Проза

 

 

Как мог бы кто укрыться от незаходящего огня?

Гераклит

…Не смерть ли – сон, и мертвый спит в покое? Не видит и не слышит ничего, не чувствует, не думает, не знает… Или сон – жизнь? Сплетенье заблуждений, тень туманов, вязь летучих облаков, неясность, неизвестность.

Однажды они рассеются. И не пожалеем ли мы после, когда уже воссияет над нами свет Истины, о том, что было только бесконечной и извилистой дорогой – к ней?...

Кафе для облаков

Туман окутывал все. Окутывал холодную землю, редкие кусты и влажную дорогу, поглощая своею молочною мягкостью резкий звук гравия, шуршащего от шагов в тишине. Казалось, огромное облако опустилось к самой земле, и его белесые пряди мерно кружились в застывшем воздухе, сливаясь в задумчивые фигуры. Временами из белой дымки выпадали ветви деревьев и прогалины пожухлых газонов. Но белые клочья плясали и плясали вокруг в бледнеющем сумраке, пока один из них наконец не обрел осязаемые очертания и не превратился в девушку, на фоне какого-то неясного строения облокотившуюся о железную балку сумрачного навеса. На ней было светло-серое платье, и густо вьющиеся волосы ее были пепельны под стать туману.

– Привет, – сказала она, задумчиво глядя вперед.

– Привет…

Она поднялась по ступенькам и остановилась среди небрежно расставленных, чуть тронутых росою столиков пустого кафе.

– Ты кто? – спросила она, прошелестев между ними своим платьем.

– Не знаю…

– Хочешь чего-нибудь? Кофе или шоколаду?...

– Не знаю… – пришедший чуть пожал плечами. – Должно быть…

Девушка подошла к стоящему в углу автомату и, стукнув рукою по его неказистому боку, нажала на кнопку. Автомат вздрогнул, загорелся разноцветными огоньками и забулькал натужно. Она вытащила матовый стаканчик, в котором до краев пузырилась лиловато-воздушная пена.

– Как тебя зовут?

– Я не знаю.

– Ты плохо выглядишь.

– Да, должно быть. Я чувствую себя, как… как упавший с десятиэтажного дома… в какой-то пух. Я ничего не помню…

– Да, бывает. Похоже, – отозвалась девушка сочувственно.

На минуту воцарилось молчание.

– Скажи вот… А кто я – на вид? Мужчина или женщина?

Отвлекшаяся уже, казалось, на свои раздумья обитательница кафе безо всякого удивления подняла взгляд и посмотрела внимательно, потом покачала головою.

– Не, так трудно сказать, – отозвалась она безмятежно.

– Жаль…

– А как ты чувствуешь?

Пришедший рассеянно улыбнулся.

– Нет, не знаю.

– Ну вот… – девушка вдруг стала быстро искать что-то в обшитом белым кантом и с большой глазастой пуговицей посередине кармане и вытащила наконец маленькое складное зеркальце. – посмотри, может вспомнишь?

Она протянула его собеседнику. Из серебристого овала взглянуло вытянутое, грубовато сложенное и очень бледное лицо с запавшими глазами, окаймленное спутанными прядями темных волос, падающих почти до плеч. Неказистая, но худая и длинная шея торчала из полурасстегнутого воротника черной рубашки. Ничего определенного.

– Да ведь и не важно, – девушка встала, забирая зеркальце, и прошлась между столов до ступенек, ведущих в туман. – Ты же облако. Это кафе для облаков.

– Облако?... А ты – тоже?

– Конечно, – она указала легкой рукою вдаль, на серую дымку. – Конечно. Вот это.

– А…

Они снова помолчали. Где-то хрустнула ветка, но звук утонул в тишине.

– Просто не знаю, – тень улыбки пробежала по бледному лицу. – Да, не знаю, как о себе говорить… Я пил шоколад... Я пила шоколад… «Пило» – так ведь странно?

Девушка засмеялась звонко – так звонко, как только могло отдаться в той дымке.

– Надо говорить «я пью»! Хочешь еще?

– Быть может… Он вкусный и теплый. Но у меня ничего…

Она махнула рукою, снова подошла к автомату и стукнула по железу. Машина вздрогнула опять, задребезжала и заворчала.

– Может будешь пока «он»? Мне бы было забавнее!

Собеседник кивнул умиротворенно. Девушка села напротив и подперла ладонью щеку.

