Онтологические прогулки

"...Неужели я не понимаю, что я сам погибший человек. Но – почему же я не могу воскреснуть. Да! стоит только хоть раз в жизни быть расчетливым и терпеливым и – вот и все! Стоит только хоть раз выдержать характер, и я в один час могу всю судьбу изменить! Главное – характер. Вспомнить только, что было со мною в этом роде семь месяцев назад в Рулетенбурге, пред окончательным моим проигрышем. О, это был замечательный случай решимости: я проиграл тогда все, все... Выхожу из воксала, смотрю – в жилетном кармане шевелится у меня еще один гульден: "А, стало быть, будет на что пообедать!" - подумал я, но, пройдя шагов сто, я передумал и воротился. Я поставил этот гульден на mangue (тот раз было на mangue), и, право, есть что-то особенное в ощущении, когда один, на чужой стороне, далеко от родины, от друзей и не зная, что сегодня будешь есть, ставишь последний гульден, самый, самый последний! Я выиграл и через двадцать минут вышел из воксала, имея сто семьдесят гульденов в кармане. Это факт-с! Вот что может иногда значить последний гульден! А что, если б я тогда упал духом, если б я не посмел решиться?..."

Так заканчивается "Игрок".

Так начинается зрелый Ф.М. Достоевский.

Потому что он уже "посмел решиться".

Мечтательность (шиллерство) и практицизм, прогрессизм и консерватизм, революционность (терроризм) и почвенничество, религия и атеизм, нигилизм и традиционализм, сумасшествие и разумность остались позади,как литературные темы, как предмет разговоров тех, кто еще не посмел. Достоевский уже пережил опыт смелости и только теперь мог в полноте и трезвости рассмотреть этот опыт через то "увеличительное стекло" внимания, в которое превратился его первоначальный интерес и пристальное всматривание во впечатлительность.

Ф.М. уже знает, что впечатление безжалостно, что, утвердившись и окаменев в человеке, оно невидимо, но верно подчиняет его рассуждения и переживания, фантазии и действия. Более того, "подмяв" под себя внутреннее пространство, застывшее впечатление начинает распространять свое влияние вовне. Как кажется, совершенно посторонние и не имеющие отношения к человеку обстоятельства настойчиво и верно ведут человека в направлении, заданном впечатлением! Наблюдающий такой демарш невидимого "беса" не только на других, но прежде всего на самом себе, Достоевский испытывает почти мистический ужас:

"Впоследствии, когда он припоминал это время и все, что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство... которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то предопределением судьбы его... Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его? Точно тут нарочно поджидала его!

...Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его... Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем он не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно."

Бессильны вера, разум, воспитание, убеждения, усилия. Утвердившемуся впечатлению подвластно все.

Прежние герои Достоевского – Макар Девушкин, оба Голядкина, Прохарчин, Неточка Незванова, Вася Шумков действовали непосредственно, по "привычке", не решая, невольно. Что-то тащило их, и вот это "что-то" больше всего интересовало Ф.М.. Уже тогда он понимал, что без воли у человека нет и права, кроме, конечно, "ветхого" права естества. Это мучило писателя, заставляя его искать "исход" из состояния ветхости.

И он находит его в решении, "осмеливании".

Между "Двойником" и "Преступлением и наказанием" – пропасть, которую Достоевский перешагивает ...таким простым и таким невозможным "посметь решиться". Как еще Голядкин-старший может разорвать паутину Голядкина-младшего?

Как еще Неточке Незвановой можно перестать мечтать о смерти матери?

Как еще Катерине освободиться от насилия старика?

Как еще можно разбить угнездившееся в тебе и "кружащее" тобой, но тебе же невидимое впечатление?!

Как поймать водящего тебя беса за хвост?

Действительно, как?

Смирение как принятие судьбы не поможет. "Послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда" значит "задушить в себе все, отказываясь от всякого права действовать, жить и любить!" (Раскольников). Заметьте, отказываясь не от действия, жизни и любви, а от права на это! Ты все равно будешь действовать, жить и любить, но - не имея на это права, так как и действуешь, и живешь, и любишь ты невольно, по судьбе, как есть. А есть, как сложилось. В тебе, но без тебя.

Бесология невольности, пойманности и распятости человека в мире застыших впечатлений открывается Достоевскому в своей ужасающей безжалостности и неизбежности. Нет ни одного действия, до которого не дотянулись бы вяжущие нити мономании, нет ни одного душевного движения, которое не провоцировалось бы ей.

"Гоголевский" человек, убегающий от счастливой и веселой жизни, для Достоевского смог убежать от себя уже так далеко, что стал чревовещателем. Сам, прячась в каучуковый мешок слепоты, он отправляет других, не таких, в "острог", узаконивая образовавшийся раскол. Он не хочет больше видеть. "Решившийся" человек Достоевского не обретает сразу власть над впечатлениями, но становится способным не прятаться от них, выводить их из подполья и щелей трусости на свет, тем самым высветляя и оживляя когда-то окаменевшее и  безжизненное.

