Проза

Начало

6.

В «Смак» она попала от отчаяния. Чувство утраты всего и всех было
так пронзительно и тяжко, что мысли о диване с книжкой
забылись, как сон. Дни напролет Мария вышагивала по комнатам,
смотрела тупо на пустырь за окном.

Слово не воробей, это так. Талдычила-талдычила, что хочет остаться
одна, в тишине и покое, вот и осталась. А, по правде, ничего
она не хотела! Только внимания. Чтобы домашние, представив,
каково им будет без обихаживания, ценили ее хлопоты еще
больше. Но все сбежали. Отдыхай, мама, ты этого желала. Никому
твоя суета не нужна. Живи для себя.

Но что было за душой, чтобы рискнуть остаться наедине с собой?!
Ни-че-го. Беготня, дерганье, разговоры из пустого в порожнее,
отмахивание от неудобных вопросов, шоры на глазах и затычки в
ушах – вот ее жизнь. Достойное содержание, ничего не
скажешь. Пользуйся, если не противно, богатством собственной души,
ничто не мешает. Все дела кончились. Нельзя даже съездить в
деревню, чтобы отвлечься, копаясь на грядках: муж, прощаясь,
забрал загородный дом, оставив старой семье квартиру.

Аквариум с немыми вуалехвостами хотелось разбить. Почему она не
завела собаку или кошку? Почему боялась их возней побеспокоить
детей, Валеру? А может, им понравилось, что в доме мешается
мохнатое существо, требующее внимания и щедро делящее взамен
своей любовью?.. Жила бы собака, Марии было бы теперь, кому
выплакать тоску.

Загнанную лошадь не останавливают. Ей медленно снижают темп, чтоб не
сдохла. Мария за год лишилась всего, даже собственных
страхов – перед кем и чего ей стало бояться? – и теперь неумолимо
погружалась в предельно-гибельную пустоту.

Умереть, как бабушка? Стыдно. Катенька велела дожидаться. Приедет –
где мама? Нету мамы. На чьём плече она выплачется?...

Надо что-то делать, делать, делать.… И Мария вспомнила
примелькавшееся на столбах объявление: «В кафе срочно требуются
официантка, повар, бармен». Схожу! Кафе – это люди, это занятие, в
конце концов.

Была бы она в порядке, не связала объявление с собой. Никакому кафе
она никаким боком не подходила. Что она могла предложить –
уставшая, неулыбчивая, растерянная, скучная? Такую тронь –
рассыплется, лопнет, как мыльный пузырь. Впору в психушку на
профилактику проситься, а не в сферу обслуживания. Но Мария
не была в порядке, и потому набрала телефон кафе.

– Всех взяли? Как жалко.… Бармен? А что, вы женщин берете? Ну, если
попробовать… Лет много – пятьдесят два.

На другом конце провода хмыкнули и замолчали. Потом неуверенно проговорили:

– Работа, знаете, не простая.… А внуки не будут против ваших ночных смен?

– У меня нет внуков.

– Приходите, в общем. Поговорим на месте.

Ее ни за что бы не взяли, но кафе катастрофически страдало от
нехватки барменов. Местные мужчины подобной должностью
пренебрегали. Бойкие барышни, доработав до первой обещанной получки,
или не возвращались вовсе, или, сказав – а пропадите вы все! –
демонстративно переходили в разряд клиентов. И уже от
столиков, на весь зал, учили новенькую:

– Эй! Не мухлюй! Разливай мерным стаканчиком! И кофе-то полную ложку
сыпь, полную! Не экономь, не свое, все равно в накладе
останешься.

Окружающие ржали. Новенькая ничего не понимала. А это была месть
обманутых и обиженных несостоявшихся барменш.

Лишь по окончании трудного месяца, едва врубившись в тонкости
обязанностей, работница узнавала, что мучилась напрасно, что ее
использовали, как кондом на пять минут.

В конце месяца администрация непременно вскрывала недостачу товара.
С барменши требовали возместить ущерб за неизвестно когда
разбитую посуду, за несходящиеся граммы алкоголя, пропавшие
шоколадки, черт знает еще за что. Та, естественно,
отказывалась, поднимался ор и длился до принятия полюбовного
соглашения: то была притирка, никто никому не платит. Но в следующий
раз.… Одни уходили, другие оставались, чтобы доказать свою
честность, а по истечении месяца ситуация повторялась. В
результате барменши работали на заведение бесплатно, не считая
чаевых. В конце концов, трудиться за подачки от клиентов
отказывался любой.

