Литературная критика

Самолет летел над лесом 
за каким-то интересом,
Инте-инте-инте-рес,
Выходи на букву «С»:
Современная поэзия!

1.

Стихотворение "Рифма" Арсений Тарковский начинает следующими строками:

Не высоко я ставлю силу эту:
И зяблики поют. Но почему
С рифмовником бродить по белу свету
Наперекор стихиям и уму
Так хочется и в смертный час поэту?

Не лучшие строки. Многие поэты рифмовника в руках не держали,
а в смертный час, похоже, если и будут хотеть чего-то - то получить
прощение близких и Бога, возможно, послушать любимую музыку или
выпить глоток воды - по обстоятельствам. А вот сравнение с зябликом
мне по сердцу. Стремление слагать стихи глубоко инстинктивно,
неистребимо в человеке, это может быть самое полное выражение
любви: от "Я Вас любил" Пушкина, до жутковатых романсов Смердякова
у Достоевского, не говоря уж о капитане Лебядкине:

"Краса красот сломала член 
и интересней вдвое стала! 
И вдвое сделался влюблен 
влюбленный уж немало!" 

В этом смысле все не так уж хорошо для поэзии: инстинктивность
гарантирует силу, но не качество. У Лебядкина тут не меньше шансов,
чем у Александра Сергеевича. Помните песенку: "По ночам в тиши
я пишу стихи, пусть твердят, что пишет каждый в девятнадцать лет!
В каждой строчке только точки после буквы л... Ты поймешь конечно
все, что я сказать хотел". Текст слабенький, но инстинктивную
функцию выполняет вполне.

(Текстовый редактор не знает ни слова рифмовник, ни фамилии Лебядкин.

Внесём-ка, други, это в словарь, чтобы не подчеркивал, гад, красным.
И слова «други» не знает. Предлагает драги и дроги. Ну, например:
Но за кого, о дроги, угадайте? Ура наш царь! И далее по тексту).

Положение поэзии в современном постсоветском мире, включая эмигрантские
анклавы, боюсь, никому не нравится, а самим поэтам - прежде всего,
хотя по разным причинам. Когда-то была статья "Театр в отсутствие
любви и смерти", жаль, не могу вспомнить автора. Название можно
перефразировать иначе: "Поэзия в отсутствие читателя, редактора,
критика и (что важно) корректора. Вакуум порождает безграничную
свободу в эксперименте, игре. Из этой игры рождается иногда нечто
вполне толковое. Я как-то писал (не я один), что общий уровень
стихосложения сейчас скорее выше, чем в тех же шестидесятых, включая
и диссидентскую лирику. Выше и "разброс по средней". Мне, человеку,
как бы сказать, зрелому, нынешний литпроцесс очень интересен,
хотя и радует далеко не всегда. В вакууме очень легко двигаться
- никакого сопротивления среды. Но невозможно дышать. (Ага! И
слово «литпроцесс» ему неизвестно. Щелк, щелк. Все на своих местах!)

Природа боится пустоты. И ее стремительно заполняет попса. Искусство
вновь становится синкретичным, в нем объединяются текст, музыка
и танец. Какой текст, какая музыка, какой танец - не вопрос. Сходим
на дискотеку. Примитивизм предполагает высокую способность к объединению.
Более дифференцированные культурные явления живут сами по себе.
Ранние стихи Бродского легко превращались в романсы. Но плясать
под них уже тогда не получалось. Мы отворачиваемся от попсы, но
она агрессивно лезет нам в уши - в маршрутках, в купе поездов,
из радиоприемника соседа, который годами чинит машину во дворе,
о если бы у сей машины сломалось радио, а не мотор. Не ездит,
но играет, сладу с ней нет! На одном литфестивале последнее "зачитываемое"
стихотворение представляло из себя африканскую пляску, а предпоследние
стихи были исполняемыми под фанеру шансонами. Выглядит странно.
но, похоже, отражает естественную динамику процесса. Замечательный
принцип Дао: хочешь, чтобы в тебя впадала река - располагайся
как можно ниже. Сказано сделано. Ниже - некуда.

Пляши, пляши, милый!

Комментирует Ника Волина:

Естественная динамика процесса - это всегда распад и тлен
в конце процесса.

Так происходит с вещами, с людьми, с предметами искусства.

В том числе, а возможно даже в первую очередь, с искусством слова.

Ведь слово - самый неуловимый и самый конкретный элемент общения.

