Проза

 

Главный герой этой повести – некий молодой человек; так что и назовем его впредь юношей. Ведь он и вправду юн, по крайней мере, лет ему не больше двадцати или, быть может, двадцати трех. Взгляд его открыт и чист, лицо светло, осанкою он статен, и крепкой руке его всего более пошел бы меч благородных рыцарских турниров.

Теперь, правда, этот юноша сидел как будто в полутьме, и неровный свет, улавливая в свою тонкую сеть легкие пылинки, бликами падал на его растрепанные волосы, а он проводил рукою по нахмуренному лбу и сведенным бровям, словно пытаясь стереть с них какое-то мучительное недоумение…

Недавно беспечной юности открыт был весь мир, когда с суровою печалью на челе, узнав про смерть далекую отца, он, облаченный в темные одежды, из дальних стран на родину вернулся, вступив владельцем новым в родовой роскошный замок. Приметив храбрый пыл в его душе, король призвал его к себе, направив во главе отряда на смелые бои, и он отважно и умно разил врагов Его Величества. Когда ж, врага разбив, в столицу возвращались, народ, ликуя, героев славил, и девушка с лицом, как свет звезды, и золотой волной волос спускалась по широким ступеням дворца навстречу, и рукою хрупкой алый дарила ему цветок…

И вот однажды этот молодой воин, в задумчивости объезжая походный лагерь, поймал на себе косые взгляды и услышал толки, что будто некто, сосед или дальний родич, нашел какие-то бумаги, чтобы лишить его блестящего наследства.

«Каналья», – мысленно сплюнул он, и перед глазами в миг скрючился образ старика, быть может дяди – двоюродного, троюродного, или бог весть какого, единственного кроме него самого потомка рода, кто мог бы претендовать на земли и титул почившего графа. Он лишь махнул рукою, прогнав ненужное виденье каких-то давних лет…

Матери он не помнил, быть может, никогда не видел, но с этим стариком, казалось, был не в ладах его отец. А может, это и не старик был вовсе?... В огромном доме, среди резных высоких лестниц, в какие-то давние-давние годы он видел отца, и лица, лица, лица, погруженные в бури жизни…

Однако словно подозренье наполняло воздух – и наконец, охваченный сомненьем, он поспешил к родному замку, успев как раз вовремя, чтоб захлопнуть ворота перед скачущим во весь опор отрядом дерзкого родича, – с твердым намереньем оборонить свою крепость во что бы то ни стало. И все ж, увы, наутро ему пришлось открыть дверь посланцам короля, прибывшим к нему с приказом явиться ко двору, смиренно следуя за ними.

Въехав день спустя в большой, еще не проснувшийся город и спешившись, они направились по безлюдным предутренним проулкам ко дворцу. «Так, словно преступник под конвоем», – подумал он, скользя глазами по пробегающим мимо камням и стенам, и в тот момент над головою его захлопнулись быстро два окна – и только сейчас он заметил, что даже не узнал широкие ступени знакомого дома, проплывающие мимо их быстрого шага. Он поднял глаза – и в третьем, еще открытом окне мелькнуло на миг тревожное бледное лицо в золотистой дымке волос – но тут же ставни захлопнулись с треском – и оно исчезло.

Нет, король не собирался принимать его. В огромной темной зале ждал епископ. «Дитя мое! – промолвил он. – Бедное дитя. Ты, должно быть, отчасти знаешь уже, в чем дело. О да, бумаги, которые представил твой родич неоспоримы. Отец твой, увы, никогда не был женат на твоей матери, никто не знает твоей матери, и нет уверенности даже в том, что он – твой отец. В церковных книгах нет ни слова о рождении его сына. Возможно, он приютил ребенка из незнатной семьи. Да, ты почти не видел его, он никогда не объявлял тебя своим наследником, он вообще не оставил завещания. Все перешло к тебе постольку, поскольку ты считался сыном. Но поскольку это не так, ты не имеешь – увы! – прав на наследство. Король готов бы был закрыть глаза на это – но он не может противиться требованиям старого барона. Закон на его стороне. Ты спросишь: а как же твои заслуги? О нет, Его Величество не забыл о них. Потому он милостью своею оставляет за тобой не только дворянское звание, но и второе имение покойного графа. Сам граф, правда, ни разу не уделил этому дому своего внимания, но дела в нем, надо надеяться, велись и в его отсутствие. Итак, ты видишь, Король не оставляет тебя. И мой совет: продолжи и впредь служить ему, вернись к войскам, продолжи, в меру сил своих, свой славный подвиг, чтоб, хоть и не в прежнем ранге, поддержать свои почет и честь. Ты получишь теперь же и доброго коня, и денег достаточно…»

Епископ уже открыл ларец, но юноша поклонился и без дальнейших прощаний вышел вон из дворца. Никто больше не сопровождал его. Он как в бреду шел по озаренной первыми лучами блеклой улице. Но у поворота сзади догнал его какой-то гулкий топот: слуга вел к нему коня и нес кошелек. Король настаивал на своих дарах. Ну что же, он не стал отказывать королю, сел на коня и умчался прочь.