Текучка в «Смаке» была устрашающая. Последние дни и ночи хозяйка
сама стояла за стойкой, издыхая от усталости. Надо платить,
хватит! – решила она сменить порочную практику, но платить уже
было некому.

Явившаяся на разговор Мария вовсе ее не обрадовала. Скорее,
насмешила. Сразу хотелось спросить: женщина, вы немножко
соображаете, что делаете? К нам такие, если и заходят, так с дневного
жару, в компании подруг, мороженным охладиться. А вы – на
работу устраиваться! Вы хоть водку-то пьете? Вы знаете, что
такое – ночи со «Смаком»? У вас возраст – как печать на лице,
ничем не сдерешь. Смеяться же будут. Домой! К внукам,
сериалам, плите с борщом!..

Но, думая это, хозяйка, двадцати трех лет отроду, не могла не
оценить умелый макияж просительницы, свежей глади волос, костюма,
явно не с базарного лотка. Стройная фигура и высоченные
туфли, которые хозяйка сама носить никогда не умела, решили дело
в пользу Марии. Пусть неделю простоит (на дольше, посчитала
хозяйка, пришелицу не хватит), а она отдохнет, отоспится.
Там, глядишь, подвалит кто-нибудь более подходящий.

Мария выстояла за барной стойкой месяц. Потом второй. Начался
третий. Касса сходилась копейка в копейку. Обвинить новенькую,
которой шестой десяток лет, что в бутылке мятного ликера не
хватает пятидесяти грамм, а виски попахивает водкой, у
администрации не хватало совести. Да и зачем, если с приходом Марии
заведение стало чуть тише и чище. Плохо ли, что юные
официантки наконец получили старшего среди равных и в охотку ему
подчиняются?

А сама она, пообвыкнув, с удивлением обнаружила, что не чурается
окружающего бедлама. Хотя ее по-прежнему отвращали сцены, когда
разгулявшееся сборище танцует, срывая с себя потные майки,
размахивая ими над головами, разбрасывая по сторонам. Ей не
нравилось, что оглушительно звучит музыка. Шокировали
проститутки и наркоманы. Краснела, когда просили продать один
презерватив.

– Мать, присмотри за столиком, я сейчас вернусь,– говорил
какой-нибудь пацаненок и исчезал, с презервативом в руке, вслед такой
же молоденькой путане.

Но она почти приняла этот мир, решив, что если он существует,
значит, так надо. К тому же, в чудилище с глупым названием «Смак»
ее реже стали посещать беспросветные мысли, и крах
собственной жизни уже не казался концом света. Вот только.… Если бы
вдруг.… Когда-нибудь… в дверь вошел Сергей… Мария все бы ему
объяснила, покаялась – теперь бы у нее нашлись слова,
которых он так ждал, а она пожадничала произнести.

7.

Восемь еще не наступило. У входа в банк перетаптывались в ожидании
люди. Мимо проходили клерки. Охранник, углядев их в глазок,
услужливо приоткрывал щель и тут же закрывал тяжелую дверь на
запор. Словно железо скрывало пещеру Алладина, а не
затоптанный пластиковый зал, куда страждущие так и норовят
ворваться и размести все сейфы.

Мария отдала в окошко очередные двести долларов и вздохнула с облегчением.

Теперь можно не спешить. Дома ее никто не ждет. Ваня, хоть никуда и
не делся – единственный из семьи, сутками пропадает
неизвестно где или валяется в своей комнате – то с девушкой, то
один. Общение с матерью ограничивается сменой чистого белья. Не
за кем даже посуду помыть.

Облака цветущих вишен и яблонь окутывали заборы. Невидимые птахи
верещали в ветках, довольные обустройством. Рассыпанных по
улицам тряпок, мусора, сухой травы, палочек, хватило всем,
гнезда большие и малые чернели на стыках ветвей. Вороны, отложив
на вечер собрание, копошились в высоких тополях, утаптывая
место для кладки.

