Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

сдача
Мне уже почти что всё равно,
я иду сдаваться в гороно,
в букинист, минкульт, металлолом –
где ещё торгуют барахлом?

Надо мною в каске лилипут
говорит, что гитлеру капут.
Выходи, за череп рукава.
Такова сюжетная канва.

Чемпион меняет на коня
полстраны и скачет в ебеня.
Лилипуты хочут перемен.
Мне понятен этот феномен. 

Увлеченный гибелью божка,
я иду: в руках моя башка.
«Мы повсюду. Вы окружены» -
мне знаком акцент из вышины.

Под конвоем, волею пойти ль,
все равно: сдаю себя в утиль.
Можете не ставить копирайт –
курку-яйки даром забирайт.

Я пойду растить себя травой,
проливаться влагою сырой,
обниматься с мышью полевой!
В евросеть, роснефть, гламурострой…





в сиротском жанре
«Из каждого окошка, где музыка слышна...»

                                               Б.О.
Я был президентом Судана,
теперь уже будто во сне.
Меня доставали судами
и приставов слали ко мне.

А пристав – он бойкая пташка,
ему осужденных не жаль.
Трофимова, скажем, Наташка,
из города Электросталь.

А то еще – Вася Кобылко,
сбежавший мальцом из Орла,
которому шмаль и бутылка
в семье одному не мила.

Бывало, приедут нежданно
и молнии мечут из глаз:
«Пошто населенье Судана
не платит за свет и за газ?

За этот ужасный проступок,
за жуткую эту вину
мы брюки твои арестуем
и ножичек взыщем в казну».

Тогда я снимал свои брюки
и ножик покорно сдавал,
боясь, что за время разлуки
попортятся ткань и металл.

А после, без света и газа,
я долго сидел в темноте,
и в голову всякие фразы
обрывками лезли не те.

Я был президентом Судана,
одиннадцать лет на посту.
Суданские черные дамы
ложились ко мне на тахту.

Суданские бравые парни 
мои охраняли дворцы.
Мой прадед сражался на Марне.
Племянники все подлецы. 

Я был молодым и влюбленным
когда-то, не помню уже.
Искал я под небом зеленым
окно на втором этаже.

Пока я шагал по апрелю
с огромной больной головой,
суданские женщины прели,
вдоль Нила идя бечевой. 

Я был президентом Судана
одиннадцать лет, как в бреду.
Частушки про дальние страны
мне в ухо орал какаду.

Суданские черные клуши 
мне ядом плевали вослед.
Несметные мёртвые души
за газ не платили, за свет.

Ну правда, обидно, досадно,
когда всухомятку, без дам
изгнанник из райского сада
начальствовать послан в Судан.

Валяйте же, граждане судьи,
судите в своем кураже
безденежье наше, безлюдье
и свет на втором этаже.





идиот
В очи смотрит чернота.
«Вынь жевачку изо рта».
В голове идёт работа.
«Ты похож на идиота.

Выплюнь, говорю тебе!
Реагируй так, как надо».
Хорошо, отвечу «бе».
«Бе да ме. Ты что, из стада?»

Бе-ме-таллический звяк.
Хруст ломающихся трубок.
Сочлененья враскоряк.
Главного ствола обрубок.

«Рот закрой. Замкни уста».
Очи сверлит чернота.
«Посмотри на молоточек.
Нет ли бегающих точек?»





город солнца
Всюду строят, роют, возят гравий.
Знаменем трепещет лист железный.
В круглых окнах император Флавий 
варит кофий с дальних побережий.

В каждом ухе грохот городского
громожденья. Лезет куб на конус.
Чертятся дома, как гороскопы,
радужными стёклами балконясь.

В каждом оке солнце разливанней,
чем вино, текущее по вене.
Темноту зарыли в котловане
навсегда, молчком, без отпеваний.





ленинград
Пройдёт и пасха, и парад,
и я поеду в Ленинград.
Наслаждаться буду
прелестями местного фаст-фуда.

Не пойду я в Эрмитаж,
даром мне его не надо.
Я взойду на четвёртый этаж
гостиницы «Эспланада».

