Проза

 

 

 

Входная дверь была приоткрыта. Из-за неё доносились голоса: два женских, три мужских. Спор шел на повышенных тонах и напоминал перепалку птиц. Подобный гвалт он слышал в ночном зоопарке, где в прошлом октябре, за неимением крова, клацал зубами до самого утра, свернувшись клубочком в деревянной тачке и накрывшись грязной мешковиной. Сторож его не заметил – потопал спать. Когда все посетители и служители зоопарка разошлись по домам, в пернатом семействе разыгрался нешуточный скандал. В него втягивались представители близкородственных и отдаленных видов, они злословили на разные лады. Больше всех неистовствовали попугаи, которых дразнили летавшие на свободе вороны. Позднее, найдя приют у друзей, он не мог отделаться от навязчивого воспоминания об этой всенощной какофонии, что стало причиной бессонницы и мигрени.

Одолев предпоследний пролет, Илья уселся на подоконнике – погреться. Странным образом на лестничной клетке было теплее, чем в тесной угловой квартирке, куда он направлялся: неприкаянные жильцы экономили дрова и начинали топить ближе к полуночи. Нужно было запастись дармовым общественным теплом. На подоконнике стоял цветочный горшок, наполненный окурками, и пыльная медицинская колба, служившая «копилкой никчемных глаголов». Перевернув ее вверх дном, он высыпал на ладонь семь свернутых узких полосок бумаги – на каждой было написано несуществующее и царапающее слух, безобразное слово.

 

Это была идея Рюрика – придумывать ничевокинские существительные, прилагательные и глаголы. Начать решили с глаголов, дабы первым делом обзавестись словарем для обозначения повседневных действий и бездействий, которые предписывалось регулярно совершать или «практиковать» всем, кто причисляет себя к ничевокам. Потом предстояло приумножать «полые» сущности и пустозвонные эпитеты к ним. Каждое слово, учил Рюрик Рок, вышло из Ничего и содержит в себе Ничего. Задача ничевока последовательно высвобождать это самое Ничего из всех омертвело застывших форм языка. Любая языковая форма не идею в себе содержит, но скрывает жуткое зияние. Только ничевоки осмеливаются без головокружения и рвоты заглядывать в эти бездны обыденных слов.

Словарь ничевоков был поразительно скуп и крайне медленно пополнялся очередными неологизмами. За четыре месяца нацедилось всего семь глаголов. Предпринимались довольно вялые попытки внедрять эти «никчемности» в обиходную речь: «Опять будешь меня ничевошить!», «Посидим, поничевокаем», «Ну и дела, ничевокнуться!» В родном языке ничевоки находили и сложившиеся задолго до появления их группировки, давно укорененные обороты, которые они провозглашали «своими», т.е. ничевокинскими. «Ничего страшного», «Ничего, обойдется», «Как поживаешь? – Ничего».

Илья нарушил введенный Рюриком строгий запрет: колба должна была оставаться неприкосновенной вплоть до Нового года. Ничевоки планировали поставить ее в центре треснувшего стола вместо бутылки шампанского в новогоднюю ночь и торжественно зачитать вслух ее содержимое в первую минуту 1-го января. Таким ритуалом решено было начать новую эру в истории русского языка. До этого переломного момента оставалось 28 дней. Илья поймал себя на желании скомкать и выбросить в форточку эти семь никчемных клочков бумаги, и таким нехитрым маневром спасти русский язык от «неминуемой ничевокинской революции». Затем его посетила мысль, что он может «помиловать» один единственный глагол из семи, дав ему шанс со временем обосноваться в словарях и в обиходной речи, а остальные шесть отправить в Лету. Его выбор пал на «ничевничать». За мертворожденным словом воображению открылась уютная картинка: где-то близ Диканьки вечереет, восходит узкий обоюдоострый месяц и под открытым медленно темнеющим небом, накрыв стол у плетня, ничевничают хуторяне. То выпь заголосит, то неясыть… Передумав, Илья вернул на дно колбы все семь неологизмов и поставил на прежнее место сосуд, где должна была свершаться алхимическая трасмутация родной словесности. 