Мария наслаждалась остатками тишины. Город проснулся, готовился к
бою с новым днем. Но еще не распахнулись настежь калитки,
никто не выставил в окно динамики магнитофона. Автомобили мирно
помалкивали у подъездов в ожидании хозяев. Минут сорок – и
ни одной птицы не будет слышно в звуках суеты, стуках-бряках,
шарканья, хлопанья, цоканья, завывании сирен, скрипах
тормозов и прочем шуме города Дилова.

Старый, уставший городок с трудом удерживал навязанное ему звание
центра окрестностей. Когда-то было крупное, добротное село
Дилово. С началом советской власти его возвысили до ранга
города, отбросив лишнюю букву. Расплодились чиновники, появились
дома-муравейники. Поля коллективных хозяйств соперничали с
обилием частных огородов. Соседство полусгнившей древности и
безликой современности придавало городу нелепый вид.

Когда Советы испарились, город совсем было сник, но вдруг, как грибы
после дождя, полезли сверкающие стеклом магазины, банки,
офисы, кафе и рестораны, и Мария не понимала – для кого они?
Какие деньги предполагается тратить и копить гражданам, если
промышленность в округе стухла, а угодья медленно, но верно
распродавались погектарно неведомым лицам? Но на примере
одного только «Смака», где еженощно пропивались огромные суммы,
Мария видела – деньги у народа откуда-то есть.

Ну и хорошо – не ломала она голову. И дальше бы так – думала она, по
утрам отправляя в кошелек сотню-другую чаевых. Чувство, что
всё однажды для всех плохо кончится, отгоняла подальше. Не
ее дело. Так человек старается не знать, что заражен
паразитами, пока эта мерзость не вылезет наружу, напугав до
инфаркта.

– Маша, тормозни! – послышалось сзади.

Мария оглянулась. Ее догоняла Алла Сидоровна, бывшая коллега повыше
чином – пока одна сушила кожу среди стеллажей, другая
заведовала центральным отделом поступлений и распределения фондов.
По возрасту ее давно могли отправить на заслуженный отдых,
но правильные знакомства еще со времен советского дефицита
уберегали Аллу от буйного ветра и сквозняков.

– Откуда и куда в такую рань?

– А вы? – не ответила на вопрос Мария. – На дачу собрались?

Под ветровкой торчал мощный живот Аллы Сидоровны. Туго натянутые
спортивные штаны морщились в складках паха.

– Нет! Огородик недавно прикупила, в самом центре. Картошки, свежей
на стол, хочу посадить. Да лучку, зелени для салата, –
коллега кивнула на тачку, загруженную мешком с проросшими
клубнями, лопатой, граблями, рулоном полиэтилена. – Дача у нас
далеко. Поедешь, так сразу на несколько дней. А тут – всё под
рукой. Сбегал, сорвал, съел. Ну, как ты?

– Что?

– Как отдыхаешь-то? Ой, я тебе завидую. Лежишь, наверное, днями,
сама себе хозяйка. Никуда бежать не надо. Дурацкая, всё-таки,
наша работа: люди уже по своим норам, а ты всё в библиотеке
торчишь.

– Да, я уже не торчу.

– А что делаешь? Устроилась куда-нибудь?

– Так.… Ищу.

– Ну, ищи-ищи! Найдешь, мне скажи обязательно. Тоже, наверное, скоро
уволюсь. Надоело. Лет пять, пожалуй, и хватит.

– А что не больше-то? – съехидничала Мария. – Вы еще женщина о-го-го.

– Не дадут больше. И так уже.… Кстати! Ты последний номер районки
видела? Там статья про меня. «Библиотека – ее судьба». Этот
писал, Сергей Морозов. Ну, ты знаешь. Помнится, я его часто в
твоей библиотеке видела. Он у тебя там читателем, что ли?
Был, я имею в виду?

– Разве теперь упомнишь, кто был читателем, кто не был…

– Я ему, честно говоря, сама позвонила. Сергей Иванович, говорю, как
хотите, а пишите про меня статью, а то эти молодые
профурсетки совсем обнаглели. Смеют нас, ветеранов, учить работать!
Ты сначала до моих годов доживи…

– Алла Сидоровна, простите, я спешу.

– Ну, бывай. Так если что найдёшь – звякни!

– Звякну, звякну. Всего доброго…– и Мария торопливо свернула в
случайный проулок, чтобы не слушать больше этот напористый голос.

8.