Прослонявшись без дела с месяц и попытавшись насладиться вдоволь холодноватым воздухом своей неприкаянности, он, пробравшись сквозь какие-то дебри, наконец, однажды под вечер подъехал к своему новому поместью и стоял теперь, с любопытством озирая обветшалые стены приземистого дома, который в сумеречном свете выглядел еще заброшенней, чем мог бы оказаться на самом деле. «Эй, есть здесь кто?» – крикнул он, но только эхо откликнулось на зов, да пара ворон вылетела из разбитого окна. «Хм…» – он привязал коня и прошел, огибая бурьян, до входа, – когда наконец приоткрылась дверь и навстречу пришельцу просочился тощий древний старик. «Эй ты, что встал, не видишь: я твой новый хозяин!» – крикнул молодой воин. Старик неловко поклонился, тряся худенькой бородкой.

«Где остальные?» «Все ушли, никого больше нет, ваша светлость».

«Ну что ж, тогда займись моим конем», – сказал юноша, кидая старику поводья и, уверенно открыв дверь, вошел в дом. Лестницы жалобно скрипели под ногами, и давняя пыль легко подпрыгивала на покосившейся мебели, кое-где поблескивали остатки мутных зеркал, но ни в чем не было видно и следа былого богатства. Старик, как тень, скользнул за ним.

«Кажется, здесь не слишком усердствовали с хозяйством?» – заметил юноша.

«Ах, господин, мне не под силу делать все одному».

«Ну, по крайней мере, я надеюсь, для меня готов ужин?»

«О нет, господин, как я мог знать?…»

«Разве тебя не предупредили о моем приезде?»

Старик отрицательно качал головой.

«В таком случае, приготовь его!» – приказал молодой хозяин, открывая дверь очередной комнаты. Она была небольшой, с постелью и окном – вполне подходящей, чтобы в ней остановиться. Старик вздыхал и всхлипывал.

«Боюсь… Я боюсь… Что не из чего, господин…»

Юноша махнул рукой. Он сел на кровать, так что пыль взлетела клубками вокруг, и, указав старику на кресло рядом, достал из дорожной сумки свою походную трапезу. Разрезал хлеб и протянул половину слуге. «Тогда держи, ешь». Но старик стоял неподвижно, все только тряся головой. «Ешь, если здесь больше ничего нет». Старик поклонился низко, отломил от протянутой краюшки маленький кусочек, и, снова кланяясь, засеменил прочь.

Покончив со скудным ужином, юноша бросил в угол шпагу и куртку, вытряс аккуратно постель и, отхлебнув вина, растянулся на ней. Уже стемнело, он лежал, изучая смутные очертания паутины и размышляя о том, как привести в должный вид этот дом: то, что это было почти невозможно, будило в нем угасший было интерес.

Вдруг до слуха его донеслись какие-то звуки – голоса или шаги, где-то мелькнул свет. Он приподнялся. В противоположном крыле дома что-то происходило – кто-то двигался, бродили огни. Юноша встал и, со шпагой в руке, осторожно направился в ту сторону. Там ржали кони и слышались окрики – пришедшие даже не пытались таиться. Окна и двери были широко распахнуты, посреди большой залы он увидел толпу людей. Они разводили огонь в очаге и рассаживались кругом. «Разбойники! Ах вот оно что», – понял юноша и, вложив шпагу в ножны, смело вошел в зал. Разбойники оглянулись на его отчетливую поступь и смотрели хмуро – он остановился и поднял руку, призывая внимание.

«Друзья мои! – сказал он. Приветствую вас в моем доме. Я – хозяин этого поместья, которое король даровал мне за верную службу взамен наследного замка. Будьте же моими гостями и моими друзьями: у меня нет друзей, ближе вас».

