Проза

1

Степан Петрович был принципиально недоволен итогами Второй Мировой войны. Так и жил с этим. Схлопотав от Гитлера на Ленинградском фронте две пулеметные очереди – по ногам и по корпусу, належался по госпиталям, но выжил и без одного легкого, с половиной желудка, вернулся в строй и дослуживал в Германии аж до сорок седьмого года. Пока был молодой, ничего – терпел, даже спортом занимался. Благо тогда справок особо не спрашивали – целых-то мужиков было мало. Только время шло, жизнь кругом поднималась и распрямлялась, уже и коммунизм на горизонте показался, а Степан Петрович все жил и жил с семьей в тесной комнатушке коммунальной квартиры, где в свое время родился сам. Вместе с ним делили площадь мать, жена и дочь. Так-то жили они неплохо – как и все. Только вот с жильем беда. Дочку жалко, стыдно перед ней, да и себя…за что воевал-то? Работал Петрович без отдыха – а где отдохнешь, если дома ступить некуда? Деньги какие-никакие подкапливал – хотел хоть в кооператив, так нет – ему и там отказали. Метр, говорят лишний у вас. Обидно. Да и раны замучили.

За ту жуковскую мясорубку, откуда Степана Петровича вытащила на плащ-палатке школьница-санитарка, орденов не давали. Да и потом как-то прошел мимо наград простой рядовой – автоматчик Степан Петрович Полозов. Поначалу его, вернувшегося из Германии к шапочному разбору, даже не хотели прописывать обратно домой. В разрушенном городе было плохо с жильём, а с Ташкентского фронта прибыло много народу. И такого, что не чета Петровичу. Находился он вдоволь, насмотрелся канцелярской сволочи. Ему бы грохнуть орденами об стол, да у него всех наград – восемь дырок……А раны… «У нас вся страна в ранах» – говорили ему розовощекие военкомы, когда Степан Петрович приходил узнать, далеко ли счастье и не пора ли рассчитаться за войну.

Годы брали свое, простреленные ноги ныли по ночам , рвалось в кашле оставленное на разживу легкое, да и сердце уже подустало у солдата. Красавица-жена, школьница-медсестричка поблекла и увяла в коммунальных дрязгах, умница-дочка, поздняя, единственная – хоть и любила отца, но стеснялась его и неказистой их жизни.

И начал Степан Петрович потихоньку пить. Зарабатывал хорошо – классный токарь был, ценили его. Денег не жалел – сроду жадным не был – друзья-приятели всегда готовы были выпить да послушать ветерана. На работе не пил никогда ни грамма. А вот после – стакан за стаканом – так и приучил себя к проклятому средству. Да ещё по ночам помогала горькая сивуха забыться мутным тяжелым сном. А утром, проснувшись ещё затемно да стряхнув с себя под краном вчерашнее, собирался на работу – через весь город…город, выстраданный кровью. И в утреннем тумане виделось старому солдату на месте тусклого северного рассвета – зарево ближнего боя. Вместо мирной утреней дымки видел он аэростатное военное небо в ожидании воздушной тревоги и безлюдные утренние улицы уводили старика в тяжелую солдатскую память. А когда мелькала в сумерках чья-то светлая одежда, казалось Степану Петровичу, что это бежит к нему невесомая от страшных голодных зим большеглазая девчонка-медсестра, та самая, что сумела все-таки выжить и дождаться его с войны.

Водка да проклятая заноза в сердце, засаженная туда войной и черной несправедливостью жизни, совсем иссушили и изорвали нервы. Пьяный, все больше плакал, а когда перехватывало слезы,-скрипел зубами в горькой бессильной ярости, выкрикивал страшное. Наболевшее, свое, никому больше не понятное, то, что кричат солдаты в лицо смерти. И тот, кому он кричал, не слышал его…

2

Жил Степан Петрович в самом центре города. Улица старинная, дома – как крепости. Не всякая бомба брала такие дома – многие выстояли войну. На таких улицах, спокойных, без общественного транспорта, удобно расположенных в центральной части города, всегда любили размещаться консульства различных дружественных нам держав. То там, то здесь привлекали внимание нездешние флаги. Обычные триколоры различных расцветок – неброские и уверенные в себе национальные полотна важных европейских держав перемежались попугаями и драконами всяких там сенегалов и таиландов. Попугайские флаги Степан Петрович не уважал, скромным салютовал с гордым достоинством. Не простил Европе войны, но и Европа запомнила солдата. С этими расквитались. Так он считал. Вот со своими… ну да ладно.

К немцам Петрович относился спокойно. Уважал. А вот союзников не любил. Не принимала душа прохиндейства их и расчётливости.

Да ещё попутал Степана Петровича в тот вечер бес. Метель была. А метель в России – штука странная. Насмехаются черти над человеком, путают…

Шёл старый солдат домой, да, прикрываясь от колючего ветра со снегом, свернул не на родную улицу, а на соседнюю. Голова плывет туманно от выпитого, обиды старые все повылезали, слёзы – и так сами от ветра выступают… А тут ещё будка милицейская поперёк дороги, да из машины тётку какую-то в шубе выгружают. Цветы выносят, двери ей открывают, а Петровичу – топтаться на месте, пропускать…

Консульство по плану должно было быть американское. Всегда именно оно тут было. Читал Петрович про американскую помощь. Только вот самому-то увидеть не пришлось. Тушенку американскую без него порубали, пока он по госпиталям мыкался, а остального ему из пехотного окопа и не видно было. Вспомнились только три «Шермана», которые должны были поддержать батальон в той неудачной для Петровича атаке. Радовались солдаты этим танкам, да рано. Рванули танки через болотце по тонкому льду, там, где тридцатьчетверки легко проходили и завязли все. Немцы на них артиллерию навели и с закрытых позиций, как в тире угробили. Один экипаж только спасся. Ну нет танков и нет, пехоту подняли и – вперёд. Петровичу повезло – дополз живым. Когда в немецкую траншею скатились вслед за гранатами, чесанули из ППШ по сторонам, – пожалел тогда Петрович последнюю гранатку. Всего-то и надо было что за поворот траншеи её кинуть. А там этот фриц с пулемётом. Эх, сейчас бы Петровичу ту гранатку…

И почему-то такое зло взяло Петровича именно на американцев. «Шерманы» эти что ли так его зацепили. Да вроде и неплохие танки были, просто в тот раз неудачно вышло. Только накатила опять на старика обида, которая и не отпускала вообще. Сам не понял как рванул на себя дверь, как оказался в мраморном вестибюле в сапожищах своих суконных, в полушубке, весь в снегу. К нему халдей какой-то чернявенький подскочил, ручкой ему машет, трогать не трогает, но свиристит чего-то не по-русски. Петрович как человек габаритный мелких ужас как не любил. А тут ещё черный как цыган, да американец… Руками-то старик этого сверчка вмиг убил бы, да в ногах больных и пьяных уверенности нет. И промелькнула перед ним вся жизнь собачья, медсанбаты – поезда, голодуха, пайки из хлеба мерзлого со жмыхом, особисты-суки с пистолетиками своими, военкомы с рожами красными, тыловики с чемоданами… гранатка эта, которую пожалел тогда…

Сунул Петрович руку за пазуху, да как заорёт на сверчка:

– Ложись, сука, – граната у меня. Всех взорву к …ей матери!

Сверчок, хоть и не русский, а сразу все понял – лёг. Еще один высунулся, сверчок ему крикнул: «Граната!» – тот обратно за угол скрылся. «Надо же – подумал Петрович – и по-ихнему «гранату» понимают».

Петрович вроде остыл, да не совсем. Раз уж прыгнул солдат в чужой окоп, так надо дальше дело делать. Отступать уже поздно. Попинал суконным чоботом сверчка, заставил подняться.

– Пиши – говорит – требования мои. Пусть ваши потребуют у наших, чтобы мне квартиру дали. Денег не надо – деньги у меня есть. Пускай квартиру дают. Двухкомнатную, нет…трехкомнатную. Ну двух – в крайнем случае. И чтобы метро рядом. Этаж…а – все равно… Пиши давай, чурка…

Сверчок пишет, а сам на дверь поглядывает. Написал, Петрович проверил, не удивился даже, что по-русски. Оторвал провод телефонный, сверчку руки связал – помнил еще, как немцев-то пленных приходовал. И только задумался, как дальше быть, – сзади навалилось на него что-то.

3

Милицейский капитан, услышав слово «граната», даже и не раздумывал, что ему делать. Как граната рвется видел он в армии. Знал, что есть у него четыре секунды. За четыре секунды с понятием можно хорошую жизнь прожить. Вот и собрался он…

Ребят молодых за дверью оставил, сам тихонько щёлку приоткрыл, увидел спину Петровича и понял, что судьба…

Завалив Петровича лицом вниз, капитан считал уже : «и-два, и-три,и-четыре». Ничего. Капитан осторожно просунул руку Петровичу за пазуху и выпростал из стариковских пальцев горлышко уполовиненной бутылки водки……….

Перепуганный чернявый сверчок услужливо протянул капитану лист с ультиматумом Петровича.

4

Капитан велел всем убраться на… И никому больше не звонить.

Старик плакал навзрыд, утираясь о плечо милиционера. Капитан одной рукой обнимал старика. Дрожащими пальцами другой мял погасшую беломорину, зубами рвал измусоленный мундштук, бессмысленно глядя перед собой……………

– Ничего – еле слышно сказал капитан кому-то. Потом как будто немного отойдя, посмотрел на Петровича и добавил:

– Ничего, отец………прорвёмся…………

Петровича отвели домой. Капитан не пошел с ним наверх. Он остался в машине. Рвал и рвал зубами мундштук не горящей папиросы, да прихлебывал из петровичевской бутылки, не обращая внимания на водителя. Тот молча и удивлённо смотрел, как командир уничтожает вещдок.

Передав Петровича из рук в руки жене, милиционеры козырнули и, похлопав старика по спине, старший сказал весело:

– Ладно, отец, -все нормально. Только какого …я ты с этим к болгарам поперся? Они же нищие как и мы. У них у самих ни …я нет………….

5

А очередь на кооператив Петровичу всё-таки подошла. Перевез он своих бабонек, да и выплатил вскорости все деньги. Не любил быть должным. Особенно государству. Своему.

С ним, с государством своим, и расплатился Петрович с последним. А остальным уж давно заплачено было.

Заплатил всё и умер.

Непобеждённым.