 

 

На верхнем этаже дала течь труба, и сочилась вода, на стене проступали бледно-зеленые разводы плесени. Голоса, доносившиеся из-за приоткрытой двери, все не умолкали. Реввоенсовет ничевоков в составе трех мужчин и двух женщин влачил жалкое существование в двухкомнатной квартире в Нащокинском переулке. Дамы ютились в одной комнате, кавалеры в другой. Собирались на крохотной кухне у печки, где стоял прислоненный к стене большой, почти в человеческий рост, мешок с сухарями, которые покойная хозяйка квартиры, бедная подслеповатая старушка, годами запасала для сына-арестанта. После смерти бабули наследники не объявились, весь ее затхлый скарб остался нетронутым, и пустующую квартиру сдала ничевокам предприимчивая соседка, у которой имелся запасной ключ. Компания обреталась в стесненных условиях на птичьих правах. Топили остатками дров, хрустели сухарями и бредили революционными преобразованиями в сфере искусства и языка. В Ростове-на-Дону у каждого был свой угол. А в Москву горе-новаторы приехали клеймить и ниспровергать. Мешок с сухарями случайно обнаружила Сусанна: он был спрятан на черный день в тайнике за печкой. Пожилая хозяйка кое-как втиснула его в тесную полость в стене, закрыв ее гнилыми досками и тряпками.

Сусанна была на раздаче сухарей, сама себя назначила и сурово несла вахту. Никого не подпускала к стратегическому запасу, собственноручно выдавала каждому его суточную норму и пресекала любые поползновения. Необъяснимым образом она знала точное количество «продовольственных единиц» в мешке и отслеживала их несанкционированное потребление, случавшееся, как правило, втихаря посреди ночи. Утром Сусанна, спавшая крепче всех, уличала сожителей в краже: пропало шесть штук! Это было сродни ясновиденью. Ничевоки ссорились либо из-за эстетических разногласий (реже), либо из-за сухарей (чаще).

Но на сей раз не Сусанна шумела по мелкому бытовому поводу – рокотал, багровея, Рюрик.

– Это что такое?! – напирал он на Сусанну. – Что, я спрашиваю? С каких пор ты повадилась у меня за спиной строчить под Ахматкину? Что значит, не под Ахматкину, когда под Ахматкину? Мне перечитать? Хорошо. Вот это что, по-твоему, такое? Это не под Ахматкину?

 

– Ты знаешь, как это называется? Контрреволюция! Антиничевокинский заговор! Оппортунизм! Как ты могла такое написать? Почему сразу же не уничтожила?

Сусанна смахнула слезу, продолжая стоически молчать. За нее пыталась вступаться Елена, но ее возгласы Рюрик презрительно игнорировал.

– Что ж, придется наложить на тебя епитимью. Завтра же утром отправишься на Твербул с табличкой «Ревтрибунал Ничевоков» и будешь до позднего вечера на запятках у Пампушкина скандировать такие строки:

 

 

Тут вступил мрачноватый Мовсес. Он по-братски положил руку на плечо Рюрику и степенно произнес:

– Постой, Хобо. Ты сам мухлюешь. Сознайся, что первую и третью строки ты украл, причем у нашего злейшего идеологического противника. Ты только что нарушил золотую заповедь ничевоков: «Никаких мандельштампов, никакой пастернакипи».

Рюрик заметно стушевался как раз в тот момент, когда в комнату шагнул Илья.

– Хобочка, хочешь сухарик? – примирительно предложила Рюрику Сусанна. «Пользуясь моментом, карпа делим», как любил шутить Рок.