– А тебя как зовут? – спросил он.

– Меня? Называют Дженни…

– Дженни? Как хорошо… Облако Дженни. Как будто пушистый котенок.

Она улыбнулась и откинула назад непослушную кипу своих волос.

– Назови меня тоже как-нибудь?... – попросил он.

– Тебя? – она задумалась. – Да нет. Зачем мне тебя звать, ты же здесь? – она обернулась на туман и посмотрела внимательно, как будто нарочно вглядываясь в его молоко. – Я еще побуду с тобой пока. Пока солнце не взойдет.

Она вновь обратилась лицом к своему собеседнику. Он глядел почти без удивления. С безразличием даже. Но пальцы его, казалось, дрожали, теребя бумажный стаканчик. Они едва двигались.

– Холодно?

– Не знаю…

– Еще шоколаду?

– Нет… Тяжело. Голова болит… – он поднес руку к волосам и едва их коснулся.

– Быть может, пройтись?

Они встали и вышли на гравиевую дорожку. Туман то ли поднялся выше, то ли стал реже. Деревья выступали темными пятнами по сторонам. Дорожка шла в гору – там воздух был яснее и сумрачное еще небо как будто бы чуть золотилось где-то далеко вверху.

Навстречу кто-то шел, кто-то плясал в тумане. Полная и легкая как вата, в короткой и пышной белой юбке, вся в лентах и в панталонах с бантами, как кукла или клоунесса, фигура двигалась, подпрыгивая беспечно и то ли подбрасывая над собою две огромные связки желтых и белых воздушных шаров, то ли сама влекомая ими.

Она остановилась прямо перед идущими и, высвободив пальцы из держащих шары нитей, указала вперед.

– Кто этот долговязый, – спросила она неожиданно грубо и хриповато, и рыхлое лицо ее скривилось надменно.

– Это мой друг. Он упал с большой высоты, – тихо, но твердо произнесла Дженни.

– Ааа… Ха! Темная тучка, оторвавшаяся от гряды, из которой встает солнце. Тонкая стрелка, прорезающая солнце. Ты исчезнешь, когда оно засияет в полную силу. Испаришься без следа. И всей жизни тебе осталось не больше, чем два часа.

Она засмеялась громко и развернулась резко, подпрыгнула и тут, поджав ноги, полетела над землею вдоль уходящей вниз дорожки.

Он смотрел задумчиво.

– Это правда? – спросил он.

– Не знаю, – отозвалась Дженни. Она достала из кармана платок и поднесла к его лбу. – Быть может.

На платке остался красный след.

– Тебе бы надо в больницу…

Они вышли за ограду парка. Улица была тиха и дышала влагой. Какие-то дома спали вдалеке. Асфальт, пропитанный туманом, был мягок и матов, и только белые полоски гладких трамвайных рельс струились по нему, рассекали его, расходясь и сплетаясь во множестве и загибаясь на повороте как серебряные серпы. Там, за ними, в сумраке деревьев мерцала стеклянная остановка. Они сели на металлическую скамейку под ее прозрачным грибком. Было тихо. Сзади трепетал сумрак. Но через дорогу сквозь ажурную аллею просвечивало небо и отбрасывало светлые блики на дорогу. Они становились все длиннее и все светлее.

– Где же трамвай? – прошептала Дженни и придвинулась ближе к своему спутнику.

Издали долетел легкий шум. Бодрые шаги гулко отдались в тишине. Несколько человек в снежно белых футболках и шортах показались из-за поворота и мерно пробежали мимо, неся в руках над собою длинные треугольные флаги, расшитые зачем-то серебряною фольгою. Их тени медленно скользили по заливаемой светом дороге.

Дженни всматривалась вдаль, напряженно вытягивая шею.

– Где же трамвай? – повторила она жалобно, почти хныча.

– Как красиво, – промолвил он. – Как красиво…

– Где же он?... Он никогда не придет, наверно… Тебе плохо?

– О нет, нет… Мне хорошо. Хорошо наконец-то… Я не хочу умирать.

Наконец дребезжащий колокольчик зазвенел в тумане и шумная громада трамвая, раскачиваясь и дрожа, вдвинулась в улицу и подползла, охая, к остановке.