А общение - это в свою очередь процесс, имеющий естественную динамику.
)

Мне вот раньше казалось, что поэзия - высокое искусство борьбы
с деструкцией, что гармония слова рождает смысл жизни. Бла-бла-бла...
Красивые слова и наивная риторика.

Позже оказалось, что борьба зачастую тоже приводит к распаду.
Начинаешь бороться с естественным ходом вещей - значит идешь против
реальности. Как говорится - многие за что боролись, на то и напоролись.

А теперь я думаю, что смысл жизни - в ее непостижимости. И что
поэзия стала одной краской в палитре, одной клавишей на клавиатуре,
одной буквой в слове. А ее современное положение отражает, что
мир пожирает сам себя. Мир устал от высоких слов (чем и была когда-то
поэзия), и начал извергать из себя попсу.

Для меня попса хуже брани.

Потому что брань - это честная реакция на неприятное.

А попса - ложное представление о красоте.

Попса убивает красоту этой своей ложью.

Интермедия

Пришел друг. Купил где-то картину - холст, масло. Думает
теперь, куда продать. Вернее мечтает. Неожиданно спрашивает: а
есть у тебя новые публикации? Есть, говорю. А деньги? - вопрошает
он - уже пошли деньги? Пошли, говорю, но не в ту сторону. Слушай,
говорит, я тоже написал стихотворение:

"Что ты лежишь в постели как селедка?
Мне не нужна холодная любовь.
В моих артериях течет не водка,
а русская (на четверть) кровь".

-Тебе понравилось?

- А ей? Которая как селёдка?

- Ей не очень. Но русская на четверть, это ведь точно!

-Точно, точно...

2

Смерть читателя, точнее, квалифицированного читателя одновременно
означает и гибель стереотипа "самая читающая страна в мире" (сама
страна погибла еще раньше). Стоит вспомнить, что этот стереотип
держался на четырех китах:

а) школьном образовании, которое, как-никак, а прививало людям
какое-никакое знание классики (уж "Лукоморье" с его зеленым дубом
и "Сижу за решеткой в темнице сырой" (совсем как в жизни) каждый
знал. И еще - было общее мнение - это знать надо!

б) относительно скромной ролью ТВ, скукотищей и заидеалогизированностью
передач. О сборе урожая передавали дольше, чем собирали урожай.
Да и не в каждом доме была эта диковина, телик.

Живемо заможнi, живемо багатi,
маем телевiзор майже в кожнiй хатi.

(Майже - почти).
Но уже тогда было придумано словцо: "дебилизатор"

в) огромной, как было принято говорить, "прослойкой" технической
интеллигенции. Избыток инженеров, не любивших, как правило, свою
работу, просиживавших стандартный рабочий день за кульманом без
особого желания что-то сделать. Вакуум профессиональной деятельности,
невозможность заработать на десятку больше, все это компенсировалось
запойным чтением - по дороге на работу, на работе, после работы.

г) книжном дефиците, подогревавшим страсти, превращавшим покупку
книг и чтение (не всегда совпадало) в престижное занятие, если
не во вложение денег (подписки строем в шкафу). Плюс – дешевизна
книг совершенно невообразимая! Но и тогда детективы и фантастика
опережали поэзию. Да и зарубежная проза (слава "Иностранке"!)
вырывалась далеко вперед.

Славные девяностые поступили с этими китами не хуже китобойной
флотилии.

Что случилось со школьным образованием, знают все. Из 150 моих
студентов-первокурсников 2006 года ни один (!) не мог прочесть
ни одного стихотворения наизусть. Когда я спрашиваю, кто прочел
"Смерть Ивана Ильича", в аудитории - молчание. Даже цитаты из
Швейка и Двенадцати стульев не работают. Потому как скукота. Знаю,
конечно, несколько совершенно замечательных юношей и девушек.
Одна из них отличается замечательными способностями. Прочла "Мастера
и Маргариту", "Преступление и наказание" и "Таню Гроттер" с особым
упоением. Прочтет ли еще что-нибудь?

(Слово «дебилизатор» редактор не знает. Наивное дитя! В словарь!)

Комментирует Роман Кнейперман: Между прочим, о Поттере-Гроттере.

Дети всего мира кинулись читать шестисотстраничную книгу. И не
одну. Не играть в компьютерную игру, не ждать голливудской экранизации
(это всё тоже есть, но вторым планом), а именно читать. Качество
шедевра не обсуждается. Но вот это странное по нынешним временам
желание миллионов детей - читать книгу. Это что?