Много позже, лет через десять-пятнадцать, уже в совсем другой, менее безалаберной и более суровой жизни Илья пытался во всех подробностях вспомнить интерьер съемной ничевокинской квартиры, но задача эта упрямо не поддавалась. Ничевоки создавали и поддерживали вокруг себя такой неописуемый хаос, что разглядеть в нем что-то приближающееся к привычной домашней обстановке не представлялось возможным. Комнаты, ванная и кухня потонули в этом «апофеозе беспочвенности». В прорву культивируемого бытового нигилизма канула бабушкина мебель, бесследно сгинуло все, что могло если не обеспечивать, то хотя бы имитировать уют. Нет, конечно, имелись шкаф для одежды и обуви в коридоре, печка, треснувший стол, три стула и черный топчан в кухне, буфет в просторной комнате-гостиной, где обретались мужчины, большое овальное зеркало в комнате поменьше, населенной Еленой и Сусанной, – но все это были какие-то деклассированные элементы в мире человеческой мебели или выходцы из иного нечеловеческого мира. К примеру, буфет казался разжалованным из армии старых добрых буфетов, ведь Рюрик, Аэций и Мовсес разместили на его полках, где положено хранить фарфор и хрусталь, свою обувь. Сквозь матовое стекло на уровне ваших глаз таращились угрюмые сазаньи рыла их годами не чищеных ботинок. Трудно было разглядеть себя в зеркале, что висело в девичьей комнате, ведь всю его поверхность покрывали размашистые цитаты из ничевокинского манифеста, нанесенные губной помадой. Стулья и лежбища казались непригодными для сидения, а тем более для спанья, ибо сутками оставались завалены книгами, газетами, одеждой, немытой посудой, причем не только тарелка с остатками еды могла возвышаться на стопке книг, но кто-то на веки вечные водрузил стопку книг на немытое блюдо, по краям которого процветала бирюзовая плесень. Окно ничевоки называли омутом и наглухо законопатили, дабы избежать соблазна броситься в него с головой. Из-за этого в гостиной было нестерпимо душно, воздух стоял затхлый. От стен же веяло прямо-таки арктическим холодом. На подоконнике виднелись грязные следы. Ничевоки-мужчины имели обыкновение прямиком с улицы, не разуваясь, взгромаздываться (слово придумал Аэций) на подоконник и, стоя на оном в полный рост, выдавать на арапа стихи или лозунги, сочиненные за время праздных шатаний по Москве. Вместо вазы с букетом цветов или осенних листьев посреди широкого стола в гостиной стояла «урна с прахом Маякошкина»: еще одна колба, до краев наполненная пеплом торжественно сожженных стихов и поэм Владимира Маяковского. На полу в туалете лежал самодельный коврик, склеенный из разорванных страниц поэтических сборников и альманахов акмеистов. Повсюду было грязно, дико и анархично. В сахарнице случалось обнаружить сигаретный пепел, а еще через день поверх него картофельные очистки, под подушкой – калошу.

Вспоминая весь этот бардак, Илья не мог понять, что влекло его в ничевокинскую квартиру, и почему естественное чувство отвращения не препятствовало нахождению там. В конце 1940-х он вознамерился писать мемуары и первым делом придумал заголовок для главы, посвященной тому ошалелому времени, позаимствовав строку у Франсуа Вийона: «В том бардаке, где вечный наш приют».

Приход Ильи не только прервал затянувшуюся перебранку, но и инициировал начало очередного заседания Творческого бюро ничевоков (Творничбюро). В этот раз оно собралось в заметно урезанном составе для «подведения промежуточных итогов и стратегического обдумывания дальнейшего движения к нашей общей цели – триумфу чистейшего Ничего». Первым делом Мовсес, как молитву перед трапезой, зачитал вслух программный манифест «Вам»:

