Комментарий |

Для меня Россия началась отсюда...

Из цикла «Неба тонкие узоры»

* * *

Для меня Россия началась отсюда – с этих мест спокойных и насквозь сырых; здесь, во-первых, воздух древностью настоян, им другие люди дышат, во-вторых. Здесь полей нет шири, не трещат морозы, у каштанов в парке прусская судьба, и краснее солнце здесь от черепицы, и костёлов хрупких божья худоба. Залатали дыры белым силикатом, закатали камень улицы в асфальт, соскоблили память с замковых развалин, обнажился прахом орденский базальт. Так и обрусели чьи-то эти земли, грязь забила поры старых мостовых городов, оглохших от войны последней, отделившей смертью мёртвых от живых. Для меня Россия началась отсюда, и в другой похожей надобности нет; пусть судьбой побита и лицом не вышла – и над ней забрезжил тёплый Божий свет.

* * *

Безнадёжье, бездорожье – ни проехать, ни пройти, – колеи да буераки... Быть беде, как ни крути. Заблудившись, отрезвели, не пройдя и полпути. Хоть бы лай какой собаки, хоть бы лучик впереди. А кругом – глухое поле. Сотни звёзд в ночи подоле освещают торный путь. Мы придём… куда-нибудь. А пока меня неси ветерок по небеси, где Господь сам наблюдает, как бедуют на Руси, как теряются и плачут, терпят как и горько пьют, но любовь в душе заначат и по памяти живут. Даже будь за всё в ответе, даже не попав в струю, – я б из всех красот на свете выбрал Руссию мою!

Сколько людей

Сколько людей – столько петель, в которые вдеваются пуговицы голов под галантерейные удавки узлов платков и галстуков, а нередко и верёвок. Раз ты не был в жизни ловок и хитёр, сам не заметишь, как угодишь на костёр... ...А шея уже стянута под кадышок, и на голове чёрный мешок. – Так вышло, дружок!.. А город мой всей грудью на холмы лёг. Каждый день, как кулёк, одинаковый, штиль пылевой на тротуарах знаковый, дороги развязные в стороны разные вытекают, дома от света электрического икают – в них дни наши безвозвратно тают… Кому – плевать, кто – латает, а счётчик земной – знай себе мотает… Вот и получается: то – галоп, то – самотёк… – Что толку от жизни такой, Витёк?! Давай по пять капель... А на общем небе – зари кровоподтёк. И есть ли смысл дни подкрашивать надеждой и верою? Всё равно им оставаться безнадёжно серыми. И катится жизнь наша на ободах да на ухабах стучит, а товарищ Ленин хитро щурится с постамента, молчит… А сердце-то табельное болит, и нет уже женщины лучше Лилит, а в сковороде кровати неизвестно, кто скажет: «Хватит!» Может, тот, кто больше платит? И идёт время под шумок как попало: бывает, остановится, а то стрелке секундной заданной скорости мало... Сколько людей – столько ролей, и не меньше закулисных драм – в каждой провинциальной дыре есть свой Нотр-Дам и оскаленная «Ла Скала»… Сколько же можно пить, причём что попало?.. – Эй, братан, где тут купить? – На Строительной. Прямо, два квартала… А в дверях уже билетёры – тоже, кстати, актёры, только уставшие, наверно не спавшие. Подходящим всё подойдёт – лишь бы кривило рот. А в подъезжающих колесницах пажи и типажи – навыпуск лица, – по глазам видно: за любым гаражом для них Монмартр и Ницца, – а в руках-спицах на закуску омар да корица. Водка ли – не водица? А что тогда? Что скажешь, мать наша столица? Нет от неё ответа, как и лета. Зато осень – месяцев восемь, остальное – зима. С тоски бездельной сходим с ума, тело – души тюрьма, не кровь – а сурьма… – Что с нами происходит, ма?.. Перепутались дней числа. Я – ведро, ты – коромысло, а колодец – за тридевять земель, а водовоз тутошний – Вильгельм Телль... Вот что значит – отвернуться от Бога. Или – Он от нас? У колоколов уже на языках оскомина, а мы ходим мимо, сгорбив спины, потому и живём в последний раз, а те, кто в храме, – дольше, даже если попадут под «КрАЗ»... Но я верю, что всё на любви сойдётся, и для нашей земли дорога найдётся, если она сама от себя не изойдётся, и то, что было напрочь, – прочь сгинет. Замажем дыры соломой на глине, заборы поднимем… И снова ждать станем... когда на берег неба, может быть, и ступит, погожим утром или в непогодь, для всех людей, что разминулись с Богом, с венцом из роз взаправдашний Господь.