Разбойники поняли его и приняли его, оценили его и, наконец, подчинились ему. Они избрали его своим атаманом. Окрестная знать страшилась, окрестные села мрачнели, их вылазки становились все более дерзкими. Старик-слуга все сильнее тряс бородкою в углу, не касаясь разложенных новых одежд и яств, покуда не исчез совсем. «Будь осторожней, молодой человек», – промолвил пожилой и крепкий разбойник. – «Ты слишком безрассуден». Наконец крестьяне с факелами пришли к поместью. «Они хотят поджечь твой дом!» Но атаман только махнул рукою: «Пусть жгут! Нам больше нечего делать в этих диких местах, и мы уйдем отсюда». Они собрали свои богатства и сели на коней. С холма поодаль оглянувшись на зарево разгорающегося пожара, он спросил: «А им-то что до нас – разве мы тронули этот люд?» «Крестьяне горою встанут за своих господ, как за покой своей жизни». Он пожал плечами. «Что ж, у меня нет крестьян, мне нечего защищать, и некому защитить меня».

И они направились вдаль. Постепенно скалистые дебри сменились мягкими равнинами, золотистыми холмами и уютными селеньями. Боль сжимала сердце атамана, когда он узнавал знакомые места. О ненавистный старый родич! – как он жаждал отомстить ему! Но что-то еще более сильное почти сладко щемило грудь, и златокудрое виденье с алым цветком в руке встало перед ним как наяву, когда дорога сделала привычный поворот, и перед ними распростерлась зеленая долина, за дальними склонами и густыми лесами которой где-то там стоял большой просторный дом достойного седовласого хозяина здешних мест, отца его былой невесты.

Он замедлил шаг, словно песок на дороге здесь был теплее и мягче, и свежее – воздух. Там дальше, за равниной стоял высокий замок с кривым стариком в нем, коварно и мрачно смотрящим из глубины самых тайных комнат. Но сейчас, здесь, все казалось таким бесконечно милым и светлым, что сомнения охватили его: быть может напрасно, ожесточившись от невзгод, отверг он совет святого отца и стал врагом и народу, и королю? Разбойники видели сомнения и поглядывали угрюмо и недоверчиво.

Легкий топот спереди нарушил тишину.

«Атаман, карета!»

«Карета!»

Через мгновение их уже не было на дороге, и нежная листва блестела на солнце ласково и умиротворенно, не предвещая весело постукивающей по камешкам карете, что из этих мирных кущ высыплются сейчас на нее темные гикающие фигуры. Карета с визгом остановилась, покренившись золочеными ободами, когда вдруг криками и шумом наполнился беспечно шелестящий лес. Атаман вздрогнул сердцем и едва спрыгнул с пыхтящего коня, узнав знакомый герб – и девушку с искаженным бледным лицом в кайме растрепавшейся золотой прически, кинувшуюся от протянувшихся к ней темных рук и налетевшую с размаху на него.

«Как, вы!»

«Вы!»

Она отскочила.

«Моя госпожа, я искал вас! Вы видите меня – увы! Волею короля и злым коварством родни я лишен всего, что имел и что сулило мне когда-то успех и счастье. Но вот я вижу вас – и мне не надо большей радости. Я люблю вас, разделите со мной мою свободу».

Она с презрением мотнула головой.

«Дерзкий злодей! Как смеешь ты говорить со мною? Уйди, отпусти меня, ты, безродный бродяга!»

Он стоял неподвижно, он не сделал и шагу. Он поднял руку и приказал пропустить карету. Разбойники нехотя подчинились и глядели косо на окаменевшее лицо атамана, когда неровный стук спешащих копыт исчезал за поворотом.

Они остановились в трактире в двух поворотах дороги от какого-то маленького селенья; с церковки на холме колокол отбил несколько протяжных ударов. Они покачали перед трактирщиком соблазнительным кошельком, велели не поднимать шума и расположились к отдыху. Атаман закрылся в комнате один и не выходил к пиру. Он сидел, сжав руками виски и думал: сколь низко он пал теперь, что это небесное созданье отпрянуло от него с отвращением, – покуда не погрузился в тяжелый сон. Далеко за полночь, напировавшись вдоволь, разбойники переглянулись и до рассвета, забрав все деньги, тихо ушли через окно.

Наутро, разбитый, он был в одной рубашке и без монеты в кармане один перед скривленным лицом обиженного трактирщика. «А, где же твои друзья? Видно вы решили отбыть?» – спросил трактирщик и предъявил ему круглый счет.

«Ты видишь: мне нечем платить. Дай мне догнать их – и я возмещу твои убытки».

«Э-э, нет! Так не пойдет: не улизнешь!» – сказал трактирщик. – «Поработай-ка на меня, раз у тебя ничего нет – или я отправлю тебя в тюрьму».

«Я не буду работать на тебя», – воскликнул юноша, желая бежать.

«Хватайте его!» – прикрикнул довольный возможностью расправы трактирщик своим рослым сыновьям – и тут же сильные руки схватили юношу и, ударом по лицу наотмашь повалили на землю.