«Заунывно тянутся в воздухе похоронные звуки медного колокола, медленно колышется под печальный трезвон по дороге Жизни, покрытой пылью и усыпанной терниями, мрачный катафалк смерти, на котором лежит сухой, бессочный, желтый труп поэзии в выданном по купону широкого потребления, наскоро сколоченном гробу эпох. Позади плетутся, ковыляют, молча пережевывая слезы, седые старички, ветераны и инвалиды поэзии, шатая старческими, дрожащими, ослабленными членами, сзади шамкают ногами дерзкие из дерзких умершей поэзии: футуристы всех мастей, имажисты, экспрессионисты, группы, группки, группики. И только вдали смотрим на это мы, ничевоки, ставящие диагноз паралича и констатирующие с математической точностью летальный исход…»

 

 

Затем слово привычно взял Рюрик.

– Я все определеннее склоняюсь к мысли, что скоро нам станет совсем не по пути с имажинистами. Это мнимый альянс. Мариенгоф, конечно, хорош, но и он лавирует, он не пойдет до конца. Единственные наши единомышленники обитают не здесь, а в Цюрихе, откуда Ленин привез в Россию большевистскую революцию. Двух слов достаточно: дада и сансара. И к черту все эти «измы»!

Сказав так, он вытащил из-под стола большой короб и извлек из него три широких картонных кольца, соединенных друг с другом брунновым зацеплением в форме узла Борромео. На каждом кольце было написано по слову: «ДАДА», «САНСАРА», «НИЧЕГО».

– Истина в этом триединстве, – констатировал Рюрик. – К нашему заседанию я не поленился и изготовил 216 штук таких картонных истин, которые мы будем торжественно вручать неофитам, посвящая их в ничевоки особым обрядом.

Илья заглянул в короб и увидел там ворох точно таких же изделий, образовавших плотно сплетенную грибницу. «Если заняться этим всерьез, недолго и свихнуться», – подумалось ему.

– Мы поставим выпуск картонных истин на поток, – словно подхватил его мысль Рюрик. – Постановление первое, пиши Ленка: каждый член Творничбюро обязан изготовить не менее четырех тысяч экземпляров по разработанному Р. Роком образцу.

– Я категорически против, – при этих словах все встревожено покосились на Илью, дескать, сейчас начнется, а он продолжил, аргументируя свой протест. – Никаких эмблем, гемм, амулетов и распиленных монеток. Это вернет нас в унылое стойло символистов, где все ещё топчется кентавром Хироном, смертельно раненым стрелой нашей критики, Вячеслав Иванов. Ничего не нуждается в символизации.

– Что ж, – обиженно прикусил губу Рюрик, но ответный выпад делать почему-то не стал. – Отложим обсуждение этого пункта до лучших времен.

Сусанна незаметно – на самом же деле очень заметно – сунула под столом сухарик ему в руку.

– Переходим к пункту номер два. – Рюрик нахмурился. – На Р. Рока в Творничбюро поступила кляуза Лазаря Сухаребского.

– Я протестую, – возмутился Мовсес. – Лазарь не кляузничал, а выступил с конструктивной внутрипартийной критикой. Ты, Рюрик, зачитай, прежде чем комментировать и очернять товарища.

– Да это он меня очерняет! – Рюрик стукнул ладонью по столу с искренним негодованием, но тут же взял себя в руки и стал читать текст той самой «кляузы», который был не написан на бумаге, а процарапан на кожице гриба, приклеенной к клочку картона.

«Призываю коллектив Творничбюро консолидировано и безотлагательно осудить узурпаторские поползновения Рюрика Рока. Означенный Рюрик Рок возомнил себя Цезарем ничевоков и в общении с товарищами давно перешел Рубикон, отделяющий братскую коллегиальность от оголтелого волюнтаризма. Бонапартизму Р. Рока следует незамедлительно дать самый решительный отпор».

– Я собрал сегодня здесь только тех, кому доверяю. – Рюрик оглядел компанию взыскательно и строго. – Жду от вас самых резких и бескомпромиссных оценок. Высказывайтесь, други, не жалейте меня.

