Поэзия

Из цикла «Неба тонкие узоры»

* * *
Для меня Россия началась отсюда –
с этих мест спокойных и насквозь сырых;
здесь, во-первых, воздух древностью настоян,
им другие люди дышат, во-вторых.

Здесь полей нет шири, не трещат морозы,
у каштанов в парке прусская судьба,
и краснее солнце здесь от черепицы,
и костёлов хрупких божья худоба.

Залатали дыры белым силикатом,
закатали камень улицы в асфальт,
соскоблили память с замковых развалин,
обнажился прахом орденский базальт.

Так и обрусели чьи-то эти земли,
грязь забила поры старых мостовых
городов, оглохших от войны последней,
отделившей смертью мёртвых от живых.

Для меня Россия началась отсюда,
и в другой похожей надобности нет;
пусть судьбой побита и лицом не вышла –
и над ней забрезжил тёплый Божий свет.





* * *
Безнадёжье, бездорожье –
ни проехать, ни пройти, –
колеи да буераки...
Быть беде, как ни крути.

Заблудившись, отрезвели,
не пройдя и полпути.
Хоть бы лай какой собаки,
хоть бы лучик впереди.

А кругом – глухое поле.
Сотни звёзд в ночи подоле
освещают торный путь.
Мы придём… куда-нибудь.

А пока меня неси
ветерок по небеси,
где Господь сам наблюдает,
как бедуют на Руси,

как теряются и плачут,
терпят как и горько пьют,
но любовь в душе заначат
и по памяти живут.

Даже будь за всё в ответе,
даже не попав в струю, –
я б из всех красот на свете
выбрал Руссию мою!





Сколько людей
Сколько людей – столько петель,
в которые вдеваются пуговицы голов
под галантерейные удавки узлов
платков и галстуков,
а нередко и верёвок.
Раз ты не был в жизни ловок и хитёр,
сам не заметишь, как угодишь на костёр...
...А шея уже стянута под кадышок,
и на голове чёрный мешок.
– Так вышло, дружок!..
А город мой всей грудью на холмы лёг.
Каждый день, как кулёк, одинаковый,
штиль пылевой на тротуарах знаковый,
дороги развязные в стороны разные вытекают,
дома от света электрического икают –
в них дни наши безвозвратно тают…
Кому – плевать, кто – латает,
а счётчик земной – знай себе мотает…
Вот и получается:
то – галоп, то – самотёк…
– Что толку от жизни такой, Витёк?!
Давай по пять капель...
А на общем небе – зари кровоподтёк.
И есть ли смысл дни подкрашивать
надеждой и верою?
Всё равно им оставаться безнадёжно серыми.
И катится жизнь наша на ободах
да на ухабах стучит,
а товарищ Ленин
хитро щурится с постамента, молчит…
А сердце-то табельное болит,
и нет уже женщины лучше Лилит,
а в сковороде кровати
неизвестно, кто скажет: «Хватит!»
Может, тот, кто больше платит?
И идёт время под шумок как попало:
бывает, остановится,
а то стрелке секундной заданной скорости мало...
Сколько людей – столько ролей,
и не меньше закулисных драм –
в каждой провинциальной дыре
есть свой Нотр-Дам
и оскаленная «Ла Скала»…
Сколько же можно пить,
причём что попало?..
– Эй, братан, где тут купить?
– На Строительной. Прямо, два квартала…
А в дверях уже билетёры –
тоже, кстати, актёры,
только уставшие, наверно не спавшие.
Подходящим всё подойдёт –
лишь бы кривило рот.
А в подъезжающих колесницах
пажи и типажи – навыпуск лица, –
по глазам видно: за любым гаражом
для них Монмартр и Ницца, –
а в руках-спицах на закуску
омар да корица.
Водка ли – не водица?
А что тогда?
Что скажешь, мать наша столица?
Нет от неё ответа, как и лета.
Зато осень – месяцев восемь,
остальное – зима.
С тоски бездельной сходим с ума,
тело – души тюрьма,
не кровь – а сурьма…
– Что с нами происходит, ма?..
Перепутались дней числа.
Я – ведро, ты – коромысло,
а колодец – за тридевять земель,
а водовоз тутошний – Вильгельм Телль...
Вот что значит – отвернуться от Бога.
Или – Он от нас?
У колоколов уже на языках оскомина,
а мы ходим мимо, сгорбив спины,
потому и живём в последний раз,
а те, кто в храме, – дольше,
даже если попадут под «КрАЗ»...
Но я верю, что всё на любви сойдётся,
и для нашей земли дорога найдётся,
если она сама от себя не изойдётся,
и то, что было напрочь, – прочь сгинет.
Замажем дыры соломой на глине,
заборы поднимем… И снова ждать станем...
когда на берег неба, может быть, и ступит,
погожим утром или в непогодь,
для всех людей, что разминулись с Богом,
с венцом из роз взаправдашний Господь.