Я поеду в город замечательный,
я поеду в город боевой
и расстанусь с головою окончательно,
обязательно расстанусь с головой.

Так и вижу этот город будущий,
симпатичный город над Невой,
над которым бродят толпы юношей,
навсегда расставшись с головой.





следствие ведут колобки
Колобки поймали буратино
и судили долго, коллективно.
Признавайся, подлый буратин,
ты каких делов наворотил?

В полумраке подпола сырого
колобки поймали и второго.
Этот был не менее носат.
Говорил, что первому не брат.

На допросах держат их часами,
сталкивают острыми носами
в очной ставке. Пишут протокол,
заменяя носом дырокол.

Дело шьётся, нить судьбы прядётся.
Буратин содержат где придется.
Завезут, бывало, и в Читу.
Носопырки видно за версту. 

Разное твердят про буратино:
что они агенты Палпатина,
что хотели манием руки 
обратить детишек в чурбаки.

В голубом ангаре гильотина
тихо слёзы льёт о буратино.
Ей в ответ, сквозь сумерки и снег,
плачет деревянный человек.





на 101-е прочтение сапгира
Сто раз я перечитывал Сапгира
и признавал: да, хватка, ремесло,
но не берёт меня такая лира 
и сердца не царапает стило.

И вот в сто первый взял сего сатира,
насмешника, уже себе назло.
Но тут в мозгу скомандовали «вира»
и мне, как Вию, веки подняло.

И я увидел дивные красоты:
я наблюдал, как выскочка-капрал,
чуть суетясь, неловко подбоченясь,
тактические штурмовал высоты 
и сопки стратегические брал,
чтоб после мне отдать за мелкий пенязь.





цветаева
Не хочу, чтоб вешалась Цветаева,
превращалась в плоскую фигурку,
персонажа у кого-то из Катаевых.
Лучше пусть отправилась бы в дурку.

Ведь лежала в дурке Новодворская,
а теперь живет себе, не тужит.
Лекции читает, в кукиш порская.
И Цветаева могла б не хуже.

Не хочу, чтобы ее поклонницы
разрезали вены вслед за ней.
Не хочу, чтобы они покойницы
становились на рассвете дней.

Лучше бы ее вживую видывали,
прибегая на поэзовечерину,
и в страстях мохито опрокидывали
на больную бесконечную Марину.

Вообще, остановите, стоп ее,
стоп машину – кнопку – кнопку хлоп.
Карусельку нашу, нянечку недобрую,
человеков совлекающую в гроб. 





вещи
Не человек надеется, но вещи,
и все надежды связывают с ним:
его диван не хочет гибнуть в пещи,
его пиджак желает быть носим.

А человеку не на что и нечем 
надеяться: унылый маловер!
Но мы его когда-нибудь излечим,
и будет он, как польский секретер. 





 

пир
На улице дома разновелики.
Приезжие. Для нас они таджики.
Тропинка процарапана в снегу.
Пойдем-ка вниз, попробуем рагу.

Там в подполе – готовый для распила
собачий труп, и кровь уже остыла.
Полдюжины небритых круглых рож
взирают на прицелившийся нож.

Собачьи мышцы, жилы, кости, связки,
собачья печень, лёгкие и глазки -
всё будет перекромсано и в чан,
и грянет пир на зависть москвичам.

Собачьей плотью сыты азиаты.
Они в Москву привозят опиаты.
Они дороги строят и мосты.
Они сажают дивные цветы.

Они рабы, рабы у фараона.
Их, говорят, четыре миллиона.
Когда отдёрнешь тучи полотно -
там ядовитых жаб припасено. 





памяти еремея парнова
Небогатым студентиком будучи,
но глядящим в эфирные сферы,
я купил Еремея Иудыча
книжку хитрую, «Трон Люцифера».

Мне её предложила старушка одна,
киоскёрша, она ж оккультистка.
Я прочёл ее, ночь отрывая от сна,
от того, чтобы девушек тискать.

Мы, конечно же, жили в империи зла,
пентаграмму отвергнуть не смея,
но поведать, как в зад целовали козла,
удалось одному Еремею. 

И проделки Алистера Кроули,
и обряды жестокие Кали
те, что мумии душу запродали,
нам на лекциях не разъясняли.

Та эпоха прошла, и другая прошла,
вот и младшая дочь подрастает.
Постигает азы падежа и числа,
а про дьявола толком не знает.

Я бы ей рассказал, провожая ко сну,
но боюсь, что напутаю лишка.
И зачем профанировать мне Сатану,
есть же в доме Иудыча книжка!

Прочесал я все полки, шкафы и пазы,
все буфеты, столы, секретеры.
Все глухие зады, все верха и низы,
где же прячется «Трон Люцифера»?

Чёрт ведь знает, куда я его задевал,
всё облазил, и слева, и справа.
Обессиленный, я упадал на диван
с томом Быкова про Окуджаву. 

Вот и в тамбуре нет, и на лоджии нет,
а еще приключается номер:
залезаю с утра я в родной интернет –
сообщают, Иудыч-то помер. 

Всё бессмысленно: кто мне поможет теперь
одолеть эту злую препону?
Может, ты и проводишь меня, Люцифер,
к своему лучезарному трону?

Пять минуток на нём посижу я,
помяну золотые года,
юность тёмную, душу чужую,
улетевшую чёрт-те куда.





гость
Говорил о каких-то вещах:
о чужих тараканах во щах,
о прорехе у дамы на платье.
Полчаса говорил о закате.

О фигне, ерунде говорил:
как легко он съезжает с перил,
как на леске играл пиццикато
и панамкой ловил филомел.

Всё варенье уплёл и цукаты
и до ужаса всем надоел.

И ушёл в непроглядную темень
проповедовать пням и растеньям.

Возмущённые ёрзали пни
и деревья кричали «Распни».





гоголь
Новый Гоголь явился: гогочет, гудит
и служанку щипает в сенях.
Он ведь только родился, он весь перевит
пеленами, он весь в простынях.

Он с большой головой, неуклюжий такой.
Слон! идёт, содрогая фарфор.
Ах, не надо, не велено в барский покой,
проводите, ведите во двор.

Он заходит в конюшню, о притолку шмяк,
ему лошади ржут: игого!
Гуттаперчевый нос, багровея, набряк.
Мужики одобряют: ого!

Он поленницу походя лихо разнес,
из подушек повыпустил пух.
Среди пуха и перьев горит его нос,
пламенеет, как красный петух.

Новый Гоголь явился – и все на ушах,
все внештатные враз на посту.
Крепыши с палашами, штыки в камышах
и шлагбаум стоит за версту.

Вся морская пехота, милиция вся,
химзащита, спасательный борт.
Подошли егеря, рюкзаками тряся.
Новый Гоголь – принес его чёрт!

Новый Гоголь идёт, новый хохот дымит
до небес, и не видно земли.
Боже, что это грохнуло? Метеорит?
Обалдеть, сколько леса пожгли…





с упорством маньяка
Играет маньяк на волынке,
в ольховую трубку дудит.
Как гвоздь в заскорузлом ботинке,
в маньяке упорство сидит.

Богатые гонят с порога,
а бедным неловко за так.
В маньяке упорство от Бога.
Таланта не дал Зодиак.

Проходит маньяк недолеченный
по вечно осенней стране
и свой инструмент покалеченный
несёт на телячьем ремне.

Я пью за упорство маньяка
пять капелек – я за рулём.
За плащ меня тянет собака:
пойдём за маньяком, пойдём.





лазарь
Воскрешая соседского Лазаря,
толстогубого и пучеглазого;
по тропинкам занозистым лазая
за ангаром и овощебазою;

Воскрешая неумного лодыря,
тормоша его: где же душа его?
где жасминовый запах до одури
с дач заброшенных; где их хозяева?

Собирая нескладное лего
безделушек, костей и сосудов,
лживых писем тревожного лета,
новостей, комаров-самогудов,
я хотел бы собрать человека.