За этими его словами, как ворота, захлопнулась тишина.

После мертвенной паузы забормотал Мовсес.

– Хобо, ты не должен понимать Лазаря буквально. Он, конечно, сгустил краски, желая встряхнуть тебя. Но отчасти он прав. Тебе, Хобо, следует больше уважать мнение товарищей и не вытеснять его своим, как единственно верным.

Рюрик не сдержался и снова стукнул по столу ладонью.

– Да неужели ты, Хобо, не понимаешь, что Лазарь затеял раскол? Он ловко вбивает клин в наши спаянные ряды.

– Вот опять ты, Хобо, сам отвечаешь за всех, хотя только что предложил нам откровенно высказать свое мнение, – урезонил его Мовсес.

– Ребята, я хочу поддержать Рюрика! – На помощь отчаянно бросилась Сусанна. Она пыталась там же, под столом схватить взбалмошного возлюбленного за руку, но он упрямо отбивался от ее импульсивной нежности, так что ей пришлось взять слово. – На этом этапе борьбы нам нужен решительный лидер. Противник силён. Рюрик добивается сплочения наших рядов, пусть и не всегда приятными методами. Его волюнтаризм оправдан остротой исторического момента…

Пройдет не так много времени, и Сусанна, устав от непопулярных методов Рюрика, порвет с ничевоками и переметнется в стан имажинистов. Рюрик публично придаст ее анафеме, не простив литературной измены, и опубликует официальное извещение о разводе с неверной боевой подругой в альманахе ничевоков «Собачий ящик».

– Ленка, – неожиданно подытожил Аэций, – внеси в протокол: возникли прения по вопросу о методах эффективного руководства составом Творничбюро. Тчк. Собравшиеся выразили доверие Р. Року. Тчк.

– Нет, Хобо, я не уполномочивал тебя сворачивать полемику, – уязвился приснопамятный Р. Рок. – Если товарищи не согласны с моими методами, я немедленно сложу полномочия. И пишите, что хотите: хоть тчк, хоть зпт.

– Похоже, ты готов сложить крылья, как умирающий лебедь Сен-Санса. Оставь эту партию Анне Павловой, – Аэций решил подпустить юморку. – Никто не собирается свергать тебя, так что не нужно удаляться в Александровскую слободу. А из Лазаря такой же Курбский, как из тебя – Анна Павлова, ей-богу.

– Давай договоримся, Хобо, – подсыпал аттической соли Илья, – если мы будем не согласны с твоими методами, мы устроим тебе темную или задушим тебя павловским шарфиком.

– Ты чей шарфик имеешь в виду: императора Павла или все той же Павловой? – уточнил Аэций.

 

 

– Я отказываюсь это протоколировать, – отозвалась долго молчавшая и строчившая Елена. Она как будто безотлучно находилась при Рюрике и Сусанне и выполняла сразу несколько функций: разнимала супругов, когда те ссорились, готовила, что придется, из скудных съестных припасов, напоминала «о важном» и практически все протоколировала – вдруг потомкам пригодится. Наряду с прозвищем Ничевошенька, Елена носила блузу с большим черным пятном на спине – прожгла намеренно утюгом, получилось похоже на солнечное затмение или негатив яркой вспышки. Поверх пятна было белыми нитками вышито слово «НИЧЕГО».

Между Еленой и Рюриком частенько случался такой вот короткий диалог. Рюрик требовал, чтобы Елена незамедлительно взяла бумагу и карандаш и записывала слово в слово все, что вертелось в тот момент на его языке. Когда это бывало исполнено, он после двух-трех фраз отвлекался и начинал чихвостить Сусанну. Тогда Елена спрашивала его: «Хобо, а ты уверен, что это будет интересно нашим потомкам?», на что следовал безапелляционный ответ: «Твоим, может, и нет, а моим точно будет интересно».