Сорок пятый

1945-й. Пруссия Восточная – словно канава сточная: грязь, кровь, гарь, изнасилованный огнём январь, вспоротая русским штыком тевтонская, ветхая старь, смерти линия поточная, небо ржавое и худосочное – между Богом и дьяволом ставка очная. Нет мерила людскому горю, страх и ужас на пути к морю... На шее Германии дебелой удавка всё туже, воронья над пожарищами всё больше кружит, танки окопы простуженные утюжат. Кому на войне всего хуже? Пехоте – матушке полей? А может, матери солдатской, чей сын в могиле братской?.. Всем страшно, всем плохо... – Прикрой меня, Лёха! Дай мне его добить – научу, мать твою, Родину любить! Эй, славяне! Пришёл и наш час... Сейчас я его срежу... сейчас... Но трудно в логове убить врага, где каждый хутор – «Курская дуга», тверды ещё стены фортов... Трупов с улиц собрали выше бортов: засели, сволочи, в бункера, а наш солдат – в полный рост, с «ура!» в атаку, в лоб, дети жили чтоб... И такая у него боль и ярость слепая - только вперёд, напролом, не уступая... Вскрыли гнойный прусский нарыв и сбросили отборные дивизии в залив. А на дорогах – беженцев тысячи с детьми и повозками... Горит город домами броскими, костёлы заколочены досками. Мечется людской поток: где теперь запад, где восток? Боятся Ивана, которому хоть бы что: на привале коротком – и то с баяном. «Чего от него ожидать? Он двужильный, не сломать: сколько русских этих уже положили, а их всё больше, а они всё живы!..» «Прощай, Гретхен, прости! Детей береги... Тебе теперь крест грехов моих нести... «Советы» дерутся как черти, все мы на шаг от смерти – она сейчас ценится дёшево... Центр города – домов крошево. В ратуше пока держимся на первом этаже, а они всё ближе и ближе... уже...» К утру город пал. Утих огня шквал, пошли тыловые части... – Что? Не ждали нас, фрицы?! Здрасте! Ваша Пруссия поганая не то что наша Украина!.. Тут уж рукой подать и до Берлина... «Скоро дома буду, Галина, чуток осталось немца побить. Я уж и забыл в этом аду, как любить...» – Эй, земляк, а как город-то этот по-немецки звался? Не помнишь? Ай, да и не главное это – всё равно песня их немецкая спета... Ушёл солдат, а город остался для обозов и госпиталей, для девочки, которую спас наш старлей, для пленных ополченцев, для русских и немцев, для страниц истории стёртых, для живых и мёртвых, для них и для нас... И для Бога, который не виноват... Ты уж прости и помилуй нас, брат...