Комментирует Валерий Шубинский: Думаю, что массовое знакомство
с "Лукоморьем" и даже с "Преступлением и наказанием" имеет мало
отношения к проблеме "квалифицированного читателя". Это все же
штучный товар, и в СССР он наличествовал далеко не в изобилии.
Кстати, уровень знакомства со школьной классикой (Толстой, Тургенев
и пр.) уже в 70-80-е годы был ниже, чем в 50-е, и в больших городах
ниже, чем в провинции. Просто потому, что существовала альтернатива.

Комментирует Михаил Левин: Вот и наше общество превращается на
глазах в общество потребителей. И консумирует продукты из спектра
ограниченного абстрактным Макдональдсом с одной стороны и абстрактной
же Марининой с другой. Спектр достаточно богат; есть там место
и бээмвинистым меринам,

и эксклюзивным хатам, и ночным клубам, и казино, и отпускам на
пыльной туретчине, а также душеполезным" продуктам сегодняшнего
кинематографического ширпотреба.

Вот только не в том диапазоне излучают хорошие поэты и писатели.
Оттого их и не кушают.

3

Тут можно было бы вспомнить, как государство (государства) месяцами
не платили учителям зарплату, как преподаватели и старшеклассники
стояли рядом в подземных переходах, торгуя мелочевкой, криминальную
революцию. Да что вспоминать. При таких последствиях причины большого
значения уже не имеют.

Расцвел дебилизатор. Его величество сериал (начиная с рабыни Изауры)
взял советского и постсоветского человека за горло. Впервые события
на экране начали развиваться почти в том же темпе, как в жизни.
А тут и ток-шоу подоспели, и Дом-2. Держись, народ! Слышится мне
голос: Боря, завязывай, "Менты" идут. Нужно ли завязывать и смотреть
"Ментов"? Не сегодня.

Должна ли была поэзия спуститься вниз, к народу, чтобы протянуть
ему руку и своим унижением приподнять его? Могла ли она выполнить
эту почти религиозную задачу? Должны ли были литераторы опять
доказать, что поэт в России больше, чем поэт, но меньше, чем зав
отделом продуктового магазина?

Может быть, и был у поэзии и литературы подобный нравственный
долг. Но она его не выполнила. Честно говоря, и не подумала выполнять.
Полигимния решила заняться собой. В то время, когда способность
читателя воспринимать художественный текст стремительно снижалась,
средний уровень сложности поэтического текста возрастал, открылись
неограниченные возможности для экспериментирования. Как было не
воспользоваться свободой? Как не последовать западным образцам?
Как не вернуться к многообразию и разноголосице Серебряного века?

Не так уж узок круг этих поэтов, но страшно далеки они от народа.
Может быть, только Иртеньев и Кибиров откровенно забавляли читателя.
И Пригов пел мантру на стандартный Пушкинский текст. Бесконечно
жаль, что он от нас ушёл. Концептуалисты как-то прорвали однородный
унылый поток почти совершенных литературных текстов, до которых
никому не было дела.

Помню огромный концерт в Питерской филармонии в честь 200-летия
Пушкина. Хорошие стихи текли рекой со сцены. А. Кушнер торжественно
объявил, что поэты ныне пишут лучше, чем в Пушкинские времена.
Но публика явно скучала. Оживилась она дважды. В первый раз, когда
Наум Коржавин прочел "Балладу об историческом недосыпе": Какая
сука разбудила Ленина? Кому мешало, что ребенок спит? Две дамы
впереди меня начали спрашивать "Кто это такой?". Я ответил - Коржавин.
"А кто это такой?" - не унимались дамы. Второй приступ оживления
произошел как раз во время пения приговской мантры.

На Западе принято делить организации на "обслуживающие клиента"
и на "обслуживающие себя". На глазах у потрясенного читателя поэзия
интровертировалась и ушла иным путем - служить себе самой.

Впрочем, о чем это я? Никакого дела до поэзии читателям к тому
времени уже не было.

Это как через десять лет после развода вспоминать, кто кого бросил.
Поэты читателя или читатели поэтов? Развод состоялся. В результате
родилась парадоксальная синкретическая фигура ПОЭТ=ЧИТАТЕЛЬ ПОЭЗИИ.