Трамвай был пуст, совершенно пуст. Он ехал медленно. Он вздрагивал и шатался, подпрыгивал и звенел. Но движенье его, казалось, становилось все быстрее и все плавне. Унылые груды деревьев и темные силуэты домов исчезли за окнами. Впереди маячили какие-то гигантские небоскребы. Их бесчисленные окна мелькали, мерцали, отсвечивая и отражая небо. Казалось, они повторяли расчерченный узор мостовой. Искры лужиц и края темных лунок пробегали по ним. Прозрачные и легкие, они гордо врезались в источающее свет небо, взлетали в него, или таяли в нем.

Трамвай ехал теперь по отвесной стене, все выше. Отсветы, все более и более золотистые мелькали среди мутных окон.

Дженни сжимала холодную и недвижную руку друга и прижималась к его плечу. Он смотрел вверх.

– Ничего, ничего. Уже скоро… Скоро… Скоро… – говорила она.

– Как хорошо…

– Мы скоро приедем, приедем… Не умирай. Я прошу тебя, не умирай.

– О нет, нет…

Он улыбался, откинув голову. Свет, яркий и вездесущий поглощал все. Все таяло, все растворялось в этом свете. Все готово было захлебнуться им и исчезнуть в разлившемся мареве. Он улыбался. Как приятно, как хорошо было умирать…

– О нет, нет… – повторил он.

Там, за стеклами, уже не было видно тумана. Темные облака окрасились золотом и уступили место сиянью. Они горели уже ярче неба. Несколько темных полосок еще напоминали о сумраке утра. Но луч пронзил их, и еще, и еще, и наконец весь солнечный диск поднялся над ними, заслонив и тучи, и землю, и небо, и стекла трамвая, и окна, и стены. Его лучи засияли победно. И все исчезло.

Пациентка на больничной койке открыла глаза. Темные тяжелые веки поднялись из-под примятых повязкой волос. На вытянутом, бледном лице дрогнули напухшие и растрескавшиеся губы. Медсестра в заглаженном халате и с надменным взглядом резко одернула одеяло и огрубевшим от скуки жестом опустила на него перебинтованную руку больной. С другой стороны постели врач с прыгающей бородкой глядел, казалось, чуть насмешливо и какая-то женщина вытирала глаза и всхлипывала, наклоняя низко то и дело гладко зачесанную седую голову.

– Клара, Клара, зачем ты хотела убить себя, Клара?... – чуть слышно шептала она.

– Ну что, дорогая моя, – бодро возгласил врач. – Очнулись? Хорошо, хорошо. Вы в рубашке родились, дорогая моя! Благодарите те пыльные мешки, что сгрузили под вашими окнами – пролети вы чуть мимо – и ваш романтический порыв кончился бы куда плачевнее!

– Клара, Клара… – вновь раздался чуть слышный шепот.

Девушка хотела что-то сказать, казалось, но лишь плотнее сжала губы.

– Ай-ай-ай, – продолжал врач. – Нехорошо! Посмотрите на свою мать! Как она из-за вас страдает! Да, понимаю. Депрессия? Меланхолия? Эх, молодость, молодость, юные мечты… А все погода виновата. Эти затяжные дожди и вечные туманы… Но – ничего. Сегодня солнце. Весна наконец наступила. Глядите – и поправляйтесь!

Он подошел к окну, с лязгом раздвинул шторы и открыл створки. Бодрый уличный шум ворвался в полумрак палаты.

– Весна, дорогая моя. Наконец-то весна! Любуйтесь!

Седоволосая женщина вновь всхлипывала в углу.

– Ничего, ничего, – обернулся к ней врач. – все пройдет, не бойтесь. Ей сказочно повезло: упасть с такой высоты – и отделаться сотрясением мозга да парой ушибов!… второй раз родились, – назидательно подсказал он пациентке. – Цените. А второй раз прыгать… Нет, тут второй раз исключен, – он сказал это твердо и вновь обратился к матери. – Пойдемте. Пусть отдохнет. Больше ни о чем не беспокойтесь.

Они вышли. Улица шумела внизу. Клара недвижно смотрела на окно. Синее небо сияло над ярко освещенной крышей противоположного дома. Она все поняла: она умерла. Умерла. И всей-то жизни, которую помнить, было два часа…

Это сияние теперь никогда не угаснет. Эти очертания никогда не утратят своей умопомрачительной ясности. Ни одно облако больше не скроет этот огненный шар там в вышине. Никакая дымка не умерит его палящего света. Это солнце никогда не зайдет. Никогда не зайдет…