Сорок пятый
1945-й. Пруссия Восточная –
словно канава сточная:
грязь, кровь, гарь,
изнасилованный огнём январь,
вспоротая русским штыком
тевтонская, ветхая старь,
смерти линия поточная,
небо ржавое и худосочное –
между Богом и дьяволом
ставка очная.

Нет мерила людскому горю,
страх и ужас на пути к морю...
На шее Германии дебелой
удавка всё туже,
воронья над пожарищами
всё больше кружит,
танки окопы простуженные утюжат.

Кому на войне всего хуже?
Пехоте – матушке полей?
А может, матери солдатской,
чей сын в могиле братской?..
Всем страшно, всем плохо...
– Прикрой меня, Лёха!
Дай мне его добить –
научу, мать твою, Родину любить!
Эй, славяне! Пришёл и наш час...
Сейчас я его срежу... сейчас...

Но трудно в логове убить врага,
где каждый хутор – «Курская дуга»,
тверды ещё стены фортов...
Трупов с улиц собрали выше бортов:
засели, сволочи, в бункера,
а наш солдат – в полный рост, с «ура!»
в атаку, в лоб, дети жили чтоб...
И такая у него боль и ярость слепая -
только вперёд, напролом, не уступая...

Вскрыли гнойный прусский нарыв
и сбросили отборные дивизии в залив.
А на дорогах – беженцев тысячи
с детьми и повозками...
Горит город домами броскими,
костёлы заколочены досками.
Мечется людской поток:
где теперь запад, где восток?

Боятся Ивана, которому хоть бы что:
на привале коротком – и то с баяном.
«Чего от него ожидать?
Он двужильный, не сломать:
сколько русских этих уже положили,
а их всё больше,
а они всё живы!..»

«Прощай, Гретхен, прости!
Детей береги... Тебе теперь
крест грехов моих нести...
«Советы» дерутся как черти,
все мы на шаг от смерти –
она сейчас ценится дёшево...
Центр города – домов крошево.
В ратуше пока держимся
на первом этаже,
а они всё ближе и ближе... уже...»

К утру город пал.
Утих огня шквал,
пошли тыловые части...
– Что? Не ждали нас, фрицы?!
Здрасте! Ваша Пруссия поганая
не то что наша Украина!..
Тут уж рукой подать и до Берлина...
«Скоро дома буду, Галина,
чуток осталось немца побить.
Я уж и забыл в этом аду, как любить...»

– Эй, земляк, а как город-то этот 
по-немецки звался? Не помнишь?
Ай, да и не главное это –
всё равно песня их немецкая спета...
Ушёл солдат, а город остался
для обозов и госпиталей,
для девочки, которую спас наш старлей,
для пленных ополченцев,
для русских и немцев,
для страниц истории стёртых,
для живых и мёртвых,
для них и для нас...
И для Бога, который не виноват...
Ты уж прости и помилуй нас, брат...





Дед
Поутру весна-блудница
вновь изнемогла
и под этот мир старинный
без стыда легла.

Колокольным звоном небо
очищать пора…
…Из окна палаты белой
часть видна двора,

обнесённая забором,
за которым – рай…
– Ты уж, дед, держись давай
и не помирай:

благодать природой правит –
яблони цветут…
– Разве мне теперь подняться?
Столько не живут…

– Это, дед, не по-солдатски,
ты же – фронтовик!
И с такой войны вернулся –
чуть прижало, сник.

– Мне, земляк, годов-то столько –
и не сосчитать…
– Брось, ещё пойдёшь по девкам
косы расплетать.

– Да какие ещё девки,
кол когда в груди?..
– Разве, дед, не интересно,
что там впереди?..

– Мне как раз не интересно,
там уже бывал:
в сорок третьем под огнём
Днепр переплывал…

– Я тебе же не о фронте –
что нас дальше ждёт?..
– Знамо что – могильный камень
да душа в излёт…

– Рано, дед, себя хоронишь –
голова ж цела.
Скоро бабка дома встретит…
– Бабка умерла…

Ты, сынок, мне лучше спирта
у сестры спроси:
может, сердцу сполегчает, –
воду принеси.

– При любой грудной хворобе
пить запрещено.
– Смерти что теперь бояться,
коли всё равно?..

Вдруг соседу стало худо –
побелел лицом.
Побежал я за сестрицей:
– Плохо там с отцом…

Взяли деда на каталку,
увезли с собой.
Закусил он только губы,
будто снова в бой…

Застелил кровать я деда,
скучно почитал,
у окна сидел с обеда –
голубей считал…

Где-то ночью просыпаюсь –
вижу силуэт:
кто-то странный на кровати…
Пригляделся – дед!

