Литературная критика

Год назад, 26 марта 2008 года, умер Анатолий Азольский – большой
мастер, писатель редкого дара и удивительной работоспособности,
автор «Степана Сергеевича», «Затяжного выстрела», «Клетки»,
«Диверсанта», «Монахов», etc.

Азольский – человек удивительной писательской судьбы. История
написанного им в 60-е годы романа «Степан Сергеевич» хорошо
известна: Твардовский, высоко оценивший роман писателя-дебютанта,
безуспешно пытался опубликовать его в «Новом мире», но
напечатать столь идеологически сомнительное произведение в то
время было невозможно.

И все-таки роман вышел в «Новом мире», но только в 1987-м, в
перестройку, а вслед за ним появился в «Знамени» написанный позже
«Затяжной выстрел». Зимой, согнувшись в три погибели у
печки-замерзайки, а потом в холодной электричке я глотал «Степана
Сергеевича», недоумевая, как можно столь увлекательно и
тонко описать неблизкую для меня жизнь. Я еще не знал, что через
какое-то время я буду жадно прочитывать все, что напишет
автор, первая полноценная публикация которого состоялась в
пятьдесят семь лет.

Сложно представить, но заместитель главного редактора «Нового мира»
Алексей Кондратович писал об Азольском 60-х: «уже
немолодой». Никто не мог тогда предположить, что настоящий расцвет
Азольского-писателя случится гораздо позднее.

Только к шестидесяти окончательно сложился его фирменный, самобытный
стиль письма – плетение причудливых конструкций из
сложноподчиненных и бессоюзных предложений, в совокупности
образующих единое полотно; какофония фраз, превращающаяся в
неповторимую словесную музыку.

Если хоть раз прочитал Азольского – ни с кем его не спутаешь. «Как
всхлип коротка встреча, всего-то минуту или две поговорили,
но главное было сказано – то, что их теперь связывает не
родство, а головоломная хитрость Природы; «До встречи!» –
прозвучало одновременно из уст обоих, а когда эта встреча – не
знал ни тот, ни другой. Стояли в ста метрах от оранжереи, где
парень стеклил выбитый проем, поблизости – никого, от дальних
чужих взоров заслонены были яблонями, сошлись и разошлись,
кому какое дело до двух экскурсантов, можно и не огорчать
родителей, но так любил их Иван с той дивной ночи, что
рассказал им о Климе, и те, ни слова не сказав, с пронзительным
упреком глянули на него, сожалея и сокрушаясь, и сам он
застыдился».

Произвольно выхваченный мной отрывок из получившего Букера романа
«Клетка», на первый взгляд, кажется буреломом: споткнешься –
лоб обдерешь. Да, в любую книгу Азольского тяжело войти
сразу. Автор не заигрывает с читателем и выписывает пропуск
только избранным. Проходная открыта только на вход.

Сложно представить, что примерно в таком ключе написаны десятки,
сотни страниц его произведений. Азольский из года в год выдавал
на гора качественный писательский продукт: технически
изощренные, нашпигованные событиями, полные загадок и
недоговоренностей, а в то же время цельные, ловко сконструированные на
хитроумных пересечениях человеческих судеб тексты.

Свое мифотворчество, основанное на тщательном изучении архивных
материалов, на рассказах очевидцев Азольский часто выносил за
рамки современности. Его привлекали 30-е – 40-е – 50-е годы;
постепенно, с разных сторон, например, примерялся Азольский к
одной из самых неразрешимых загадок сталинского времени –
убийству Кирова. Впрочем, в любом месте и в любом времени
Азольского интересовала прежде всего экзистенциальная подкладка
бытия, его тайная изнанка.

Уже в 2000-е на ТВ вышла телеверсия «Диверсанта»: добротное кино с
хорошим подбором актеров. Но искушенные читатели сразу
поняли, что кино «Диверсант» и роман «Диверсант» – явления, по
масштабу несопоставимые.

«А небо прочистилось, высвободилось от туч, как бы раздвигаясь,
впуская меня под звезды; в грандиозном, как мироздание, зале я
был один-единственный слушатель, и «манана» исторгалась и
землей, и небом, «манана» омывала меня, частицу миллиардных
толп, втянутых в войну и в войне пытавшихся найти ответы на
детские вопросы. Я глянул на себя и поразился: шестнадцать,
кажется, лет – и такой уже взрослый, умею убивать и брать
женщин, учусь в самых жизненных университетах; нет, не слепая
случайность соединила отца и мать, для чего-то великого и
вечного рожден я, для каких-то величайших событий, которые
произойти без меня не смогут».

«Оглядывая русскую литературу в поисках аналогов, с удивлением
убеждаешься, что аналогов нет». Кажется, ни об одном писателе не
писали такого – про Азольского написали. Кто его разберет:
реализм, постмодернизм, мистификация? Когда критики называли
его русским Грэмом Грином, он, посмеиваясь, читал любимого
Фолкнера.

Сложностью письма, неожиданными вывертами сюжетных линий,
психологизмом он неожиданно похож на Достоевского: только переживания
героев у Азольского часто вынесены за скобки, за пределы
книги. Его герои уже отрефлексировали и теперь способны
реализовывать собственную концепцию жизни, не обращая внимания на
сложившуюся систему враждебных обстоятельств.

Свою концепцию жизни реализовывал и сам Азольский. «Редкой птицей» и
«редким цветком» назвал его ушедший от нас недавно
Александр Агеев. Это очень точное определение, и дело здесь не
только в его творчестве, в запутанной биографии или в сложной
писательской судьбе.

Он избегал тусовок и пустой болтовни. Не искал славы. Свято дорожил
полувековой дружбой с флотскими товарищами. Прислушивался к
другим, но всегда оставлял за собой право на особое мнение.

Был восприимчив к новым технологиям. В канун семидесятилетия стал
продвинутым пользователем ПК (первая картинка, присланная мне
по e-mail, – от Азольского).

Всегда отвечал за свои слова и поступки. Обожал родных: жену и дочь.
Предпочитал не говорить плохо ни о живых, ни о мертвых.

Был снисходителен к своим, прощал им недостатки. («Есть у меня один
товарищ. Про него все забыли, никто его никуда не зовет –
позовите его! Я, конечно, сам бы мог, но будет лучше, если это
сделаете Вы. Да, и про меня – ни слова! Договорились?»)

Не позволял себе передышки. Почти всегда с удовлетворением и с
достоинством бодро рапортовал: «Работаю!» Иногда ходил
«прогуляться» – лукавил: на прогулках он тоже работал.

Евгений Ермолин сравнивал героев Азольского с Колобками, до поры до
времени избегавшими гибели. Вот и Азольский боролся за
жизнь, побеждая смерть. Последний опубликованный в февральском
«Новом мире» прижизненный рассказ был с горькой иронией назван
«Предпоследними денечками».

Грустно, плохо без Азольского. Пишу, и отчетливо слышу его голос,
уже глуховатый, с послеоперационной хрипотцой. Он принял меня
в свой тайный монашеский орден и так и не отпустил.

Как там в «Монахах»? Брат Анатолий, «да будет тебе известно, что
методом проб и ошибок ты подобрался к истинному волшебству».
Близко, Анатолий Алексеевич, – совсем близко.