Жизнь свела их, словно наказание назначила: и не будет вам отныне ни
покоя, ни радости, ни света, ни воздуха, а взвоете тоской
лютою, гробовою. И ничем – ни аером, ни воздухом, ни бурею,
ни водою дело сие не отмыкнете…

Их нечаянная встреча не предвещала никаких последствий.

Ну, праздник. Фольклорный, на огромной поляне за городом. Она, от
отдела культуры, работает на подхвате. Он, само собою,
журналист: бегает, фотографирует, интервью берет. У края поляны –
автобус, для передышки участников, чаю-водки выпить,
переодеться при надобности. Там они и столкнулись.

– Девчонки, – влетел он на подножку автобуса,– есть у кого
батарейки? Сели, падлы. Диктофон не пишет!

Мария бросила чай, принялась искать в сумке неведомые батарейки.

– Ты чего суетишься? – удивилась подруга.– У тебя же нет никаких батареек.

– Так человеку надо.

– И что?

– Действительно…– Мария смущенно оставила сумку.– У нас нет, извините.

– Ладно, кумушки.– Сергей убежал. Белая футболка вздулась пузырем от ветра.

– Худой какой…

– Зато прыткий. Этого Морозова все боятся, даже там,– подруга
подняла вверх палец.

– За что?

– Умный и очень злой. Говорят, начальников не любит. Чего напишет,
тут же скандал.

– А по виду не скажешь.

– Да уж – красавчик. Одни кудри чего стоят…

Вечером они возвращались с поляны, измученные праздником. Вдруг
подруга тормознула:

– Пошли-ка в гости!

– К кому?

– А вот, к Морозову. – И она показала на окна первого этажа. – Он
здесь живет. Слышишь, музыка: гуляют! Познакомимся. Чего
дома-то делать?

– А если прогонят?

– Нас? Не прогонят. Он на баб, говорят, падкий.

– Тем более. Заревнует какая-нибудь, космы повыдерет.

– Как хочешь, а я зайду. Гулянка, чувствуется, что надо! Скажу:
пришла, мол, познакомиться. А там – по обстоятельствам. Давай,
подруга, не кукся. Уйти никогда не поздно.

Так Мария попала в дом к Сергею. И в пятьдесят лет обрела любовь. Но
что она с нею сделала за недолгий отмеренный срок, это
обезуметь можно, как говорила бабушка.

С первого дня Мария не переставала себе поражаться. Откуда что
бралось! Как вообще она могла оказаться в постели человека, с
которым едва познакомилась?

Ведь он даже не настаивал. Потанцевал пару раз, а когда все стали
расходиться (подругу еще раньше увел кто-то из гостей), сказал
– подождите, я вас провожу. А потом просто подвел к
кровати, сдернул покрывало и кивком показал – ложись. Ну и… все
остальное.… До утра. Всю ночь они смотрели друг другу в глаза.
Не отрываясь. Молча. Словно понимали, что это конец: прежняя
жизнь оборвалась, а новая так и не склеится. И ничем дело
сие не отмыкнете.… Никогда она не видела, чтобы мужчина
столько плакал.

Что с ней произошло?!

Почему, зная уже, что любит, зверски, ненасытно любит, изводила
Сергея неопределенностями, обманом, нарочитым пренебрежением?
Назначала встречу – и не приходила. Мурыжила его весь день в
библиотеке, но, в конце концов, вызывала сына и ехала с ним
домой, а Сергей оставался один у запертых дверей –
недоумевающий и обиженный.

Она ни разу не сказала ему – люблю. Он ждал. Потом спросил. Потом
попросил – скажи. Нет, – ответила она. Почему? Ты меня не
любишь? Не могу произнести. Тогда напиши, вот ручка, пожалуйста!
Нет, нет, нет. Он застыл, как мертвый. Она легла, накрыла
его телом, стала смотреть в глаза. Прочти – там! Он отмяк. Но
больше об этом не заговаривал, хотя сам осыпал ее и
словами, и стихами – любимая, самая, я знал, я знал, моя… Она
обнимала его, молча.

Со стыдом вспоминала, как по-новому повела себя, после уже десятка
ошарашивающих свиданий: даже не обсохнув от любовных утех, в
момент отрывалась от его горячего тела и принималась
деловито одеваться.

– Куда ты?– дергался Сергей.

– В магазин забегу. Хлеба дома нет.