– Предлагаю вернуться к повестке, Хобо, – обратилась Елена к Рюрику. – Перейдем к третьему пункту: «Кто наши идейные враги и как с ними бороться».

Рюрик поднялся и вышел из-за стола, встал на фоне буфета. Как будто эстрады ему не хватало. Кашлянул. Опустил веки. Постоял, раскачиваясь. С пятки на носок и обратно. Вдруг порыв изобличения широко распахнул его глаза и раздул в них лютые волчьи огоньки. Он метнул молнию в Аэция, того пробрала дрожь. Шаровая досталась Мовсесу. Громом окатило обеих барышень. Компания благоговейно замерла. Лидер ничевоков витийствовал, точно Лютер или Савонарола, – вдохновенно. То был ниспровергатель от бога, да не сочтут это кощунством.

Он размахивал молотом и низвергал с пьедесталов бонз современной русской поэзии, расквартированных по обеим столицам. Больше всех досталось двоим, расположившимся на полюсах: Ахматовой и Маяковскому.

– Эти двое олицетворяют две ипостаси одного зла, они – две стороны единой фальшивой монеты. Ахматкина своим изысканным упадничеством пытается за поэзию чистейшей пробы выдать медленное угасание и разложение творческого начала. Всевозможные украшения призваны скрыть от читателя очевидное: ее поэзия умирает в миг своего зачатия и не несет в себе ровным счетом ничего. Одни рюшечки да оборочки. Маякошкин не лучше, хотя и артачится. Громоздит, громоздит бутафории дутых метафор и всё тщится убедить себя и читателя, что его предсмертная эйфория – это и есть жажда новой жизни. И легковерные склонны видеть в судорогах этого полутрупа не пляску смерти, не затянувшуюся агонию, но смелую пластику еще только зарождающихся эстетических форм. Смешно. Маякошкин к тому же горазд изображать из себя узурпатора. Трон короля поэтов, на котором он чванливо восседает, – это его же собственный гроб, поставленный на попа. Наша задача – заколотить его в этот гроб.

– Хобо, это правда, что недавно Маякошкин при встрече вручил Ахматкиной Манифест коммунистической партии со словами: «Не вздумайте садиться за стихи, не прочитав хотя бы одну страницу отсюда»? – спросил Аэций, желая проверить расхожую сплетню.

– Ахматкина ничегошеньки не пишет в последнее время. – Оторвавшись от протокола, Елена вставила свои полкопейки. – Ей Маякошкин запретил писать: посадил под домашний арест, отобрал чернила и дал два года на идейную перековку.

– За эти два года мы его самого переплавим в полное ничего, – продолжил неугомонный Рюрик. – Итак, Маякошкин и Ахматкина – главные мишени наших отравленных дротиков. Первым делом нужно отправить на свалку литературной истории этих двоих. Мы не вправе ждать, когда они взаимно уничтожатся. Надо бы им помочь и ускорить процесс буддийского просветления нашей словесности. Мы сможем вздохнуть с облегчением только тогда, когда они сами отрекутся от своих монарших притязаний, как царь Николашка под остриями штыков отрекся от оскверненного престола!

– Непростая задача… – Илья задумчиво покачал головой.

– Считай, что наполовину решенная. Ахматкина уже год царствует, но не правит. Она сама без разговоров подпишет отречение. А вот Маякошкина придется хорошенько пропесочить. Он, как питбуль в кость, впился в свой скипетр, доморощенный король поэтов. Его нужно выматывать долгой осадой, повсеместно дискредитировать, высмеивать, пустить по миру, изолировать от читателей и морить голодом, не подпуская к его кормушке – печатному станку. Первым делом следовало бы заколотить гнилыми досками все конторы, выдающие ему авансы и печатающие его футуристическую ахинею. Начинать нужно незамедлительно. Интриги, подлоги, провокации, дебоши, разоблачения и развенчания, словом, публичные экзекуции. Предлагаю освистать его на ближайшем вечере в Политехническом. Но он калач тертый, футурист-гастролер, привык вертеть публикой. Так что никаких экспромтов, завтра же начинаем репетировать линчевание этого горлопана. Я лично поеду принимать отречение Маякошкина. Кто готов для выполнения этой благородной задачи записаться ко мне в адъютанты?