Дед

Поутру весна-блудница вновь изнемогла и под этот мир старинный без стыда легла. Колокольным звоном небо очищать пора… …Из окна палаты белой часть видна двора, обнесённая забором, за которым – рай… – Ты уж, дед, держись давай и не помирай: благодать природой правит – яблони цветут… – Разве мне теперь подняться? Столько не живут… – Это, дед, не по-солдатски, ты же – фронтовик! И с такой войны вернулся – чуть прижало, сник. – Мне, земляк, годов-то столько – и не сосчитать… – Брось, ещё пойдёшь по девкам косы расплетать. – Да какие ещё девки, кол когда в груди?.. – Разве, дед, не интересно, что там впереди?.. – Мне как раз не интересно, там уже бывал: в сорок третьем под огнём Днепр переплывал… – Я тебе же не о фронте – что нас дальше ждёт?.. – Знамо что – могильный камень да душа в излёт… – Рано, дед, себя хоронишь – голова ж цела. Скоро бабка дома встретит… – Бабка умерла… Ты, сынок, мне лучше спирта у сестры спроси: может, сердцу сполегчает, – воду принеси. – При любой грудной хворобе пить запрещено. – Смерти что теперь бояться, коли всё равно?.. Вдруг соседу стало худо – побелел лицом. Побежал я за сестрицей: – Плохо там с отцом… Взяли деда на каталку, увезли с собой. Закусил он только губы, будто снова в бой… Застелил кровать я деда, скучно почитал, у окна сидел с обеда – голубей считал… Где-то ночью просыпаюсь – вижу силуэт: кто-то странный на кровати… Пригляделся – дед! Но моложе лет на тридцать: ровная спина, портупея, орден Славы ясный, что луна. Ладный «дед» из гимнастёрки достаёт кисет: – Хватит спать, земляк, замёрзнешь! Куришь или нет? Вот меня и подлечили хоть куда: жених! Я сейчас в комендатуру – догонять своих. Полк-то наш до Кёнигсберга, видно, дошагал… Говорят, что Черняховский умер, генерал… Встал солдат, одёрнул форму, подтянул сапог, вещмешок худой набросил: – Прощевай, браток! Мне войны, надеюсь, хватит: зверь – и дома зверь… Крепко мне пожал он руку и ушёл за дверь… Я в растерянности только вслед ему кивнул. «Я б с таким пошёл в разведку», – думая, заснул… Разбудили утром солнца бодрые лучи. Птицы что-то расшумелись – кажется, грачи. «И почудится ж такое: дед – опять солдат, хоть сейчас готов к атаке – был бы автомат...» У окна я поразмялся и поприседал, санитарке при уборке тумбочки сдвигал. Тут сестрица заглянула, волосы – смольё: – Маша, с дедовой кровати собери бельё. – Что случилось, дорогуша, если не секрет? – Да какие там секреты? Умер твой сосед. Не хватило деду силы: жизнь – она ж хрупка. С той войны носил осколок ниже у соска… Бабки нет – да есть ли дети? Хоронить кому? Каково на белом свете жить-то одному?.. Все ушли – тоска осталась, ранит тишина. Но от мира снова жизнь зачала весна… …Снял пижаму я со стула – веришь или нет? – нахожу в кармане правом вышитый кисет! Да ещё учуял запах – от махры же дым!.. …Пусть на небо примет Бог деда молодым…

* * *

Показалось мало – нарастили невод, показалось правдой – плюнули в лицо, показалось счастьем – взяли по бутылке, показался быстрым – сделали гонцом. Показался храбрым – выбрали мишенью, показался лучшим – сбросили в пролёт, показался щедрым – расплатился жизнью, показался рыбой – головой об лёд... Показалось плохо – сколотили церковь, показался сильным – ставили к стене, показалось дракой – дали тем и этим, показался лишним – плетью по спине. Показалось главным – всех на баррикады, показался ловким – справили капкан, показалось водкой – брали по канистре, показался трезвым – наливай стакан!.. Показалось солнце – затянули штору, показалось больно – кинут в рану соль, показался ценным – оторвали ценник, показался нашим – называй пароль! Показался Богом – возвели Голгофу, показался нищим – бросили в пыли, показался чёртом – посылать устали, показался мёртвым – встали и ушли...

Всё может быть

Город может быть большой – хищный и матёрый, – может быть и незаметным, если поезд скорый.

Город разный, город грязный, россыпью огней заразный, город праздный и лучистый, город мятый, площадистый, город-сад и город-призрак… Люди – самый главный признак. Город-пристань, город-порт, скверов бойких натюрморт; город скучен, одинаков или кроток, как Иаков; с позаброшенной душою жизнь в нём кажется чужою. Город Солнца, город света давит грудью парапеты, дышит сквозь окон петлицы, нашпигован, словно пицца, сыром крыш, сырым бетоном, солью пыли и картоном. В кровотоках переходов – лейкоциты пешеходов; коммунальное творенье – в тромбах стадного движенья... Город слишком осторожен и развязками стреножен. Город может быть неловок, сыпь на лике остановок, семафоров чупа-чипсы, на строеньях – лоджий клипсы, а на камерах слеженья выступает пот сомненья... Намертво прибит к планете, – в нём живут и те и эти, швы дорог, тесьма проспектов и колдобины проектов, и бульваров эполеты... Город милый, где ты, где ты? Улиц тонких вьются шеи… Город в роли ворожеи - с шахтами подземных луз, с ободом фонарных бус… Транспорт тычется носами – ищет всё таких, как сами… Город-сити, город-град весь в морщинах от оград; и спешат зевать ворота, кольцевых дорог гаррота _ 1; горлом хлынули глубоким из метро людей потоки… Город – сытая столица, ока срочная зеница, город-воин, город-крепость – есть ли большая нелепость? – город может быть тюрьмой… Лучший город – город мой!

_________________

Примечание

1 Орудие варварской пытки, смертной
казни путём удушения.

Последние публикации: 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка