– Вольно, прапорщик... не припёрся, а изволили пожаловать... и
не дежурный по части, а дембиль-сержант Постышев и дед-сержант
Макаров!

В глазах прапорщика медленное осознание... постепенное озверение...
рык Шер-хана, оторванного шакалом Табаки от куска мяса, поднимается
из его горла и изливается в направлении тумбочки дневального:

– Мудак! Ты на кого «смирно» орёшь!? Ты три лычки от трёх звёзд
отличить не можешь!?

Но мы с Володькой уже в пути – мы знаем, где отыскать Сяву!

Вот она - дверь каптёрки... и она тоже приоткрыта... из неё тоже
зыркают глазки... только не такие тупые, как у старшины, а хитрющие-хитрющие
глаза каптёрщика Мехраба...

– Владык? Сян-сян? (Владик, ты?)

– Мян-мян... (Я, я..)

– А пачему дневальни кричал?

– Патаму, что я прихадил... Сява у тебя?

– Да, дарагой, канечно! Захади, у меня мяхмяри (крепкий чай) есть!

В каптёрке, разложив перед собой сложную, в стиле ампир, конструкцию
парадного мундира, фундамент которого был заложен ещё полгода
назад, сидел Сява. В одной руке он держал армуд с чаем, а в другой
– широкую полоску лычки старшего сержанта, тусклый золотой блеск
которой явно держал под гипнозом сознание сержанта пока ещё младшего...

– Сява! Проснись! Всё скомуниздили!

– А?... Что?... Эта.. А ч-чай уже к-кончается!

Мехраб мягко и ласково заверещал:

– Ээээ! Гёрмямиш! Ня деир сян, кёпой оглы! (Голодушник! Что говоришь,
сукин сын!) Сява, дарагой, чай не кончается, я только что банка
целый заварил!

Сява с удовольствием прислушивается к ласковому речитативу Мехраба:

– Ой, я т-тащусь, когда вы на своём языке чи-чирикаете! Влад,
а ч-чо он сказал?

– Он сказал, что если даже чай кончится, он для тебя с удовольствием
заварит ещё...

Мехраб бросает на меня укоризненный взгляд...

– А ч-чо это у тебя? Чо, п-придумал, да?

– Мы с Володькой придумали, на, держи... ну, что молчишь?

– Д-думаю...

– И что думаешь?

– П-подумать надо... Мехраб, Сёмкина позови...

Мехраб уходит в казарму за Сёмкиным, мы с Володькой наливаем себе
чаю, достаём из несгораемого шкафа сахар, хлеб, располагаемся
на штабеле матрацев, лежащих вдоль стены на манер дивана... Сява
неодобрительно следит за нашими действиями – здесь, в роте, он
чувствует себя хозяином... но не объяснять же ему, что он ошибается
- здесь, в роте, хозяин Мехраб! Просто он Сяве об этом не говорит...
Ну, наконец! Мехраб, Сёмкин, Сява, Володька и я... Сёмкин, с видом
искусствоведа, оценивающего полотно спорного авторства, разглядывает
наш шедевр... Тишина... Сява теряет терпение:

– Ну, чо м-молчишь?... и, с неожиданным бакинским акцентом:

– Гавари, даааа....

Сёмкин, подняв глаза, неуверенно переводит взгляд с меня на Сяву...
Он и взаправду не знает, что сказать... И тут, совершенно неожиданно,
вступает Мехраб:

– Пях-пях-пях, сладко журчит он: какой красивый картинка, маладец
Владык! Очень хорошо!

Я такой красивый наколка никогда не видел!

Взгляд Сёмкина проясняется: Мехраб – второй человек в нашей роте,
имеющий высшее образование (Бакинский Нархоз), это раз. Мехраб
– каптёрщик, это два. И пусть Сява думает, что он самый большой
кусок мяса в этой казарме, но Сёмкин совершенно точно знает, что
когда через полгода он пойдёт на дембиль, то свою парадную форму
ему придётся получать не у Сявы, а у Мехраба...

– Да, Сява, такой наколки в Брянске точно ни у кого нету! А-ахренЕть!

Сява внимательно заглядывает в глаза всем присутствующим – он
не хочет покупать кота в мешке!

Мехраб и Сёмкин восхищённым дуэтом цокают языками и говорят «пях-пях-пях»,
мы с Володькой гордо лыбимся... Наконец и Сява начинает улыбаться...

– Да, не хило... Только ч-чего всё это значит, а?

– Сява! Ты же не лох! Тебе армия надоела? Да! Ты домой хочешь?
Да! Ты в армию ещё пойдёшь?

Нет!... Значит - ты пацифист!

– Т-так, в-вот здесь подробнее... я к-кто?

– Ты, Шланг, па-ци-фист! Пацифисты, это люди, которые не любят
войну и армию!

– А на к-каком это языке?

– Да на любом! Это международное слово!

Сява пару мгновений оценивает только что полученную крупицу знания,
подыскивает для неё полочку в своей системе жизненных ценностей
и, поняв, что пацифизм есть не только хорошо, но и круто, неожиданно
выдаёт свежую идею:

– Ну так ч-чо здесь на-написано только «Нет В-войне»? Н-надо ещё
снизу на-написать – «Да П-пацифизму»!

– Сява, ты гений!

И тут, наконец, Сява решился:

– Всё, Семя, иди г-готовь машинку... После отбоя бу-будем к-колоть!

Мы с Володькой посидели ещё четверть часа, допили чай, поболтали
с Мехрабом о майоре Мудинове, о неясных перспективах моего затянувшегося
лежания на травке за клубом и отбыли из казармы незадолго до 10-ти.
На следующий день...

На следующий день всё оставалось по прежнему – я притащил из библиотеки
подшивку «За Рубежом», узнал для себя много нового о происках
империалистов, ко мне заходил наш врач лейтенант Найдин, хороший
парень, который только закончил мединститут и загремел на два
года в СА, потравили анекдоты...

Вечером появился Сява...

– Ну, с-смотри...

И он, с достоинством опытной, знающей себе цену стриптизёрши,
расстегнул пуговицы х/б...

На белой безволосой Сявиной груди, переливаясь багрово-чёрными
оттенками под толстым-толстым слоем вазелина, хищную империалистическую
бомбу снизу окаймлял пламенный призыв:

«Да пОцефизму!»

Занавес...

На счастье Сёмкина, во всей нашей части, после увольнения в запас
всех одесситов, оставался только один человек, знающий этимологию
слова «поц»... И этим человеком был я...

Нет, Володьке я, конечно, тоже рассказал, чем жестоко вычеркнул
из его жизни один вечер...

Истерики, конвульсии, биение головой о стену...

Очень плохо Вовке было в тот вечер...

Хотя, чем чёрт не шутит - может Мехраб тоже знал?

2004 - 2006