Я хотел бы пойти к нему в гости
и к себе пригласить его тоже.
Я нашёл только кожу и кости.
Препарирую кости и кожу.





парад
Мы тоже пойдём на парад уродов,
промаршируем повдоль стены,
мимо продуктов, соков-водов,
мимо формованной ветчины.

Вдоль цветных леденцов Артиколи,
и сваровских фальшивых звёзд
туда, где очи, туда, где выколи,
где москворецкий мост

расшёлся рвано, как промокашка -
в канцелярскую ночь чернил.
Это не нас вывозили баржами?
(нет, не барками – тут не Нил)

Пусть пощёлкает нас туристка,
гренадёрская дочь мента,
раздымившейся трубки гипсовой
не вынимая изо рта.





чебоксары
Чей-то поезд едет в Чебоксары.
Седоки достали алкоголь.
А навстречу конные татары
разметались, по полю фасоль.

А на рельсах высится секвойя,
древесины мощная река
утекает в небо без конвоя,
подвигая дельтой облака. 

На неё наскочит паровозик
и вагоны сжарятся в золу,
а один вагончик заелозит
вверх да вверх по крепкому стволу.

Там на небе звездные отвары
чудо-девы носят без числа
и стоят пустые Чебоксары,
ожидая дольнего посла.

Пусть мои родные-неродные
в том вагоне будут, не в другом.
Чебоксарам данью от России
поднесут рюмашку с коньяком.

А откуда мой уходит поезд,
на какую целится межу -
даже если выдумаю повесть,
никому её не расскажу. 





русские
Цыгане крадут кошельки на перроне,
британцы играют в гольф,
а русские вечно кого-то хоронят,
обычно какую-то голь.

При этом всегда не хватает на саван,
веночки, цветочки – и вот
идут по соседям две бабки гнусавых:
подайте кто рупь, кто пятьсот.

Мы давеча дали, и нонеча дали,
и крышка встаёт на попа.
Глядит с подоконника в мутные дали
белёсых головок толпа.

У смерти всегда здесь отыщется повод,
но повод не значит почёт.
Кто голой рукой ухватился за провод,
кто полк себе выбрал не тот. 

Здесь смерть растекается кровью и гноем,
а также и жидкостью той,
которой мы всё это дело обмоем,
не век же ходить нищетой.

Поминки – вот их настоящие свадьбы,
излюбленный русский досуг,
когда и покойника в рожу узнать бы
не смог ни начальник, ни друг.

И если бы мёртвые здесь восставали,
то только, чтоб заново лечь,
чтоб снова родимые их горевали
и Моцартом веяла печь. 

А то ведь когда-нибудь кончатся трупы,
и что тогда делать живым?
Куда им пойти – в филармонии, клубы,
в кружки, в уголки пантомим?





из детства
Мальчик толстый, кудрявый, еврейский
мешковато бежит по росе.
Папа любит читать юморески
на шестнадцатой полосе.

А поднимет глаза от газеты –
сразу в сердце прорежется плач:
нужники вместо тёплых клозетов
и обмылки малаховских дач.

Просто хочется выть от ублюдочности,
от пригорков в собачьем говне.
«Нету будущности, нету будущности
у Илюшеньки в этой стране».

Мама рыжики ест в маринаде
и читает журнал «Новый мир».
Папа будущность видит в Канаде,
собирается ехать в ОВИР.

Я не знаю, уехали, нет ли.
Кто хотел, уезжали всегда.
Слово «будущность» – в книжке поэта
разъяснилось мне через года.

Оказалось, что будущность – это
когда ты осторожно войдёшь,
в непонятное что-то одета,
как советская вся молодёжь. 





новая этнография
Я буду жить, как Леви-Строс,
медлительно и кротко.
Я бородою бы оброс,
да не растёт бородка.

Я был бы честный этногрАф,
и в ясеневской сельве
из хвойных вееров и трав
мне сделали постель бы.

Встречайте, пижмы-купыри,
учёного соседа!
Я докажу, что дикари –
совсем не людоеды.