– Хобо, – всплеснул руками Мовсес, – опять ты за старое?! Не забывай: ты – равный среди равных.

– Но ведь должен кто-то координировать действия всех! Ну, да ладно, неважно, с деталями разберемся потом. Ленка, пока запиши так: «Рюрик Рок объявил начало сезона неистовой и вдохновенной охоты на Бармаглота агонизирующей русской поэзии – Маякошкина». И еще допиши чуть ниже: «От Р. Рока поступила рекомендация всем членам Творничбюро: прочесть доклад Николки Корнейчукова “Два голоса современной России”». Это идеологическая платформа наших главных противников.

Рюрик имел в виду доклад Корнея Чуковского «Две России: Ахматова и Маяковский», тогда еще не опубликованный, но ходивший в списках.

Четвертым пунктом было провозглашено, поставлено на голосование и принято единогласно «окончательное и бесповоротное отделение искусства от государства». Был еще пункт пятый – «Разное». Каждый из собравшихся ничевоков доложил о своих достижениях за полгода существования их довольно разношерстной группы.

Первым рапортовал Аэций.

– Я вдохновлялся адресной книгой и нашел там кое-что примечательное для нашей ячейки. Отличной находкой стал алкоголик по фамилии Ничевошин, которому я регулярно помогаю опохмеляться. Он считает меня своим наиближайшим другом, и дверь его холостяцкой берлоги всегда открыта для меня. В белой горячке этот вырожденец бормочет совершенно бесподобный бред, который я тщательно записываю, а затем переделываю в стихи. Никто, на мой взгляд, не подходит так плотно к абсолютному Ничто, как пьяницы. Вторая находка тоже по-своему прекрасна – это супруги Ничевокины, снимающие халупку в переулке Сивцев Вражек. Трудно отыскать двух более непутевых и неприкаянных москвичей, да еще и живущих законным браком. Парочка завербована мной во внештатные ничевоки. Ребята готовы по моей команде явиться в указанное место и закидать тухлыми яйцами да гнилыми помидорами не раз уже сегодня упомянутого Маякошкина в тот самый момент, когда он начнет прилюдно хорохориться в своей иерихонской манере. Ради этой благой цели Ничевокины вторую неделю не выбрасывают мусор – копят боеприпасы.

Рюрик распорядился внести в протокол благодарность Аэцию.

– Я пишу манифест «Молекулы смеха», – сообщил Мовсес, придав лицу серьезность, граничившую с грустью.

– Не понимаю, причем здесь «молекулы»? – пожал плечами Илья.

– А ты мозгой пошевели. Что, по-твоему, останется от смеха, если разложить его на молекулы?

– Ничего.

– Вот именно.

О каких достижениях поведали Сусанна и Елена, Илья не запомнил. Его собственный отчет оказался самым коротким. Он с гордостью заявил, что за указанный период не сделал ровным счетом ничего, чем сорвал аплодисменты и в награду получил картонный талисман. Заседание Творничбюро завершилось курьезно: Мовсес в очередной раз пожурил Рюрика за авторитарность, тот пронзительно завопил «Хобочка, усынови меня!» и запрыгнул Мовсесу на колени. Диван не выдержал.