Комментирует Мария Галина: Я не уверена, но, по-моему,
среди "широкой публики" советских времен был популярен Асадов.
Много ли кто из тогдашней публики знал Бродского? А итээровцам
нравились "фельетонные" стихи, про которые можно было сказать
"во, как он ИМ вломил!". То есть падения читательского уровня
никакого особого не произошло. А сейчас поэзия сложна и разнообразна,
да.

Нота бене - не те, кто читает стихи, смотрит Дом-2 или (и особенно)
"Рабыню Изауру". Разные, принципиально не пересекающиеся аудитории.
Нет?

Комментирует Аркадий Штыпель: Очень правильно, но глубоко неверно.
Те факторы, о которых ты пишешь - второ- если не третьестепенны.

Поэзия все-таки штука "достаточно самодостаточная" и ее движение
обуславливается в первую очередь собственной логикой. Я тоже был
тогда в филармонии, и сказать, что "хорошие стихи текли рекой",
могу, только считая словосочетание "хорошие стихи" ругательным.
Впрочем, так оно и есть: уже к началу 80-х акмеистическая линия
выродилась под пером бесчисленных эпигонов разной степени одаренности.
Постмодернизм и был воспринят как "конец истории", невозможность
нового; пародия и травестирование мыслились единственным лекарством
от безысходного эпигонства.

Так что же произошло в роковые 90-е?

1. Слом господствующей поэтической парадигмы - эпигонского эстетства
и советского "вмененного прекраснодушия".

2. То читательское большинство, для которого стихи были кукишем
в кармане, получило прямую газетную публицистику. Исчез эффект
"запретного плода".

3.Коммерциализация книгоиздания и книготорговли.

4. Падение уровня жизни и все, о чем ты написал.

О том, что свобода творчества включает в себя свободу писать сколь
угодно плохо, можно и не говорить. Равно как и том, что число
читающих стихи - именно как стихи, а не как упаковку для "крамолы"
- никогда существенно не превосходило число сочиняющих.

Сегодня на поэтических сайтах интернета зарегистрировано несколько
десятков тысяч авторов=читателей.

Так что ничего парадоксального в твоей заключительной формуле
нет.

Интермедии:

*

Недавно говорили с Александром Кабановым. Оказалось, что мы оба
в свое время придумали одну и ту же метафору, сравнив литературный
процесс с футбольным матчем, за которым наблюдают только запасные
игроки и учащиеся ДЮСШ (детско-юношеской спортивной школы, если
кто забыл).

Еще одна мысль - собрать на поэтический фестиваль сто и более
поэтов - единственный способ обеспечить и выступающих, и аудиторию.

А вот драматический опыт А.К.: сколько бы ты поэтов ни пригласил,
обидятся на тебя вдвое больше. Он не только поэт, но и организатор,
ему видней.

4

Снижение внешнего давления всегда приводит к усилению внутреннего
давления и к расширению. Это относительное усиление и относительное
расширение. Отсутствует всякое сопротивление, в этом-то все и
дело. Сборник вольной публицистики, вышедший за рубежом в оны
дни назывался "Из-под глыб". Глыбы - вещь тяжелая, чтобы выбиться
из-под них нужно напряжение живой силы.

Глыбы рассыпались в песок. Поэтому можно особенно не напрягаться.

В поэзии этот феномен проявился приблизительно так:

1. Расширение тематического поля

2. Расширение поэтического словаря, увы, прежде всего за счет
ненормативной лексики, но и архаизмов, научных, больше – психологических
терминов, молодежного сленга, наконец.

3. Расширение поэтического инструментария – нерегулярный стих:
дольник, белый стих, верлибр.

4. Резкое увеличение числа участников "литпроцесса"

5. Разнообразие литературно-социальных групп.

В начале девяностых по инерции расширение тематического поля привело
к появлению стихов, условно называемых "антисоветскими", зовущими
на борьбу. Тут же оказалось, что бороться уже не с кем и не с
чем. Но советская - антисоветская тема не умерла. Она стала объектом
бесконечного постмодернистского пародирования, бесчисленных микроантиутопий
со своими героями - тот же Милицанер покойного Дмитрия Пригова.
Цитаты из почти пародийных песен смешивались и составляли причудливые
комбинации, как в калейдоскопе (Тимур Кибиров и мн. другие). наконец,
советский материал стал использоваться для строительства ностальгического
мира детства, лирика и пародия здесь сошлись и слились воедино.