Я их обряды изучу,
хоть в приближеньи грубом.
Отважусь бегать к их врачу 
то с чирьями, то с зубом.

Я их напитков вкус пойму,
привыкну к их закускам.
Дивиться буду их уму
и тоже стану русским.

Я буду жить, как Леви-Строс,
как можно жить еврею.
Я буду лучший Дед Мороз,
я бороду наклею!

Я и жениться бы не прочь 
на их аборигенке.
Мне песни пели бы всю ночь
вованы, витьки, генки.

Когда же мне поднадоест
лесная их обитель,
я лягу в землю этих мест,
расслабленный, как зритель.

Как будто бы звонок – пора
в парижское предсердье,
где гаснут люстры в Opera
перед «Аидой» Верди.





в пещи
из глубины, из той печи
где бородатые сычи
игрались шахматами с нами
то скакунами, то слонами

слонами, ящерами, львами
и те клыки, и когти те ж
геометрическими рвами
исполосованный манеж

из глубины, из той печи
где ироничные врачи
глядели в матовые стекла:
что уцелело, что подохло

чей элегантный хьюго босс
к плечам отравленно прирос
и хлопал черными крылами
один в один как на рекламе

как пламя ветренно гудело
как песня с пламенем летела
как с дельтапланом, на крыле
как едким дымом по земле

скажи мне, теодор адорно
что мы не видели в свой час:
беды раззявленное порно
крыло, измазанное чёрно
творца повеселивший газ?

мы здесь навечно недорОсли
нам никогда не будет «после»
живём в печи, поём в печи
друг другу хлеб и калачи





считалка
Если есть Бог, то он суббота,
он поездка в зоопарк
посмотреть на бегемота,
потолкаться у макак.
Полосатому бенгальцу
заглянуть в его костры,
мимо цапель прогуляться,
постоять у кенгуры.

А если чёрная суббота,
это значит – Бога нет.
Он уехал на охоту.
Он отчалил на обед.
Он обедает слонами,
сразу штук до десяти.
Не побрезгует и нами,
если близко подойти. 





превращение
 «с наливными рюмочками глаз» 

                               О.М.
Вдоль берёз, по гаревой аллее
пожилого мальчика ведут.
Мне смотреть туда всё тяжелее.
Я не знаю, что мне делать тут.

Он идёт по розовой дорожке
нелегко, враскидку, как паук.
У него паучьи ручки-ножки.
Он бормочет слово или звук.

Он сказать пытается упрямо,
тонкий рот волнуя и кругля.
Он сказал бы: «Мама-папа-мама,
мы ведь начинаем не с нуля.

Мы пройдём этап членистоногих
с золотыми бусинками глаз.
Выживут немногие. Немногих
мы зачислим в следующий класс.

Мы могли бы плавать, словно рыбы,
и крылами реять в вышине.
Мы могли бы – господи – могли бы
стать людьми с богами наравне. 

Жить свободно, без земли и смерти,
выпасая звёзды на лугу.
Не смотрите на меня, не бейте,
я хороший, я смогу, смогу…»

Не к сезону жаркая погода,
и трава от солнца горяча.
Мне видна столовая завода
Михельсона или Ильича.

Перед ней горючий красный камень,
где стреляла девушка в вождя.
Закрываю зрение руками.
Не оглядываюсь, уходя. 





автомобильное
Человек, у которого жизнь удалась.
Он недавно вернулся из тёплых таласс.

Он на мойке у ауди чёрной стоит,
курит, щурит глаза. Он до блеска обрит.

Человек, у которого жизнь удалась.
Им пытался позавтракать дед-одноглаз.

Он от деда уплыл и от бабы утёк.
Посмотрел на часы и увидел песок.

Плотоядные скалы сомкнулись за ним,
и теперь он на мойке стоит, невредим.

Он бывалый моряк, за полушку во рту 
он купил себе ауди в дальнем порту.

Он на ауди, ауди в небе летит.
«Слышу, слышу» незнамо кому говорит. 





боэций
Изучал Боэция.
Сам теперь Боэций.
За перила держится
и всего боится.

