Поэзия

Каждый год, следуя нумерологии круглых дат или годовщин, мы ищем и заново открываем свое наследие. Порой сокрушаемся из-за неизбежных провалов памяти, извлекая из них незаслуженно забытые имена. Но чаще кичимся мнимой преемственностью, играем в перекличку эпох, а то и считаем, сколько рукопожатий отделяет нас от очередного гения-именинника, в образе которого заключено «наше все», или какая-то часть, крупица этого «всего» – без нее, мы уверены, культурная идентичность будет неполной, если не ущербной. Под действием этой юбилейной некромантии призрак прошлого оживает, наливается кровью обращенного к нему официального внимания и принимается бродить по окрестностям современного литературного мира, где его когда-то живший и творивший прототип, возможно, не нашел бы ничего близкого своему сердцу. Так происходит от века, с древнеримских лемурий.

 

Год нынешний ознаменован сразу тремя годовщинами, увязанными одной великой и несчастной судьбой. 210 лет тому назад 19 января 1809 г. родился автор «Ворона» и «Падения дома Ашеров», «Убийства на улице Морг» и «Золотого жука» Эдгар Аллан По. Его краткая жизнь, отмеченная не столько славой, сколько лишениями и утратами, – в два года отроду он потерял мать, а за два года до смерти – любимую жену, – оборвалась 170 лет назад (скорбная дата еще впереди – 7 октября). То же количество лет отделяет нас и от последнего написанного им стихотворения – прославленной «Аннабель Ли» (июнь 1849). Это произведение, посвященное предмету, по мнению автора, наиболее достойному поэзии, – смерти возлюбленной, стало ключевой метафорой набоковской «Лолиты»; прочитай сам По скандальный и виртуозный бестселлер о нимфетке и ее воздыхателе-маньяке, едва ли он счел бы лестным для себя уподобление Гумберту – крайне порочная репутация пьяницы, безбожника и безумца стала для писателя еще одним, посмертным, наказанием.

 

«Аннабель Ли» в известной мере, была возвращением к романтической традиции с присущей ей темой зависти высших сил и противоборства им, в котором побеждает обездоленная, но не отрекающаяся любовь протагониста. Вместе с тем, именно творчество По, увенчавшееся этой горькой ламентацией, послужило мостом от опьянявшего романтиков пафоса ужасно-возвышенного и сверхъестественного к исповедальному патосу современного аномального сознания, лишенного надежной (социальной и религиозной) почвы. Открытие потустороннего в себе самом – того темного бессознательного, которое позднее послужит истоком, в том числе, и одержимости набоковского Гумберта, – одно из поразительных свершений американского гения. Оно предвосхитило всю более позднюю психологическую литературу, как художественную, так и научно-популярную. Эдгар По мог с великолепным мастерством и изяществом превратить мистическую историю в клинический случай, и наоборот. Одним из первых он начал исследовать измененные состояния сознания и аномалии человеческого поведения средствами литературы.

 

 

 

 

Принято долго вспоминать тех, кто оказался в долгу у этого несчастного чудака-провидца, окончившего дни в беспросветной нищете. В галерее замечательных портретов соседствуют гордившийся типологическим сходством Шарль Бодлер, переводивший произведения По на французский, и первый русский рецензент Ф.М. Достоевский, отметивший стилистические достоинства его сумрачных рассказов; Артур Конан Дойл и Г.Ф. Лавкрафт, а за ними – нескончаемая череда творцов детективной и фантастической прозы; Морис Метерлинк и русские символисты (Константин Бальмонт и Валерий Брюсов сделали классические переводы стихов По, Сергей Рахманинов положил на музыку его «Колокола»); здесь же мастера литературы ужасов от Амброуза Бирса до Стивена Кинга.

Но мне в первую очередь вспоминается другой юбиляр, родившийся в один год с По и, вероятно, ничего о нем не знавший, – Николай Васильевич Гоголь. Заходящие слишком далеко аналогии поверхностны и превратны. Однако обоих роднит решимость, раскрывая свое писательское предназначение, пройти сквозь безумие, саморазрушение и мученичество, отважная и рискованная, отнимающая последние жизненные силы игра со странным и страшным, наконец, способность создавать литературу, принося ей в жертву не просто благополучие, но саму жизнь (причем, не чужую, как в «Овальном портрете» По, – а собственную). Мысль, возможно, нелепая: они вполне бы сошли за персонажей друг друга. Гибель Гоголя и судьба его праха могли бы послужить его американскому собрату материалом для новеллы. Вместе с тем, подобный автору «Аннабель Ли» страдалец, захваченный образом прекрасной покойницы и гибнущий от тоски по ней, вполне мог бы заинтересовать русского классика как потенциальный герой рассказа, воссоздающего некое темное предание. Раннего Гоголя едва ли смутило бы то, что причиной этой погибели оказалась не Виева свита, но ревнивое серафимово воинство.