– Что, за весь день взрослые люди не могли купить себе хлеба? Мамку
ждут?– злился Сергей, и мог с полным правом сказать ей, что
никто ее дома не ждет и никому никакой хлеб не нужен. Разве
только старой маме, да и то не в одиннадцать вечера. Но он
учитывал, что любовница – замужняя женщина, и всякие могут
быть дела, вставал тоже, подносил ей трусы, колготки, грустно
уговаривал вместе сполоснуться, а она отвечала – дома. Да
как отвечала! Резко, обрывая его в желании продолжать. Будто
от гнусности отказывалась, а не от душа.

В какой книжке она прочла, что можно так поступать, когда любишь?
Какой бес толкал ее унижать Сергея и себя, опуская их встречи
до торопливой случки? Она уходила, едва отдышавшись после
постели, оставляя позади нетронутый стол с закусками и вином,
который он для нее, уставшей от работы, накрывал, фантазируя
с салфетками и цветом посуды, и не знала, что он потом со
всей этой красотой делает. Выбрасывает в урну? Ест-пьет в
одиночестве, заливая тоску? Или звонит подружке, чтобы добро не
пропадало?..

Куда подевалась ее хваленая мягкость, вечная боязнь причинить
кому-либо малейшее неудобство? Нет, она постоянно упрекала Сергея,
что он холост, моложе на целых семь лет и делает, что
вздумается, пока она сидит, привязанная к семье. Дошла до того,
что выговаривала ему за резкие статьи – чем тебе люди не
угодили? Хотя до их знакомства газет в руки не брала.

Она словно мстила, в его лице, всем, кто всю жизнь заставлял ее,
вольно или невольно, соглашаться, подчиняться, идти и делать
то, чему душа противилась, но ослушаться не могла.

Мария выпихивала любимого человека в муки адовы, а сама цеплялась за
привычно-опостылевший мир, чтобы впоследствии провалиться в
ту же преисподнюю, но уже в жгучем одиночестве. И горько
мучиться от потерянной любви, вины и стыда.

9.

Так продолжалось полтора года, за исключением первых счастливых
недель, когда Мария думала и хотела только любви. Она, буквально
бегом, бегала к Сергею – до работы, после работы, а то и
ночью заявлялась. Он открывал дверь, не спрашивая – кто, она
тут же в него вжималась, как притянутая магнитом. До постели
они добирались, только чтобы отдышаться.

А после ее точно замкнуло.… Однажды, когда Сергей на очередной то ли
обман, то ли отказ, заплакал, Мария зло скривилась – иди,
повесься. Он смотрел долго и внимательно: хватит. Не могу
больше.

– Наконец-то!..

Больше они не виделись, даже мельком нигде не сталкивались.

Мария знала, что Сергей ото всей этой замороки впал в пьянство,
бросил свою журналистику. О нем судачили в городе – бультерьер
кончился, у него выпали зубы! Даже Валера новость обмусолил:

– Последнюю шавку стравили. Теперь можно спокойно работать, дела
делать. Слабак этот Морозов оказался. Обычный алкаш, как все
писаки. Жалко мужика, теперь в газете и почитать будет нечего.

Скоро Морозов завербовался куда-то на вахтовые заработки, через
полгода о нем почти забыли. Когда вернулся, никто не вздрогнул.
Газета милостиво подбрасывала корку хлеба, если никому из
редакции не хотелось браться за прискучившую тему посевных
работ или школьных КВНов. Мария, видя его фамилию, радовалась –
жив.

Теперь, когда у нее ничего не было – ни семьи, ни библиотеки, ни
мамы, ни забот-хлопот, когда ее перестали называть по
имени-отчеству, ей больше всего хотелось, чтобы в бар зашел Морозов и
увидел ее. Наказанную, всеми брошенную. Разливающую водку
обкумаренным болванам. Пусть бы посмеялся над ней. Он вправе.
А она бы ответила: милый, я так тебя люблю. Мне ничего не
надо, только позволь говорить: я люблю тебя, милый, я так
тебя люблю!...

10.

Солнце слепило. Мария закрылась очками и глубоко, до стона,
вздохнула. Надо жить. И ждать. Всё у нее только начинается.

Как у Ирочки – горько вспомнила она недавний визит Ирочки в бар.