С гибелью античности
бродят у вокзала
пасмурные личности –
готы и вандалы.

У него на лестнице
что же за немилость:
лампочка повесилась,
с хрустом удавилась.

Страшно оступиться!
ячневую крупицу
подарить мокрицам –
новая не купится. 

За стеною лаево,
пьяные скандалы.
Новые хозяева,
готы и вандалы.

Он стрекочет набело,
что строчил пером.
Лунная сомнамбула 
блещет топором.

По двору шатается,
ждёт себе жену.
Юная вандалица 
воет на луну.

Только не разнюниться
и не разболеться.
Был такая умница,
стал теперь Боэций. 





шикса
куда как сладко мне с тобой
зараз и женщина и гой
в идиллии торшерной
над пищей некошерной

не правоверен я и сам
и не обрезан мой кассам
и мимо синагоги
меня проносят ноги

никак не выполнить кашрут
когда такой крутой маршрут
и чартерные рейсы 
сквозь облачные пейсы 





парафраз
На меня ополчился товарный состав,
колесница, несущая смерть.
Мне неясно, кто я – каурав ли, пандав.
Что сказать тебе, Кришна, что спеть?

«Харе-харе» – блаженные блеют. Харэ,
возвращайся в родной чернозём.
Я не буду в твоей хитроумной игре
офицером и даже ферзём. 

Хоть ты всю Махабхарату выжми из тьмы,
хоть ты небо мне в кукиш сверни.
Я-то знаю: «они не такие как мы»
означает «мы тоже они».

Кауравы седлают каурых коней,
суетятся пандавы в пандан. 
Стынет Индия духа, и небо над ней
достается другим господам. 





another brick off the wall
Девочка в школе гранату нашла.
Пусть и учебную, но взорвала.
Как этой девочке так удалось? -
выбила стену и вышла насквозь.

Странная девочка это была:
тронула швабру, а та зацвела.
Кошку погладила – та назубок
строчки про парус, как он одинок.

Классная-дура звонила в роно,
ну а что то роно? рону все равно.
Им что полтава, что бородино –
прошлая слава, немое кино.

Каждую осень – помывка окна.
Ольга, Онегин, и мир, и война.
А это окно – словно парус с крестом,
трепещет и кружится в небе пустом. 





петр и павел
Кто-нибудь скажет, какое сегодня число?
Кто-нибудь скажет – а времени сколько прошло
с тех пор, как я встал, надел на себя штаны
и вышел из дома досматривать чудо-сны.

Конечно, с собакой. С собакой мы входим в лес,
состоящий из мокрых игольчатых древес.
Под ногами и лапами чавкает мертвый покров
и сами себе мы похожи на стадо коров.

В прошлом году та же ветошь была под ногой,
а собака другая и вместо меня другой. 
Звон от Петра и Павла окатывал с головой,
осыпал монетами, как зрители и конвой.

Петр и Павел, вот уж вовек не поймешь,
что в ваших историях правда, а что ложь.
Когда участковый спросил меня у креста,
я сказал – вас не знаю, и совесть моя чиста.

Я читал, что в Риме у вас был чеканный двор.
Вы чеканили звон и вели бесконечный спор.
Или нет – познакомились ровно чтобы проститься.
А два колокола не могут наговориться.

До Петра и Павла – детсадик и рыжий корт.
У Петра и Павла – конюшня и конный спорт.
И иконный бизнес, и жаждущая рука.
И оптовый рынок, и снова лес, облака.



 

фантастика
Грустно мне, писатель о парсеках,
больше веры нет твоим словам.
Напиши-ка ты о человеках,
не считая их по головам.

Да и вы, про киборгов рапсоды,
не держите бластер на весу.
Обрисуйте лик родной природы,
жизнь медведей в ёлочном лесу.

Живописцы, в саже ваши кисти
и палитра вытекла насквозь.
Вы Тверскую так отживописьте,
чтоб живое место мне нашлось.

