Литературная критика

Как важно быть серьёзным .

(О романе А. Иличевского «Матисс»)

We live, as I hope you know, Mr Worthing, in an age of ideals.
The fact is constantly mentioned in the more expensive monthly
magazines, and has reached the provincial pulpits, I am told;
and my ideal has always been to love some one of the name of Ernest.

O. Wilde «The Importance of Being Earnest»

Постмодернизму конец – в этом уж мало сомнений. Тихий резонёр-маньяк,
он учинил вялотекущий погром в ухоженных апартаментах культуры,
посдвигал с мест належавшиеся предметы, осыпал книги с полок…
Затомившись в безделье, осталось выброситься из окна самому. Деконструировать
деконструкцию.

Пора серьёзности и архаики на подступах. Но как «умное лицо не
есть признак ума», так и насупленные брови – серьёзности. Таких
насупленных романов и фильмов, кисловато пахнущих трудовым потом,
пока немного. Но они привечаемы и небесследны в культурной атмосфере,
по крайней мере, в верхних, необжитых её слоях. Вот, «Матисс»
Александра Иличевского – очень серьёзная заявка, тревожащая любопытство
потенциального читателя букеровской премией и узнаваемым артистичным
названием.

Бездомные телом и духом – тема книги – плодотворнейшая. Сгусток
социальных проблем и пучок экзистенций – при усидчивости можно
исписать тысячи страниц интересного текста, сотни – гениального,
десятки – нестерпимо пронзительного, наконец. А по прочтении букеровского
лауреата остаётся… один вопрос и одно недоумение.

Вопрос, понятно, о том, в чём и как обыгрывается фамилия заглавного
художника?

Могучий живописец, пещерно-искренний и живой как африканская маска
– просто оттого, что ему повезло оказаться любимцем протагониста?
Перевод живописного языка на словесный не чувствуется, нет его.
Ни архаизма, ни телесности цвета… Вообще нет телесности, хоть
тема – бродяжничество – к земле должна притягивать или хоть скользить
по ней. А в романе штильно. Безвольное волнение. Несмотря на эстетический
заострённый натурализм, с этих страниц не пахнет бомжом.

Недоумение же возникает оттого, что время от времени наталкиваешься
на сравнения и целые словосочетания слишком свойственные стилю
Андрея Платонова.

«Высокий ясный воздух … внимательно тек над Москвой» «Это тепло
было равнодушным дыханием недр, никакого отопления в метро не
существует: землю преисподняя греет. С тех пор как ему пришло
это в голову, он замирал от внимательного тепла, накатывавшего
на него» «Официант не то ложно улыбался, не то смотрел с внимательной
учтивой ненавистью. Тогда Королев взял корзинку и обратился к
старику. Матисс не смотрел на него».

Из аллюзий всего явственнее – «Река Потудань» Платонова; коротенький
шедевр (а изнутри пугающе-просторный как эпос), там красноармеец
Никита возвращается с мясорубки гражданской войны, любит бессловесно
и безраздельно, от любви этой и сбегает в бездомные… Нелюбопытный
и нерассуждающий. Прозрачный.

Платоновские обороты звучат даже не изящной пародией (как в «Голубом
сале» Сорокина) – это немощное подражание поглощённости мифически-серьёзной
живой жизнью. Это искренне – автор, похоже, томится отсутствием
страсти, и чужим кипятком пытается развести своё теплохладное
питьё. Если, например, у Крусанова в «Бом-бом» откровенные стилистические
и даже буквальные заимствования из Павича смотрятся вполне органично
(игра внутри одной и той же песочницы происходит), то Иличевский
имеет вид «застенчивого воришки», хотя не крадёт, а так… трогает
без спросу. Не может взять – некуда и незачем: его как писателя
жизнь не терзает, не грозит ничем, кроме скуки и бессмыслицы.
И приходится дразнить себя, щекотать, стращать мороками, чтоб
было в чём явить свою смелость.

О мотивах ухода на улицу находится сказать только: «…морок обыденности
ретируется перед дерзостью любопытства». Главный герой «Матисса»,
опростившийся по мистико-идейным соображениям интеллигент – такой
же бомж, как Иличевский – описатель жизни бомжей. Для них бездомные
– со всем их пьянством, грязью, сумасшествием, вульгарностью –
ходячие куски текста. Их нужно только вырезать по контуру маникюрными
ножницами и вклеивать в книжку как аппликации. Они ухищрённо сходят
с ума и изъясняются, как Мармеладов.

Блестяще играют… бомжей, привлекая благожелательное внимание описателя.
В статье «Бомжи» Иличевский особенно тонок: «Я разговаривал там
с вежливым безносым негром, у которого края проваленного переносья
были вымазаны какой-то мазью, источавшей ниточку запаха счастья,
ведшего в детство: синтомицин». И ещё красивее: «…пьяная до бесчувствия
проститутка, раскрашенная с живописной неумелостью Пиросмани,
кемарила, время от времени срываясь со стула, и мне нравилось,
сняв очки, подвергать ее близорукости, превращая в существо Боттичелли…»
Чистая эстетика – мягкая и обволакивающая.

«Дерзость любопытства» – максимум достижимой в этом космосе серьёзности,
больше свойственной вскрывающим игрушки и живых лягушек детям.
У Платонова в «Чевенгуре» рыбак «от любопытства умер», хотевши
побывать в смерти – каково там? – и вернуться. Но вокруг него,
этого рыбака, умирали от голода дети, и разведать путь в смерть
было делом насущным, как для индейца. А что же мучает героев «Матисса»,
отчего автор так нахмурился?

Бог его мучает, по Достоевскому? Ангелы, рай и ад, дух, пустота?
Да, это очень важные штуки, и до крайности занимательные. И так
можно поворотить, и этим боком…

«Если есть где-то инопланетяне, наверняка у них нет психики. Иначе
такое удвоение бессмыслицы находилось бы в противлении замыслу
Бога. Таким образом, заключил Королев, у ангелов нет нервов и
рассуждения».

Нет, сравнивать двух писателей, конечно, нелепо – они инопланетяне
друг для друга. Дело даже не в масштабе дарований. И не в самих
писателях вообще. У Платонова был воздух. У него «душа текла в
горле», как и у множества самых разных авторов той поры. Иличевский
(и иже с ним, и иже противу него) вынужден учиться дышать в вакууме.
И вот, игра продолжается – во взрослую жизнь, нет, просто в жизнь.
А откуда её взять? Чтобы возбудиться, нужна какая-нибудь фишка,
фетиш (папина сигарета, мамина помада, смерть, бродяжничество,
бог), нужен морок необычности, чтобы почувствовать себя причастным
к подлинному миру; подлинному только тем, что отличается от «морока
обыденности».

«Он задохнулся от этой мысли, его подбородок дрогнул и мозг судорожно
откатил от всей набранной области ассоциации, но все-таки хвост
ее гремел, стучал и бросался, подвисая: “Если неживое ищет воплощения
– кто это будет:

Христос или антихрист?”»

Неживое? Воплощения? «Матисс» это будет, ага, только в кавычках.