 

Впереди был многое переломивший 1920-й год. Наступало третье десятилетие тревожного века. В том году ничевоки выступили организованной группой и опубликовали (под редакцией вышеупомянутого П.М. Сухаребского) первый программный сборник «Вам. От ничевоков чтение». Увидели свет ничевокинский «Манифест» и «Декрет о ничевоках поэзии». В августе славная компания перебазировалась в Ростов-на-Дону и организовала становище при местном Союзе поэтов. А вот супружеский союз Рюрика и Сусанны, как уже говорилось, дал трещину: Сусанна неожиданно примкнула к имажинистам, последовал развод. Еще через год вышел «Собачий ящик» – жиденькая подборка «трудов Творничбюро», уместившаяся всего на шестнадцати страницах. Манифесты и публичные акции ничевоков, по общему мнению, были выразительнее их стихов. Больше же всего прочего ничевоки прославились тем, что зимой 1922 г. сорвали затеянную Маяковским «чистку поэтов». Группа просуществовала недолго, до 1923 г., подготовив благодатную почву для прихода обэриутов. Некоторыми историками советской литературы ничевоки рассматриваются как непосредственные предтечи Хармса и Введенского, правда, не столь преуспевшие на литературном поприще.

Конец ничевоков ознаменовался мелким пройдошеством, достойным сатиры Ильфа и Петрова, и настоящим, не гиперболическим кошмаром. В январе 1923 г. товарищами по цеху был разоблачен Рюрик Рок, оказавшийся самым обыкновенным, что называется, махровым мошенником: он заказал дубли штампа и печати Союза поэтов и регулярно подделывал подпись его председателя, выписывая продовольственные и промтоварные карточки, ордера на одежду и обувь. Этот скользкий прощелыга неожиданно улепетнул с добром, присвоенным таким путем, в Москву, вероятно, чтобы все сбыть на Сухаревском рынке. Рок был объявлен в розыск и вскоре арестован, что, впрочем, не помешало ему эмигрировать и заняться за кордоном театральным искусством. Бывший и опозорившийся ничевок Рок стал владельцем сценических площадок сперва во Франции, затем в США.

Куда более страшная и трагическая судьба постигла С. Садикова, главного секретаря Творничбюро, под редакцией которого в 1921 г. вышел «Собачий ящик». Бедняга, находясь в Петрограде, угодил под трамвай. Полураздавленный этой адской машиной, он, по свидетельствам потрясенных очевидцев, не то декламировал стихи, не то диктовал кому-то телеграмму, пока из него медленно вытекали остатки жизни. Вытащить этого мученика из-под трамвая, не разорвав, как урбанического Орфея, на части, не представлялось возможным, по крайней мере, никто не рискнул. Вслед за чудовищной гибелью Садикова ничевоки без особого шума сошли на нет.

Они отчаянно графоманствовали, спорили до хрипоты и первых петухов ни о чем, изобличали, шельмовали идейных противников… и в результате не оставили после себя ничего примечательного. Не оставили ничего. Или, точнее, оставили нам, потомкам, зияющие НИЧЕГО. К тому и стремились, о том и заявляли в громких декларациях и манифестах.

 

Расставшись с ничевоками, Илья сделался театральным критиком. Охота резво рифмовать и ниспровергать, витийствовать и язвить отпала сама собой. Лишь однажды, кажется, в 1936-м, он позволил себе нападки на Мейерхольда, назвав его биомеханику «бесплодным экспериментом». Однако когда пожилой уже мастер сгинул в жерновах карательной системы, Илья глубоко раскаялся и потом всю жизнь всячески открещивался от пасквильной статьи. В 1938 году он сам попал под следствие, и каким-то чудом те же кровавые жернова не перемололи его. В камере предварительного заключения Илью неожиданно посетила муза, и он написал далекое от эстетики ничевоков посвящение любимой женщине.

 

 

Бедовое прошлое, за которое его могли теперь сослать или расстрелять, потонуло в безразличии. И когда в марте 1938 года следователь, желая уличить Илью в контрреволюционной деятельности, спросил:

«Чего вы добивались, планируя повсеместную дискредитацию выдающегося революционного поэта Владимира Маяковского?»

– он совершенно искренне и устало ответил:

«Ничего».

 

Октябрь 2012