«А-ах…» – лишь выдохнул он, падая.

«Да ну, чего нам с ним говорить? Свяжем покрепче. Радуйся, отец: за его голову дадут целый мешок золота».

Трактирщик, посмеиваясь, потирал руки над распростертым телом.

«Погодите-ка», – раздался голос сзади, и высокий человек с длинной бородою, в широкополой шляпе подошел к нему.

«А, ты, брат! Какими судьбами?!»

Вошедший наклонился, всматриваясь в лицо лежащего без движенья человека.

«Мне кажется, я знаю, кто он. Несчастный обездоленный и неокрепший птенец благородной птицы с подрезанными крыльями. Дадим ему возможность».

«Что же он будет делать?»

«И как вернет мои убытки?»

«Пусть поработает на нас».

«Он не станет работать».

«Пусть он сыграет у меня. Если сыграет хорошо – окупит твои убытки. Мне нужен такой как он – такой вот юный, с такой фигурой и с таким лицом».

Трактирщик нахмурился, буркнул про себя: «дрянной актеришка», – но решению старшего брата покорился.

Нежданно заехавшая в родной город труппа расположилась на заднем дворе. Они перенесли юношу в чистую комнату и заперли на ключ. Вечером предводитель пришел и вручил ему толстую рукопись. Он сказал: «Будешь играть».

Ему не хотелось играть. Ему, скорее, хотелось умереть. Он открыл рукопись. Витиеватые выспренние фразы, словно резкий пряный запах, заставляли глаза слезиться. Сюжет, вольно перелагающий старинную повесть об Орфее, казался безумным. Он вырвал лист, сложил из него птичку и попытался запустить в окно. Описав неровную дугу и сбившись с пути, она ткнулась носом в стенку и упала вниз. Он сделал другую. Когда наутро старый актер зашел в комнату, ворох исписанных крыльев грудился у окна, пленник же спал, откинув голову, безмятежным молодым сном.

«А-а-а!» – закричал актер патетически и громово, сгребая в охапку измятые листы, но юноша едва взглянул на него, проснувшись.

«О ты, бездушный деревянный пень!» – прогремел актер, при том страдальчески-нежно разглаживая листы. – «О ты, неотесанная свинья! Как мог ты изодрать для глупых игр священное слово поэзии? Всех кар ты достоин за этот свой поступок! Будешь сидеть теперь в сыром подвале и день, и два, и три – и никто не войдет к тебе даже чтоб дать воды. А если не одумаешься и после – быть тебе в руках королевских властей».

Юноша отвернулся, как будто и не слышал. Однако минул день, и другой – и вот теперь он сидел в полутьме, с растрепанными волосами, и проводил рукою по наморщенному лбу, пытаясь стряхнуть с него немую тоску. Через решетчатое окно с улицы пробивался свет и играл в стоящей в воздухе пыли. Там где-то за стенами царил какой-то гул, отдавались эхом голоса, что-то глухо звенело, словно далекие колокола. Наконец заскрипела дверь – он не шевельнулся навстречу – и снова вошел прежний длиннобородый широкоплечий актер. Теперь он смотрел мягче и с новым сочувствием.

«Ну, что же?» – спросил он. Но юноша по-прежнему сидел, прижав руку ко лбу и не обернув опущенной головы. Актер протянул ему воды – но тот отвернулся, закрыв глаза.

«Что же, ты идешь со мною?» – актер, ударив пальцами по воде, брызнул ему в лицо серебристым веером капель. Юноша вздрогнул и вздохнул, будто очнувшись. «Ты идешь со мною?»

«Что… Что там звонят?…» – спросил пленник, болезненно отворачивая голову.

«Ах, что?» – сказал актер спокойно. – «Большая радость: молодая златокудрая красавица-дочь здешнего господина венчается сегодня со стариком-графом, что отхватил себе недавно замок в соседней долине».

Юноша поднял глаза в недоумении.

«Как? Венчается? Так скоро?…»

«Отчего скоро? Они уже полгода как помолвлены. Так ты будешь играть?».

Юноша смотрел на него долгим, пристальным взглядом. Потом медленно протянул руку к чаше с водою. «Да», – сказал он.

Итак, оправившись, но все еще запертый на ключ в одной из тесных комнат, он вновь взял в руки бережно разглаженные листы и с трудом принялся за чтение. Речь шла об Орфее, певце, спустившемся в ад за погибшей возлюбленной, чьей трагичной смертью пьеса, собственно, и начиналась. Невзирая на печальный сюжет, избранный неведомым автором, пьеса, если оставить в стороне дикий ужасный слог, претендовала на то, чтобы быть забавной, скорей, чем грустной, но в рукописи последняя сцена, где Венера удачно появлялась, чтоб разрешить назревшую трагическую развязку, была отчеркнута торопливой рукой и заменена парой прощальных фраз, на чем действие и обрывалось неожиданно.