Но моложе лет на тридцать:
ровная спина,
портупея, орден Славы
ясный, что луна.

Ладный «дед» из гимнастёрки
достаёт кисет:
– Хватит спать, земляк, замёрзнешь!
Куришь или нет?

Вот меня и подлечили
хоть куда: жених!
Я сейчас в комендатуру –
догонять своих.

Полк-то наш до Кёнигсберга,
видно, дошагал…
Говорят, что Черняховский
умер, генерал…

Встал солдат, одёрнул форму,
подтянул сапог,
вещмешок худой набросил:
– Прощевай, браток!

Мне войны, надеюсь, хватит:
зверь – и дома зверь…
Крепко мне пожал он руку
и ушёл за дверь…

Я в растерянности только
вслед ему кивнул.
«Я б с таким пошёл в разведку», –
думая, заснул…

Разбудили утром солнца
бодрые лучи.
Птицы что-то расшумелись –
кажется, грачи.

«И почудится ж такое:
дед – опять солдат,
хоть сейчас готов к атаке –
был бы автомат...»

У окна я поразмялся
и поприседал,
санитарке при уборке
тумбочки сдвигал.

Тут сестрица заглянула,
волосы – смольё:
– Маша, с дедовой кровати
собери бельё.

– Что случилось, дорогуша,
если не секрет?
– Да какие там секреты?
Умер твой сосед.

Не хватило деду силы:
жизнь – она ж хрупка.
С той войны носил осколок
ниже у соска…

Бабки нет – да есть ли дети?
Хоронить кому?
Каково на белом свете
жить-то одному?..

Все ушли – тоска осталась,
ранит тишина.
Но от мира снова жизнь
зачала весна…

…Снял пижаму я со стула –
веришь или нет? –
нахожу в кармане правом
вышитый кисет!

Да ещё учуял запах –
от махры же дым!..
…Пусть на небо примет Бог
деда молодым…





* * *
Показалось мало – нарастили невод,
показалось правдой – плюнули в лицо,
показалось счастьем – взяли по бутылке,
показался быстрым – сделали гонцом.

Показался храбрым – выбрали мишенью,
показался лучшим – сбросили в пролёт,
показался щедрым – расплатился жизнью,
показался рыбой – головой об лёд...

Показалось плохо – сколотили церковь,
показался сильным – ставили к стене,
показалось дракой – дали тем и этим,
показался лишним – плетью по спине.

Показалось главным – всех на баррикады,
показался ловким – справили капкан,
показалось водкой – брали по канистре,
показался трезвым – наливай стакан!..

Показалось солнце – затянули штору,
показалось больно – кинут в рану соль,
показался ценным – оторвали ценник,
показался нашим – называй пароль!

Показался Богом – возвели Голгофу,
показался нищим – бросили в пыли,
показался чёртом – посылать устали,
показался мёртвым – встали и ушли...





Всё может быть
  
Город может быть большой –
хищный и матёрый, –
может быть и незаметным,
если поезд скорый.
 
Город разный, город грязный,
россыпью огней заразный,
город праздный и лучистый,
город мятый, площадистый,
город-сад и город-призрак…
Люди – самый главный признак.
Город-пристань, город-порт,
скверов бойких натюрморт;
город скучен, одинаков
или кроток, как Иаков;
с позаброшенной душою
жизнь в нём кажется чужою.
Город Солнца, город света
давит грудью парапеты,
дышит сквозь окон петлицы,
нашпигован, словно пицца,
сыром крыш, сырым бетоном,
солью пыли и картоном.
В кровотоках переходов –
лейкоциты пешеходов;
коммунальное творенье –
в тромбах стадного движенья...
Город слишком осторожен
и развязками стреножен.
Город может быть неловок,
сыпь на лике остановок,
семафоров чупа-чипсы,
на строеньях – лоджий клипсы,
а на камерах слеженья
выступает пот сомненья...
Намертво прибит к планете, –
в нём живут и те и эти,
швы дорог, тесьма проспектов
и колдобины проектов,
и бульваров эполеты...
Город милый, где ты, где ты?
Улиц тонких вьются шеи…
Город в роли ворожеи -
с шахтами подземных луз,
с ободом фонарных бус…
Транспорт тычется носами –
ищет всё таких, как сами…
Город-сити, город-град
весь в морщинах от оград;
и спешат зевать ворота,
кольцевых дорог гаррота _ 1;
горлом хлынули глубоким
из метро людей потоки…

Город – сытая столица,
ока срочная зеница,
город-воин, город-крепость –
есть ли большая нелепость? –
город может быть тюрьмой…
Лучший город – город мой!

_________________

Примечание

1 Орудие варварской пытки, смертной
казни путём удушения.