В тесном городке не помучаешься от безвестности. Ограждай – не
ограждай себя от знакомств – все равно в общем котле изваришься,
хочешь этого или нет. Бывает, о таких подробностях твоей
жизни люди осведомлены, что голову сломаешь, допытываясь –
каким ветром? Ведь моды нет ни у кого поздороваться лишний раз,
какие там соседские разговоры-посиделки. Кончились
общежитские времена. Может, правда – мухами разносится?..

Семья, к примеру, на втором этаже живет. Солидные, в возрасте,
супруги, девочка маленькая с ними. Третий год, как вселились, но
хоть бы раз здрасьте буркнули. Ни-ни! Словно во вражеском
стане обитают, а не в доме кооперативном. Никто и не в обиде.
И без лишних здрасьте известно – что за люди, откуда
прибыли, в каком детдоме девочку подобрали, почему супружница
нервами страдает.

Мария, с досадой понимая, что тоже живет, как на раскрытой ладони,
все таки тешилась надеждой сохранить свои секреты
нетронутыми. Здоровалась со всеми непременно – любопытство упредить. От
субботников не отлынивала, всякие поручения по подъезду
выполняла. Лишь бы видели: Скворцовы на месте, активны, на
ходу, устают очень, вот и не мелькают семейством. Она – за всех!
Располагайте!.. Сердце на замочке держала, ни с кем ни
горестями, ни радостями не делилась. Даже с Сережей помалкивала.
Впрочем, почему – даже? С Сережей-то более всего, потому
как – журналист, мало ли где чего ляпнет…

Когда всплыла Ирочкина история, Мария вспомнила, как однажды мимо
нее по утренней улице процокало юное создание в простеньком,
но таком алом платье, словно тело во флаг завернули.
Шевельнулась тогда зависть: вот идет человек, никого не боится,
ничего не опасается. Девушка-знамя. Изначальная победительница.

Вокруг Ирины то и дело возникал в городе какой-нибудь шум, затихая
припечатанной сплетней. А потом она уехала.

Но в просторах областного центра не затерялась. Скоро все знали, что
та самая девица сделала карьеру юриста, обрела семью и
разъезжает на красном кабриолете. Иногда, как тряпка на корриде,
она появлялась на телевизионном экране с комментариями
громких уголовных сюжетов.

Именно телевидение прославило ее окончательно.

Со дна большого города поднялась сеть мошенничества с продажами в
кредит несуществующих автомобилей. Пострадало много народа.
Даже Валера едва не попался.

Главной аферисткой, идейным вдохновителем, организатором и
получателем денег оказалась наша знаменосица.

Месяц по экранам крутились кадры, как полиция врывается в офис, как
мечется по кабинету несуразного вида Ирина: в растянутом
свитере, в лыжном шапке набекрень, из– под которой липнут на
одутловато-синие щеки жирные волосы.

– Видела стерву? Видела? – кипятился Валера. – Предупредили заразу,
документы подчищает. Ну, кино!

С экрана смотрела на Марию запойная баба, в которой от девочки в
красном осталась гордо задранная голова.

Она явилась в «Смак» будней ночью, перед рассветом. Зал упокоился
тишиной. Шевелилась в сонном танце одинокая парочка. Немногие
клиенты доглатывали последки.

Мария давно приметила, что никто и никогда, покинув заведение, не
оставляет недопитых бутылок. Иному уже в горло водка не лезет,
но, давясь и захлебываясь, фыркая от отвращения, он
вталкивает в себя последнюю дозу, словно кто давит на донышко его
стакана: пей! пей!

– Детство голодное, значит, было, – сделала вывод повариха. – Не
приучены едой бросаться.

– Где тут еда-то? Пойло! – презрительно возразила Ольга.

– Не скажи. Что пирог, что водка – всё одно: пища, самая ценная вещь
на свете. Я вот, всю жизнь при еде, а даже листика петрушки
в тарелке после себя не оставлю.

– Жадничаешь?

– Бога прогневить боюсь. Глянет: сыта бабенка, и не подаст больше
ничего. Да и вообще. В нашей стране вечно какая-нибудь
заваруха – то война, то революция. Или перестройку затеют. И
начинает ветер по пустым амбарам свистеть. Мне, вон, пятьдесят лет
всего, а я, как минимум, две голодухи от государства
родимого перенесла.

– По тебе не догадаешься,– засмеялась Ольга.

– Ага. Первой не помру, в случае чего. Подкожным жиром подпитаюсь.

– Запасов наверняка по всем шкафам припасла.