Это евангелие примирения с собой, принятия  в с е г о  себя.

Странным образом я все больше убеждаюсь в правоте И.Тургенева, отмечавшего необыкновенную силу влияния Н.В.Гоголя на свое поколение. Так в ключевых точках литературы Достоевского мне видится служение-наследие Гоголя – "живое предстояние вечности жизни и смерти". Это наследие открывает каждому, кто к нему прикасается, его собственное личное место в этом предстоянии. Я вижу Ф.М.Достоевского "посмевшим унизиться".

Ф.М. решил "унизиться", "оскорбить себя" и этим разорвать непереносимое чувство отделенности от "униженных и оскорбленных", преодолеть "ненавистное разделение" (Сергий Радонежский). Конечно, это не хождение в народ, смирение или опрощение в вульгарно пролетарском или христианском понимании. Это матричное переживание единства, которое все больше открывается Достоевскому и которое не позволяет ему игнорировать даже самые низкие, подлые и безобразные движения души.

Преступление (Достоевского-Раскольникова) в том, что он уже отделен, уже выпал из первоначального единства, что он чужой, другой и никогда не станет своим. Потому что когда-то, очень давно, почти в другой жизни выбрал не страдающую мать, а причиняющего страдания отца. Он виновен в этом выборе, о котором даже не догадывался, но вся его жизнь после этого – болезнь и расплата, неизбежный и неумолимый суд, кафковский процесс обвинения. Последующие добрые дела и мысли не затрагивают невидимого решающего выбора, даже еще больше скрывают его, накрывают убаюкивающим одеялом видимости. Чем больше ты делаешь добра, тем дальше ты от сделанного когда-то выбора. Чем выше насыпанный тобою холм, тем глубже яма.

Тебе остается только одно – изменить свой выбор. Не помогать униженным, а унизиться. Не любить преступников, а преступать. Не молиться за врагов, а враждовать.

НО – ПО РЕШЕНИЮ!

Это становится твоим наказанием – унижение преступлением.

Но это же становится твоим единственным и действительным спасением. Ты должен решиться и в этом решении соединятся все разрывающие тебя на части силы. Ты не можешь не обмануть, украсть, забыть зло, ненавидеть, даже убить, но теперь ты не гонишь такого себя, а принимаешь. Ты не забиваешься в щель ненависти, подвал страданий или чердак фантазий. Ты возвращаешься к людям. Своим решением. Что именно с тобой произойдет, знать невозможно, но твое решение станет твоей судьбой и поведет тебя по жизни. Теперь это будет  т в о я  жизнь.

"На свете счастья нет.

Но есть покой и воля".

"Двойник" Достоевский полагал и своим лучшим произведением, потому что в нем ему удалось раскрыть раздвоение, фрагментацию человека, и в то же время неудавшимся, потому что он еще не нашел тогда "форму". Теперь нашел. Раскольников преодолевает раскол своей личности тем, что осмеливается вернуться в мир. Практически зная, что засевший в нем бес ("застывшее впечатление") "использует" и это его решение и готовит ему бездну страдания. Обмануть его невозможно, тебя все равно переиграют. Поэтому никакого другого исхода нет:

"...все в руках человека и все-то он мимо носу проносит единственно от одной трусости ...это уж аксиома... Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они больше всего боятся" (Раскольников).

"Преступление и наказание" начинается с "проповеди" Мармеладова:

"...Разве я не чувствую? И чем более пью, тем более и чувствую. Для того и пью, что в питии сем сострадания и чувства ищу... Пью, ибо страдать хочу!... И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: "Выходите, скажет, и вы! выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите скромники!" И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: "Свиньи вы! образа звериного и печати его; но приидите и вы! ...Потому их приемлю, премудрые, потому приемлю, разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего..." Господи, да приидет царствие твое!"

В зачет идет только решение, твое "собственное новое слово".

В западной матрице решение "осмелиться быть" заставляет человека преодолевать наличное, взрывать установившееся. "По ту сторону добра и зла" вступает человек решившийся; необходимое условие его действия – разрушение порядка старого, результат – установление порядка нового.

Не так в русской матрице. Русский-Раскольников соединяет и удерживает разорванное бытие, принимая его в себя все, от самого светлого до самого темного, от святого до убийцы. Он становится убийцей. Не волею обстоятельств, не по болезни и судьбе, невольно, а по выбору, собственному решению.

Сверхчувствительный и одновременно неимоверно сильный духом Достоевский воспроизводит себя в Раскольникове, а в Соне – свое восприятие русской женщины, которая, в отличие от женщины Некрасова, не заменяет собою, а принимает в себя всех – без объяснений, оправданий, расчетов и надежд. По внутреннему свету.

Почти невозможно, невыразимо страшно и необыкновенно торжественно удерживать в себе разбегающуюся вселенную человеческого сердца. Но это подлинное русское переживание.