Я еще успею распылиться
на грекоимённые тела.
Растерять, рассыпать ваши лица,
голоса и прочие дела. 





in bruges
У меня на голове, как на колокольне,
свили гнёзда ангелы или англичане,
вот и будят по утрам песней алкогольной,
а я мотаю головой, чтобы не кричали.

Англичане – это птицы, движимые болью.
Наливаешь в горлышко, и они летят,
и весь вечер мельтешит крыльев треуголье,
оттеняя дивный вид на прекрасный ад.

А когда мне спать пора, я им бью двенадцать:
возвращайтесь в номера, болью заправляться.
Ангелы ругаются, как грузчики в порту,
а у меня катается колокол во рту. 





всё о вашей матери
Она лежит и есть не просит.
В теньке, не на проезжей части.
Не подходите к ней с вопросами
и не звоните вы начальству.

Она проспится, и прокормится,
и бигудьми завьётся снова.
На старость ей найдётся горница
и сын приедет из Ростова.

И сын отыщется на полюсе
последней, зряшной экспедицией.
И сын отпросится, опомнится. 
Откинется, освободится.





мисс марпл
Жена в могиле, муж в тюрьме.
Гувернантка в ужасе уехала.
Кто теперь будет растить детей?
Вот уж точно не мисс Марпл,
не Байрон и не Шекспир.

Пока хоронили, плакали и судили,
деловито в воздухе растворилась 
мисс Марпл.

Кружевная старушка, тонкая на просвет,
продолжает и ныне плести 
свой ажурный маршрут
в автобусе посолонь
по соломенным дорогам 
старой старой Англии,
на старую Новую Англию 
только заглядываясь пока.

Мисс Марпл – никогда не миссис –
приходит как сухонький летний дождь,
и на ярких лужайках
вырастают грибы убийств
и проступают грибницы 
чудовищного родства.

Каменный топор особняка 
оглоушивает прислугу,
коротконогие домишки 
разбегаются муравьями:
прикатила мисс Марпл
в автобусе файфоклочном,
привезла к чаю
цианистые пирожные 
женских романов 
и телефонных книг.

Мисс Марпл – надушенный астероид,
а из сиротки вырастет истероид
и убьёт кого-нибудь для начала,
чтобы бабушка вернулась, как обещала.





по следам
Покойный Лосев меня бы понял.
Закономерный ответ: ступай
к своему Лосеву. Вот те кони,
двигай в его заповедный край.

В наиновейшую англию духа,
без карты скатертью наизусть,
и чтоб тебе ни пера, ни пуха,
а впрочем, пухом пусть будет, пусть.

Поди, поймет тебя этот Лосев,
простой термит в вереницах душ,
и плоть, и кафедру взяв и бросив,
и щей своих не профессор уж.

Что, кисло с нами на этом свете
плясать пожизненный краковяк?
Никто тебя на мосту не встретит,
да и назваться забудешь как. 





не
меня не любят эти
меня не любят те
и я живу на свете
в сплошной нелюботе

ничто меня не губит
как зайца во хмелю
никто меня не любит
а я его люблю





стилизация
Вспомнить всё – и нелепое Фрязино,
как в фуфайке, затёртой до дыр,
алкоголик идёт из магазина
и бормочет «салют, командир».

Никому персонально, в отдельности,
да и нет никого до угла,
и слова его гаснут в бесцельности,
без обиды, тем более – зла.

Только небо алеет лампасами –
полоса и ещё полоса.
Только ветер шумит над лабазами
и вдоль рощи летят голоса.

Это мы, говорят, это киборги,
лейтенанты густеющей тьмы.
Нам бы жизни какой, нам бы гибельки.
Это мы, говорят, это мы. 





глазомерная съемка
не хочу быть сукой-блядью
говорила мне она
а хочу твоей тетрадью
быть белее полотна

чтобы ты поставил крестик –
вот береза, и кружок –
вот осина, а на месте 
клёна старого – флажок

не хочу твоей кушеткой
не хочу твоей софой
а хочу твоей планшеткой
чтоб носил меня с собой

вековала жизнью зряшной
старой девой на корню
стала картой карандашной
при себе ее храню