Религиозная и около религиозная тематика также была запретной.
Или - условно запретной. Теперь Песни Хвалы стали важным поэтическим
жанром, но скоро превратились в постмодернистское обыгрывание
религиозной тематики; а ну, чего еще не делали ангелы в стихах?
Замолкаю, ибо в этом особенно грешен. Господи, прости меня!

Телесный низ (М.Бахтин) также стал одной из важных тем. Не все
же сублимировать! Оказалось у нас есть секс. А если есть, то может
быть выражен прямо, без метафор вроде рубки дров (силой своей
играючи - Владимир Маяковский). Сюда же относятся и выделительные
функции. Люди мочатся и оправляются, но в стихах об этом не писали.
Люди подглядывают за тем, как другие люди мочатся, оправляются,
занимаются сексом. Люди смотрят, как на это смотрят. Обо всем
этом в стихах если и писалось, то "под замком". Замок взломан...

Оговорюсь: писать можно, на мой взгляд, обо всем, запретных тем
не существует. Вопрос - как...

Как писать? Один из моих друзей отвечает - хорошо. Молодец. Но
вот что такое "хорошо" и "что такое плохо" в современной поэзии
вопрос остро дискуссионный. как говорили на заседаниях Поллитрбюро
ЦК (или ЧК).

Прежде всего вспомним, что тема "телесного низа" вполне традиционна
для мировой и русской поэзии. Нет в этом ничего современного.
Вот, отругали Марию Степанову за стихи о мастурбации в ванной
(не писала она таких стихов). А Ходасевича за его стихотворение
об онанисте в берлинском сортире тоже отругаем и постмодернистом
назовем?

Надо сказать, что библейская история об Онане также вполне поэтична.

Согласимся лишь с тем, что разница между стихами Ходасевича с
одной стороны и замечанием Бродского "между прочим, все мы дрочим"
- огромна: наблюдение, переживание, вчувствование и - ироническая
констатация медицинского факта.

Откровенные, гениальные описания страсти в русской поэзии не новость.
От пушкинского "и делишь мой восторг как будто поневоле" и тютчевского
"и сквозь опущенных ресниц угрюмый, тусклый огнь желанья" до "Горения"
Бродского: "всматриваюсь в огонь. На языке огня раздается "не
тронь!" и вспыхивает - "меня!" А Пастернак в Спекторском: "Когда
ж трепещущую самку раздел горячий ветер двух кистей"...

Но была в русской поэзии (с семнадцатого века) иная, шутейная,
"карнавальная" в бахтинском понимании традиция. Слава Баркову!
Ни Пушкин, ни Лермонтов не прошли мимо этой, пусть не генеральной,
но заметной линии на ладони российской поэзии. А народ, создающий
поэтический фон (сочиняет народ, композиторы аранжируют - Глинка,
очень Сталин эту цитату любил. Когда фильм про Глинку снимали,
специально народную песню на темы Глинки сочинили для убедительности)!
Частушки. Вот маршаковская, любимая: "Я мужик такого сорта, не
могу я без комфорта, приходи, Маруся, с гусем, по––ся
и закусим!" Полистаем Петра Киреевского. Недолго же искали! "ручки
ножки разложу и дорожку покажу. Дорога торна, чорна п...а, чорна,
чорна как цыганка, робятом поманка". А вот и еще. И еще.

Так что и гуголевскую частушку "утром у пивной палатки примерещилась
п....а, то ли нервы не в порядке, то ли совесть не чиста", сочинил
народ. А Юлик только аранжировал. А что делать?

Не в том дело, что в современной поэзии об этом пишут. Пишут чаще
и иначе. В этом "иначе", думается, вся загвоздка.

Интермедия. Мой друг Юрий Смирнов предложил следующий выход
из кризиса:

1. перестать сравнивать эпохи.

2. учиться читать со сцены.

3. перестать галдеть, когда читают коллеги.

4. заставить публику и СМИ относиться к поэзии как конкурентной
отрасли, а не забавам не вписавшихся в финансы и управление евреев
и шизофреников других национальностей.

Первый пункт это мне. По зрелом размышлении понял, что сравнивать
эпохи - удовольствие, в котором я себе не могу отказать. Есть
что сравнить!

Второй - к поэтам вообще, когда они читают. Отсюда следует вывод
- поэзия возможна прежде всего как устный жанр. Публика, что малое
дитя - любит, когда ей читают на ночь вслух. А если серьезно,
то похожие вещи я слышал от многих.