«Ну и что же я должен здесь делать?» – спросил он старого предводителя, когда они подошли к кривоватой площадке, наскоро сколоченной возле прикорнувшего тут же ветхого фургончика бродячей труппы.

«Играть главную роль, конечно», – ответил актер, словно в рукописи это было на первой странице и большими буквами написано, так что удивляться только приходилось, что человек не умеет читать.

Юноша слегка поморщился, но актер взглянул сурово.

«Мне может еще и петь придется?»

«Нет, петь тебе не нужно», – произнес актер тем же тоном полной очевидности.

«И на том спасибо».

Юноша отвернулся. Труппа суетилась, готовясь отрепетировать спектакль. Он стоял, мрачно глядя перед собой: обездоленный, униженный, преступный, преданный всеми, без друзей, без имени, без чести, без невесты, без денег, в конце концов, теперь он должен лицедействовать на потребу деревенской толпы, во власти прихоти низких людей, для которых он при этом так смешон и презрен, что они ради своей забавы не дали себе труда отнестись к нему хоть настолько серьезно, чтоб отправить его в тюрьму. Так не играть? Пусть делают с ним, что хотят, он гордо примет свою участь. Не играть! А смысл? Какой смысл менять одно унижение на другое? Нет, лучше он сыграет этого несчастного, но благородного певца, чем вороны склюют на виселице его не менее несчастный, но обесчещенный труп. Он стиснул зубы и стал следить за начинающимся представлением. Предводитель расхаживал за ним в каких-то грозных, на скору руку намотанных одеждах: он играл Плутона во втором акте. Роль, впрочем, в несколько фраз – так что все остальное время он мог всецело посвятить себя режиссуре. Два юнца, призванных изображать амуров, громко отбили в медные тарелки жалобно бряцающие звуки.

«Ну что же ты стоишь? Выходи!» – прошипел предводитель. И толкнул его вперед. Он вышел, вздохнул, поглядел вокруг, порылся в памяти.

Эвридика, представленная долговязым актером с длинным лицом, лежащим посреди сцены, под темной тканью, не будила в нем никакого чувства кроме омерзения.

«О небо! Ты раздавлена, убита,

Душа моя…»

Он запнулся, помолчал, потом продолжил. Старый предводитель ходил вдоль сцены мерно и бесстрастно, повелительным жестом указав продолжать без остановок.

Наконец, закончили. Актеры хихикали тихо и вздыхали натужно, поглядывая искоса на неуклюжего новобранца. Лицо предводителя ничего не выражало.

С каким бы отвращением юноша ни относился к происходящему, на щеках его под этим тихим смешком выступил нервный румянец. Он, по правде, даже старался сыграть лучше, но не мог понять, в чем тут замысел.

«Может ты видишь, что я не могу играть?» – спросил он. – «Не понимаю, к чему вся эта галиматья!»

«Вот это не твое дело. Можешь, можешь. Выучи текст получше».

Юноша почти плюнул с отвращеньем и пнул сложенную на краю сцены рукопись.

«Что за бездарный идиот писал эту пьесу?» – крикнул он.

«Пьеса достаточно хороша, чтоб ее играть», – ответил актер ровным голосом.

«Но что это – комедия?»

«Комедия».

«Где же концовка?»

«Она не нужна».

«Что это за комедия с плохим концом?»

«Отчего в комедии не может быть плохого конца?»

Юноша отвернулся.

«Тем смешнее», – добавил актер. – «Любая пьеса – комедия».

«Эта пьеса не может быть смешной! Если ее играть – почему не сыграть до конца?»

«Нет никого на роль Венеры».

«Венеры? Ах так! И я бы не хуже мог сыграть и Венеру – при твоем способе искать актеров не составило бы труда найти ее в первом же бродяге».

«Мы обойдемся без Венеры», – актер отвернулся и направился в другую сторону.

Его брат трактирщик поглядывал недоверчиво и косо.

«Чего ты хочешь, я не пойму? Что ты нянчишься с этим разбойником? Он не может играть».

«Это не важно», – сказал актер. – «Он может быть смешным, или может быть сентиментальным, но этот спектакль невозможно испортить».

«А когда он найдет себе каких-нибудь новых дружков – будет поздно», – буркнул трактирщик, и засеменил прочь.

(Окончание следует)