Два удивительных писателя одной эпохи, каждый в своем полушарии, сумели выразить то, для выражения чего у их предшественников попросту не хватало художественных средств; они искали и привносили в литературу новые повествовательные формы; благодаря одному стала возможна поэма в прозе, благодаря другому – рассказ-расследование и рассказ-предвиденье. Оба раскрыли деструктивную силу, заложенную в творчестве, оба лицом к лицу встретились со Злом, что обнаруживает себя именно в литературе, о чем гораздо позднее в книге «Литература и Зло», ссылаясь на другие образцы, написал Жорж Батай. И оба с пугающей честностью привели свои биографии в полное соответствие с собственными творениями. Они как будто поставили перед собой задачу постичь запредельное и безумное не с безопасного расстояния, отстраненным клиническим взглядом, но отчаянно заглянув за край и сохранив при этом необходимую концентрацию внимания, ясность ума и открытость сердца. Их подвижническими усилиями патос обрел свой не медицинский, но поэтический логос, бесприютное человеческое страдание заговорило полнозвучным голосом, и было услышано по-новому. Гоголь и По дали слово человеческому страху и ужасу, положив начало глубинному психологическому постижению этих феноменов наряду с их патетически-романтическим отображением, распространенным в их эпоху.

Эдгар По, как целостный образ самовыражения в литературном творчестве и личном страдании, вызывает какое-то неизбывное щемящее сочувствие. Хочется приютить его в своем внутреннем мире, окружив женской лаской и материнской заботой. Накормить огромной сладостью этого рано осиротевшего ребенка, не нашедшего любви в приемной семье (как в известном стихотворении Белла Ахмадулина со слезами кормила Осипа Мандельштама). Посадить у камина и обогреть продрогшего бродягу, боровшегося с бедностью, невзгодами, алкоголизмом, после смерти любимой жены Вирджинии и в год собственной смерти успевшего обручиться с новой возлюбленной, ненадолго завязать с пьянками, вступить в общество трезвенников «Сыны умеренности», чтобы вскоре снова растерять все надежды и дойти до самого дна: до тяжелого алкогольного делирия в балтиморской таверне, где он окончил путь одетый в грязное тряпье с чужого плеча, забывший себя и совершенно одинокий. Выражением этого отношения к великому мученику американской литературы служит нижеприведенный перевод его последнего стихотворения.

 

 

 

В королевстве у моря давным-давно

Как и я, вы встретить могли

Ту, которой там было жить суждено.

Ее звали Аннабель Ли.

И иных помышлений не знала она –

Только жить со мною в любви.

 

В королевстве у моря давным-давно

Два ребенка, мы вместе росли.

Но любили сильнее, чем можно любить,

Я и дивная Аннабель Ли.

И завидуя нам, Серафимы Небес

На погибель ее обрекли.

 

Видно так и случилось давным-давно:

Ветер лютый у края земли

В королевстве приморском настиг и сгубил

Мою дивную Аннабель Ли.

Ее близкие, все благородных кровей,

От меня ее прочь унесли

И закрыли навек в саркофаге глухом

В королевстве у края земли.

 

Не познав наше счастье, питомцы Небес

Это горе на нас навлекли.

Да, лишь в этом причина (известная всем

В королевстве у края земли).

Ветер лютый, что вырвался ночью из туч,

Погубил мою Аннабель Ли.

 

Мы любили сильнее, чем могут любить

Те, кто много старше, чем мы,

Кто гораздо мудрее, чем мы,

Нас и силам Небес не дано разделить,

Нет, ни демоны моря, ни духи земли,

Разлучить не смогли мою душу с душой

Моей дивной Аннабель Ли.

 

Ибо в свете луны я всегда вижу сны

О прекрасной Аннабель Ли,

В свете звезд и свечей вижу пламя очей

Прекрасной Аннабель Ли.

И всю ночь напролет, мое сердце к ней льнет,

Как к невесте, как к истинной жизни, что ждет

Там, в своем саркофаге у края земли,

Там, где море рокочет у края земли.