Модифицировал бы так: не умеешь читать со сцены - не читай. Правда,
многие хорошие поэты - никуда не годные чтецы. И наоборот...

Третий пункт к поэтам, когда они слушают. Читается - публику составляют
почти исключительно поэты. Правильно. Так оно и есть. И уважение
к коллеге, стоящему на сцене - редкое явление...

Последний пункт утопический и немного тоталитарный. Мы все люди
свободные, хрен нас заставишь. Зато в этом пункте хорошо просматривается
популярный взгляд на любимцев Полигимнии.

5

Недавно давал интервью Одесскому ТВ. Говорил, в частности, что
признаваться в том, что ты пишешь стихи, немного стыдно. Еще говорил,
что, собравшись вместе, поэты чаще поют детские песенки, чем читают
друг другу стихи. И это тоже - правда.

Кстати, чопорная и жесткая журналист начала интервью с поэтом
с довольно жесткого заявления: после шестидесятого года (смерть
Пастернака) русская поэзия перестала существовать. Иными словами,
у меня никогда не было шансов: в год смерти Пастернака мне было
десять лет. Попробовал было спорить, но, наткнувшись на ледяное
«вы меня не убедили», сказал нечто вроде того, что наши убеждения
складывались годами, если не десятилетиями, и никто не хочет менять
их в процессе получасовой беседы. Беседа, впрочем, затянулась
часа на два. Все домашние забыли включить ящик в назначенное время.
Фрейд легко объяснил бы почему.

Журналист выражала весьма популярное мнение. Поскольку великих
поэтов нет, то и читать современную поэзию нечего. Есть же Мандельштам
и Пастернак (Цветаеву и Бродского – не любит, все по последней
моде, знает, что сейчас носят). В моем родном городе эта максима
имеет и иной оттенок. Поскольку поэтический текст все равно не
имеет значения, то решать вопрос печатать - не печатать следует
исходя из того, насколько автор приятен и полезен. Человек, который
уже лет сорок держит в Одессе поэзию как лавку колониальных товаров,
не так давно обращался ко мне с просьбой добыть у московских авторов
материалы для среднего одесского журнала на безгонорарной основе.
«Но только без постмодернизма!» - строго погрозил он пальцем,
- «На худой конец модернизм еще можно, а постмодернизм неприемлем».

Хотел спросить насчет концептуализма, но не стал. Все же мы немолодые
солидные люди.

Интермедия:

*

Друг говорит: поэзия может выжить как часть шоу-бизнеса. Показательно,
ведь само слово "шоу" не предполагает звучания. Поэзия теперь
должна показываться.

*

Впрочем, бизнес, так бизнес. Бывают же и в бизнесе заведомо провальные
проекты.

*

Одесский приятель уговаривал меня выступить во вновь открывшемся
литературном кафе. Пока я думал, кафе закрылось.

*

В ознаменование Дня поэзии Президент и министр обороны с утра
пораньше возложили лавровый венок к могиле голове Неизвестного
Поэта.

*

Мой добрый знакомый, американский поэт и переводчик Марк Гальперин
говорит:

"Словосочетание "известный поэт" бессмысленно, ибо содержит в
себе внутреннее противоречие.

*

Любимое выражение бабушки: "Широко известный в узких кругах".

Есть у русской поэзии сегодня несколько важнейших преимуществ.
Поэтов много. Они совершенно вольны. То, что они пишут – многообразно.
Им есть о чем поспорить, у многих наготове ярлыки, которые охотно
навешиваются друг на друга.

Но это не лучшее занятие вполне традиционно для русской поэзии.
Всегда были школы – футуризм, символизм, акмеизм, имажинизм, мужал
РАПП. За борьбой школ присматривало Государство с черными воронками
наготове. Теперь это уже не так. Государство занято нефтью и политикой.
Не пришлет оно воронка за злобным конкурентом и критиком, не укажет
поэтам единственно правильного пути. Не оплатит им щедро за сломанное
горло их собственной песни.

Наши проблемы – почти только наши, своего, домашнего круга, как
бы ни был он широк. У нас есть клубы, в которые мы ходим и клубы,
в которые мы не ходим принципиально. Чего же нам еще? Не беда,
что общество сегодня смотрит сквозь нас.

Поэзия, вылетев из железной клетки, может выкрикнуть слова булгаковской
Маргариты:

НЕВИДИМА! НЕВИДИМА И СВОБОДНА!