– Есть немного. Грех жаловаться. Крупа, сахар, чай, кофе, масло
растительное. Неприкосновенный запас на полгода автономного
существования. Хоть всю округу бомбами забросай – пересидим, а
там видно будет, что дальше делать. Так что… Не осуждай.
Пускай человек свои остатки допивает. Пока имеет, что есть-пить
– он человек.

И тут появилась Ирина.

– Девки, гляньте! – сунулся на кухню Лешка. – Со смеху помрешь!

11.

В дверях бара, раскинув руки по косякам, застыла женщина в норковой,
до пят, шубе. Она пьяно водила глазами по залу, то ли
выискивая знакомых, то ли ища свободное место. Полы шубы
распахнулись. Взорам открывалось тело, облаченное в комбинацию.
Голубой шелк очерчивал два этажа тяжелеющего живота. Сквозь
кружева розовели полные груди. Наряд довершали красные
остроносые туфли на голых ногах.

В углу заржали. Ирина медленно повернула к смеющим лицо.

– Ш-шта?! – грозно выдавила она.

– Здравствуйте, очень приятно,– подоспела Мария. – Проходите к
столику за баром. Держим для самых дорогих гостей. Пожалуйста. –
Она мягко оторвала Ирину от двери. Та улыбнулась и,
навалившись на барменшу, пошла к столу.

– А я вас зна-а-ю!

– Кто меня теперь не знает. Полгода за стойкой стою.

– Обижают?! – женщина остановилась и с угрозой посмотрела вокруг.

– Что вы. Мы здесь все – одна семья. Присаживайтесь. Я вам чаю
сладкого принесу. Или кофе?

– Водки!

– Нет, Иринушка. Вначале чаю. Чуть-чуть в себя придете, а там посмотрим.

– Тогда кофе. Двойной эспрессо!

– Слушаюсь…

– Вы почему в шубе? – поставила она перед Ириной чашку и пепельницу.
– Лето же.

– Так ведь ночь! В чем мне изволите в бар идти? В ночнушке?

– Нда, лучше в шубе. Вы правы. Ну…

– Останьтесь! Посидите со мною. Не утащат ваш прилавок… Что в
городе? Разговаривают?

– О чем?

– Известное дело – обо мне. Главной воровке страны.

– Не знаю…

– Так. Ставлю точки над и. Дело отправлено в архив. Деньги
па-а-страдавшим отданы, три года условно получено. По нулям. Опять
сама себе хозяйка! Муж остался – прокормит. Но с такой башкой,
как у меня, не пропадешь. Только – тс-с-с.… Консультирую
тайно. – Ирина заговорщицки пригнулась к столешнице. – Вам –
по самому дешевому тарифу.

– Мне, вроде, не требуется,– засмеялась барменша.

– Не говори оп, пока не перепрыгнешь.… А что вы в этом гадюшнике
делаете? Я же знаю – вы в библиотеке работали.

– Я? К новой жизни, наверное, возрождаюсь.

– То есть?

– Может, по рюмочке? Угощаю. Что-то весело мне, коньячок – в самый раз!

Ирина, выпучив глаза, понимающе заулыбалась.

Мария шла и думала: почему она тогда так разоткровенничалась с
девушкой? Чужой человек, подмоченная репутация. Но словно
шепнули: можно. Говори, худа не будет. Забудь, наконец, об
осторожности, перестань бояться, раскрой рот. Да! Именно! Раскрой
рот! Вечно поджатые губы в ниточку. Сколько можно сжирать себя
бесплодными переживаниями? Ведь давно всё – рухнуло! Что
она бережет? Обломки прежнего существования? Да ничего
хорошего не было в прежнем существовании. Муж – блядун, сын –
разбойник. Катя – того хуже.

Однажды в ящике письменного стола она нашла пакетики с каким-то
порошком. Открыла один, лизнула. Лекарство, нет ли – не поняла.
Утром поинтересовалась:

– У тебя там что – витамины?

Дочь вначале побледнела, потом вспыхнула.

– Витамины…

– Безвкусные какие-то.

– Ты пробовала?!

– Лизнула.

– О, Боже…

А потом Мария оформляла для школьников книжную выставку ко дню
борьбы с наркоманией. Полистала статьи, почитала рассказы. И
догадалась, какие порошки держит Катя в письменном столе.

