Проза

Из окон тюремного изолятора были видны лишь трубы
«Машиностроительного завода Октябрьской революции». Самая высокая труба,
словно вытянутый к небу указательный палец, беспрерывно
выбрасывала в атмосферу толстую струю сизого дыма.

Игорь осмотрелся вокруг. Впервые за долгие годы он увидел что-то
кроме труб. Он увидел улицу, деревья, детвору, весело сгоняющую
с горы на велосипедах. Посмотрел на небо и набрал полные
легкие воздуха, задержал дыхание. Воздух показался ему чище
альпийского. Конечно, альпийским воздухом он никогда не дышал,
но с этого самого момента, подышать им, стало его
навязчивой идеей. Он улыбнулся солнышку так непозволительно широко,
что его лицо приняло пугающий образ умалишенного человека, и
солнце, словно испугавшись, спряталось за облаками. Но Игоря
это обстоятельство не омрачило. У него был своего рода день
рождения. Сегодня Игорь Толмачев был досрочно освобожден.
Из вынесенных ему десяти лет он отсидел семь, и теперь –
свобода!

– Сво-бо-да, – прошептал он по слогам, и голос его прозвучал в душе
сладким теплым эхом.

Охранник хлопнул его по плечу, пожелал удачи, и железные двери
захлопнулись за спиной, обрывая тем самым связь с паскудным
прошлым. Игорь обернулся, последний раз глянул на высоченные
стены с кольцами колючей проволоки, и вся та жизнь, проведенная
за ними, показалась одним долгим-долгим кошмарным сном.

Вещей у него не было. В руках он держал лишь толстую пачку писем,
перемотанную несколькими резинками. Он аккуратно снял их и
разделил пачку на две части. Все письма были от одного
адресата, но все же в них была одна странность. Первая крохотная
пачечка была написана от руки, а вторая большая была
напечатана. Игорь швырнул в близстоящую урну ту часть, которая была
написана от руки, и пошел прочь.

Он добрался до центральной улицы города и медленно брел, разглядывая
шикарные витрины магазинов.

Этот мир был уже чужим. Когда его посадили, ему только исполнилось
семнадцать, и никакой подобной роскоши в то время нельзя было
и представить. Государственные полуразваленные продуктовые
магазины и галантереи с пыльными пустыми витринами
превратились в модные бутики и супермаркеты. Теперь витрины пестрели
яркой рекламой. Но денег не было, как и не было никаких
перспектив, и он останавливался, чтобы полюбоваться сладкими
витринами, но как только замечал в поблескивающих от солнца
стеклах выплывающее миражом его жалкое отражение, ему
становилось тошно от самого себя, и он брел дальше – до следующей
витрины. Игорю казалось, что каждый, кто хоть мельком взглянул
на него, видел в нем голодранца. Его потертые джинсы
запросто могли сойти за новомодные, не хватало лишь пары
искусственных дыр на коленях, но вот спортивная мастерка, купленная
еще в далеком девяносто пятом году, выдавала всю плачевность
положения.

Игорь невольно застыл у витрины магазина нижнего белья. Ему очень
понравилась фотография девушки, обнаженной до огненных
совершенно откровенных трусиков; первый раз в своей жизни Игорь
видел такое белье. Но девушка ему понравилась намного больше.
Она совращала своей непорочностью, о чем говорили
искусственные белоснежные крылья за спиной. Толмачев уставился на нее,
словно смотрел на картину да Винчи, Рафаэля или Ренуара,
находясь не перед витриной магазина, а в Лувре или Эрмитаже.
Вдруг его внимание отвлекла открывающаяся дверь бутика. По
ступенькам изящно спускались две девушки лет восемнадцати.
Туфельки на тоненьких шпильках звонко отстукивали на мраморных
плитках каждый шаг. Они весело болтали, высмеивая
залежавшийся ассортимент магазина. На долю секунды Толмачев попал в
поле зрения одной из них. За это жалкое мгновение девушка
успела оценить скудное положение молодого человека и сразу же,
пренебрегая его вниманием, надменно увела взгляд. Толмачев
смутился, но вместо того, чтобы отвернуться и обиженным уйти,
он вдруг пристально уставился на вторую девушку, что было
очень некрасиво с его стороны. Игорь застыл, а она плыла легко
и беззаботно. Казалось, даже время преклонялось перед ней,
заставляя весь мир в глазах Игоря замедлить свой шаг.
Толмачев не мог увести взгляд, хотя понимал, что это может привести
к неловкой ситуации. И вдруг произошло нечто, что случается
лишь в фильмах и то только в тех, в которых счастливый
конец является неотъемлемой частью сценария – девушка глянула на
него и громко закричала:

– Игорь! Это ты?! Ты вышел?!

Она сбежала по ступенькам и бросилась на шею сконфуженному
Толмачеву. Подруга раскрыла рот от удивления.

– Когда?! Когда ты освободился?! – радостно кричала она.

Толмачев пытался что-то сказать, но получалось у него это плохо,
вместо слов доносилось лишь скудное нечленораздельное мычанье.
Он не отрывал взгляда от милого создания, а она все
тараторила что-то, что проносилось мимо ушей, и бросалась ему на
шею, крепко-крепко обнимая. Наконец-то после долгих усилий
Толмачев выдал скромную, но многозначительную фразу.

– Изви-ни,… я что-то не…

– Я Оля! Светина младшая сестра! – разъяснила она неловкую ситуацию,
в которой внезапно оказался Толмачев.

Игорь положил руку на сердце, где под мастеркой, в нагрудном кармане
рубашки, хранилась пачка не выброшенных писем.

– Ты Оля?.. Тебе же было лет десять, когда я тебя последний раз
видел! Ты же была совсем вот такая, а сейчас… – он сделал
вынужденную паузу и смущенно увел взгляд, что заставило Олю нежно
улыбнуться.

– Одиннадцать… Мне было одиннадцать лет… Так когда ты освободился? –
не унималась девушка.

– Час назад!

– Ты вышел час назад?!

Оля осмотрела его с ног до головы, оценила, отчего Игорю в который
раз стало тошно от самого себя, и снова залепетала:

– Так, ты идешь домой, проведаешь маму, а я отвезу подругу, решу
кое-какие дела и через два часа заеду за тобой… будем приводить
тебя в порядок.

Толмачев покраснел. Его цвет лица стал краснее мякоти переспелого арбуза:

– Ну что ты! Не надо!

– Игорь, – отрезала она, – моя семья обязана тебе до конца жизни, и
я верну этот долг, согласишься ты или нет.

В этом легком голоске было столько твердости, что Толмачеву невольно
вспомнился грубый тон надзирателя, отчего на секундочку
даже стало не по себе, но в прекрасных голубых глазах он
заметил искренность и заботу, и ему ничего не осталось, как
подчиниться.

– Купишь маме цветов, торт и вина. Я скоро буду. Жди!

Она вложила в его ладонь деньги. Он пытался отдернуть руку, но она
крепко схватила его за запястье.

– Да бери ты!.. Я скоро буду, дождись!

Оля села за руль, помахала ручкой, и ярко-красная машина, которую
Толмачев мог видеть только на страницах модных глянцевых
журналов, заказываемых у охранников одним из соседей по камере,
унеслась прочь.

Толмачев заворожено остался стоять, провожая ее взглядом, и только
когда машина затерялась в бурном уличном движении, Игорь
позволил себе сдвинуться с места.

(Окончание следует)