Поэзия

********

Я буду делать только то, что 
приносит радость и покой.
Сидеть на стуле до тех пор,
пока совсем не потемнеет.
Дождаться темноты и встать,
и к раковине подойти,
и кран с горячею водой
открыть (при этом должен за-
гореться красный огонёк),
отрегулировать напор 
до нужной мне температуры, 
и сунуть руки под струю.
Около раковины есть 
бутылка средства для мытья
посуды, им же моют руки.
Мне очень нравится его
не то чтобы благоуханье,
а так… Здесь важен просто запах
любого моющего средства.
Он говорит о чистоте, 
а в темноте не видно грязи.
Я так хочу, чтобы вокруг 
всё было чисто и темно,
я так хочу уснуть спокойно!
Мне очень важно ощутить
немного внутреннего света.
Я не могу ужиться с чувством,
что, кроме грязи и говна, 
в моей душе нет ничего.
Ещё здесь важен тот момент,
что я могу всё это сделать,
и мне ничто не помешает.





ТАКСОПАРК
                                                         

Этот таксопарк сейчас заброшен.
Там сейчас находится, не знаю
что. И даже десять лет назад 
он напоминал, не знаю что.
Рафиков сейчас уже не встретишь,
кажется, что все они и сгнили
там, в этом проклятом таксопарке,
и от них остались лишь усы.

По ночам в подсобных помещеньях 
свет не выключался. Нужно было
всё это осматривать: не лезут
ли через забор. Но приходило 
время спать. А где там было спать?
В рафиках грязища. На сиденьях
из кожзаменителя нельзя
было спать иначе, как поджав
ноги к подбородку. И к тому же
невозможно было спать без шапки:
было восемь градусов тепла,
не хватало тепловой прослойки
между головою и сиденьем.
Пробовал полазить по машинам, 
чтоб найти какую-нибудь рвань
типа одеяла, всё равно.
Но я ничего там не нашёл.

Помню первое своё дежурство.
Времени примерно три часа
ночи. Я ужасно хочу спать. 
У ворот горит один фонарь,
освещает запертые двери,
часть забора, больше ничего.
Обратил вниманье на полоску
света вдоль одной двери в подсобку.
Подошёл, а дверь не заперта.
Помещенье из соединённых
анфиладой боксов освещалось
дроссельными лампами. Они
издавали ровное гуденье:
э-э-э-э-э-э-э-э-э…
Всё было замусоренным, грязным,
всё вокруг было покрыто пылью,
но, поскольку руки были не 
менее грязны, я стал искать.
Я обследовал буквально всё,
так как был уверен.что меня 
не окликнет, не вспугнёт никто.
Никакого человека здесь
нет и вообще не может быть.
Я хотел найти себе такое 
место, где я мог лежать и спать.

Вдруг, как будто неизвестно где
капает вода, неясный звук…
Мои зубы громко застучали.
Человеком это быть не может!
Человек обычно производит
только неестественные звуки,
и ответом на мои движенья
был бы шорох. Если б я следил
за самим собой, то я бы спрятался.

Звуки исходили из-за двери,
я сперва подумал – в туалет.
Дверь открылась, и увидел я…
И увидел я, что это душ.
И сказал себе, что это душ.
Разве можно было не сказать:
это – душ. И лампочка своим
жёлтым светом песенку поёт,
и очки мои запотевают,
и на крыльях носа моего
конденсируются испаренья.

Испаренья говорили о
том, что есть горячая вода,
и она откуда-то течёт.

Я подумал: вот, сейчас согреюсь,
и забыл о неприятном запахе.
Как же ещё может пахнуть здесь,
в душевой, где моются водители?

Предо мною – несколько кабин.
Рукоятки кранов либо сломаны,
либо по каким-то нуждам сняты.
В первом отделенье рукоятки 
вроде были на обоих кранах.
Даже если попадётся голый
шток, я откручу его зубами.

Обратившись к самому себе:
что это он делает? я взял
и разделся догола. Каким
образом всё это получилось,
я не понял, просто был момент,
когда я увидел, что стою
босиком на ледяном полу.
Между тем, я вовсе не боялся 
застудить или запачкать ноги,
так как был уверен, что сейчас
и согрею и отмою их.

Производственные душевые
типа этой не оснащены
дорогой сантехникой. Смеситель –
это просто длинная труба, 
загнутая сверху гусаком,
на конец которого навинчено
нечто говорящее, что это
всё-таки не что иное как
душ, и под него надо вставать.
Кран не закрывался до конца.
С гусака свисала нить воды.
Я подставил руку – кипяток!
Повернул вторую рукоятку,
а холодной-то воды и нет.

Что я только не пытался делать, 
открывая, закрывая краны…
Не было такой дыры, куда
не совал я голову свою.
И меня не отпускала мысль,
что я это делаю во сне,
значит, я могу всё это делать!
Если был там самый что ни на
есть поганый угол, где наощупь
можно обнаружить что угодно,
я его уже давно обшарил.
Там я находил такие вещи, 
про которые можно сказать:
неизвестно что это такое.
Помню, я их даже не выбрасывал, 
они сами падали из рук.

Голова перестаёт работать.
Как я выгляжу со стороны?
Человек, увидевший меня,
огорчился бы со мною вместе.  

Ну а что мне было ещё делать?
Если быстро сунуть руки под
кипяток, и так же быстро вынуть,
руки нагреваются от этого,
а вода при этом остывает
и становится вполне терпимой, 
можно смело пользоваться ею.

Место, куда падает вода,
было чистым и корячим от
постоянно льющейся воды.
Стало так спокойно за себя,
я как будто обо всём забыл…
Но прошло довольно много времени,
и когда я вышел из подсобки,
наступили утренние сумерки.





********

Всё, что я сегодня говорил,
было продиктовано желаньем 
поскорей закончить разговор.

Жаль, что собеседник  так и не 
понял, что на самом деле я
чувствовал, когда мы говорили.

Можно было убедить себя
в том, что ничего не происходит, 
просто я сижу и говорю.

У меня это не получилось.
Никогда не мог понять, что значит
понимать другого человека.

В том, что я сижу сейчас на стуле 
и не понимаю, что мне делать, 
может быть, и есть какой-то смысл.

Должен  же я всё-таки найти
хоть какой-то заменитель слёз,
ведь когда-то это получалось.





******

Одиночество учит меня осторожности
обращения с речью, наверно, поэтому
изо рта моего раздаются ругательства.
И ещё одиночество как обстоятельство
тоже на руку мне. Я пытаюсь представить,
как бы я обозвал, например, Светашову,
ведь тогда я не смог ей сказать ничего, 
кроме слова «заткнись», а сейчас у меня
получается всё, что хотел я сказать.
Говорю, мол, засунь свой язык себе в жопу
и тогда говори. Представляю как я 
говорю это ей. Но такое случается
лишь тогда, когда я нахожусь в одиночестве.
Даже близкие люди глядят на меня,
будто ждут, чтобы я им сказал «негодяи».
Всё что я о них думаю, можно прочесть
у меня на лице. Если б это случилось, 
то есть если бы я им сказал это всё,
то уверен, им стало бы легче от этого, 
потому что смогли бы использовать это
и сказать мне в ответ что-нибудь. Но сейчас
никого рядом нет, никого, кто бы смог
оценить эту речь. Нет причин беспокоиться,
потому-то ругательства и получаются, 
пусть всё это идёт не от чистого, что
называется сердца. За всю свою жизнь
разве что-то сказал я от чистого сердца?
Но ведь надо же что-то сказать, хоть «labia
mea, Domine», хоть «да пошли вы все нахуй».