Залила потрясение жгучими слезами, но дочери не высказала ни укора,
ни удивления. Почему? Слов не нашла. А потом и оправдание
придумала: ошиблась. Не может такого быть, чтоб её девочка,
хрупкая молчаливая тростинка, чёрной дурью занималась.

Много позже, когда уже стояла за прилавком, Мария пожалела, что не
учинила дочери скандал, не подняла хай, не устроила разгром.
Пусть это ничего бы не изменило. Но она хотя бы показала,
что любит дитя своё, что не станет мириться с её смертельным
пристрастием. Впрочем, зачем врать.… Тут не пристрастие –
хуже. Катенька, похоже, не столько сама пользовалась, сколько
приторговывала этими порошками.… Вспомнились странные звонки
по ночам, постоянные отлучки в Москву.

– Бизнес у нас с девочками, модельный – объясняла дочка.

– А ты что там делаешь?

– Кастинги организовываю.

Возвращалась всегда в новых дорогих нарядах, тут же бросалась в
какие-то хлопоты, переговоры.

– Сколько это стоит? – поинтересовалась мать, бережно погладив новые
Катины перчатки.

– Пятьсот евро.

– Ужас!

– Мамочка, в столице иначе нельзя.

Наркодилер. Так, вроде, они называются.… Вместо хая мать делала вид,
что ничего не происходит. И Катя продолжала курсировать
между домом и Москвой, пока совсем не пропала. Два звонка за
последние месяцы. У нее все нормально! Раз так она говорит,
значит, так оно и есть.

Но возникла из неизвестности пьяная Ирочка, и Марию прорвало.

Впервые она кому-то говорила о себе. Вслух.

Давно накинули крючок на дверь бара, давно улеглись отдыхать
девочки. Посудомойка прикорнула у плиты. Ирина куталась в шубу,
периодически выпрастывая руку за рюмкой, слушала. А Мария
говорила.

– Как я жила? Не мудрствуя лукаво. Ни о чем, не имеющем ко мне
прямого отношения, мыслить не хотела. Считала, что рассуждения да
разговоры – баловство для бездельников. Знакомый у меня
был, так он, как расслабится, о высоких материях всё норовил
поговорить. Смерть, любовь, поэзия, космос…

– По пьянке?

– Нет, что вы. Как бы благость душевная на него находила. А я,
стыдно вспомнить, тут же зевать начинала. Он говорит, глаза
сверкают, а у меня такая позевота, хоть рот разорви… Вечно в
голове дела крутились, заботы. А какие, спрашивается, дела? Дом
обиходить, каши наварить, на работу сбегать? Господи! Суета!
Видимость, а не жизнь. Когда рухнуло все: семья, быт – все,
у меня в башке, как в бочке пустой зазвенело. Душа мечется,
плачет, а заговорить и успокоить её не могу. Слов нужных не
знаю. Увидела себя со стороны – позорище: тупая, зажатая,
вечно уставшая, трусливая, неинтересная. На все проблемы один
ответ – рассосётся! Лишь бы не думать. Никакой
ответственности! Пока не лишилась всего, не поняла: жизнь – это ты сама
и есть. И если мелочны дела, то и жизнь мелка и
бессмысленна. Ой, какая я была глупая! Обо всех, вроде бы, беспокоилась,
хлопотала, а никому счастье не принесла. И себе тоже.
Полсотни лет – на свалку. Поговорка есть: ни Богу свечка, ни
черту кочерга. Это про меня.

– Напрасно вы себя хлещете. У каждого ошибки случаются.

– Жаль, что ни одну нельзя исправить. Давайте, Ирочка, выпьем! За
новую жизнь!..

– Вы считаете, что здесь – Ирина обвела вокруг рукой, – ваша новая жизнь?!

– Не знаю. Но сегодня здесь – моё место. Значит, отсюда и начинать.
Думать маленько приучилась, и то хорошо. Хоть и невеселые
мысли, а мои.

– А я ведь тоже… в новую фазу вступаю. Была богачка, авторитет,
теперь – конь в потертой норке. Интересные ощущения.

В дверь застучали.

– Хозяйка приехала! Закругляемся. Кассу сдавать нужно.

– Ухожу. Спасибо, что посидели со мной.

– Это вам спасибо. Живы будем – не умрём, Ирочка! – подмигнула
барменша и пошла открывать. Солнечное утро предвещало хороший
день.