Проза

И увидев Его, просили, чтобы Он отошёл от пределов их.

Мф. 8:34

Свидетельствует Семён Рыбаков, таксист из Новоиерусалимска:

Я увидел его холодным апрельским вечером идущим в город по лесной
дороге. Он не голосовал, но я решил подработать.

– Куда?

–В Лавру.

– Служба уже кончилась, храмы закрыты.

– Разве церковь может закрываться?

Я пожал плечами.

– Мне на ночлег…

«Бродяга, – подумал я. – Денег не жди…»

– На свете все бродяги, – прочитал он мои мысли. – А зачем вам
деньги, Семён Петрович? Жена от вас ушла, дочь – у тёщи, и
достраивать дом, начатый после свадьбы, не для кого. Вы боитесь
спиться от одиночества, вот и «бомбите» допоздна. Так что нам
по пути.

– Мы знакомы?

– Давно, только вы об этом не догадывались.

Следователь: «И вы ему поверили?»

Рассказывает Фома Ребрянский, московский художник:

Год назад у меня обнаружили СПИД. Надежд на излечение не было,
друзья отвернулись, и я ходил по монастырям, чтобы не сойти с ума
или не наложить на себя руки.

Перед Пасхой бомжей в ночлежке набилось, как сельдей в бочке, от
тесноты не продохнуть, и запах грязного белья мог выдержать
только тот, кому, как мне, было уже всё равно. А когда привели
ещё двоих, все недовольно зашипели. В пост и без того
скудный рацион урезали, от голода сводило живот, было не до сна, и
я предложил свою койку на полночи, собираясь курить в
коптёрке. Он посмотрел на меня пронзительно грустно, его глаза
светились состраданием. «Какое интересное лицо, – механически
отметил я, – просится на холст».

– Останьтесь, Фома Ильич, – вынул он из сумки две сушеные рыбы и
пять хлебных булок, – покормим братию, а потом меня нарисуете.

Я вздрогнул:

– Красок нет, да и темно…

Он вынул краски. И тут мною овладело забытое желание взяться за
кисть, так что, пока остальные ели, мы расположились в углу под
лампадой. Я решил писать на почерневшей дощатой стене. Такие
выразительные лица легко писать, но странно, его образ, до
неуловимости подвижный, ускользал, изменяясь, как блик на
воде. Я узнавал в нём отца, первого учителя рисования, себя
ребёнком, свою мать, бабку, которая умерла до моего рождения и
которую знал лишь по выцветшей фотографии, видел девушку,
которая не стала моей женой, врача, поставившего мне
смертельный диагноз, служившего вчера батюшку. Как в пятнах на
обоях, в нём проступали лица друзей, врагов, давно забытых
попутчиков, как в очертаниях облаков, угадывались итальянцы,
испанцы и голландцы со старинных гравюр.

– Не всё видимое доступно, не всё можно рассчитать, – вздохнул он. –
Вот вы, Фома Ильич, год назад бегали за модными заказами,
водили женщин по ресторанам. А теперь ни до чего. И всё из-за
веры…

– При чём тут вера? Я не верующий…

– В Бога не верите, а врачу поверили? А врач-то человек, это у Бога
ошибок не бывает…

Нас слушали, присев на корточки, и он рассказал каждому его жизнь.

– Вы были как дети, – подвёл он черту, – а теперь повзрослеете, ибо
взрослеть – значит выбирать между добром и злом…

Он говорил просто и ясно, точно видел не только прошлое, но и
будущее, так что, когда утром собрался уходить, к нему
присоединились четверо – попрошайки братья Заводины, Андрей и Данила,
сторож Илья Мезгирь и Николай Пикуда из Кариот, села под
Новоиерусалимском. Пикуда был горбат, к тому же слегка заикался,
смешно растягивая слова.

Всю ночь я курил в котельной, вперившись в звёздное небо через дыру
в крыше, и, едва дотерпев до рассвета, бросился в больницу…

Следователь: «Анализы, конечно, не подтвердились?»

Говорит Семён Рыбаков:

Утром собрались в город, у меня старенький «Москвич», семерых не
возьмёт. А он: «Ничего, Семён, в тесноте да не в обиде!» И
каким-то чудом поместились. «Кто он, – думал я дорогой, – раз
имеет власть над пространством?»

Когда проезжали мимо бревенчатого дома, у ворот которого стояла
«Скорая», он велел притормозить…

Показания дает Марфа Лазарева:

Ночью мужу стало плохо, и приехавший доктор снял
электрокардиограмму. «Обширный инфаркт, – отчитывался он по телефону. И,
прикрыв трубку ладонью: – Везти бессмысленно…» И, действительно,
через час муж уже не дышал. За окном сушился его пиджак,
безобразно вывернутый наизнанку, страшно бил в стекло рукавами,
как непрошенный гость. «Это смерть», – подумала я и, вдруг
ощутив, что стала вдовой, разрыдалась на плече у доктора.
Когда затормозила машина, мы подумали, что приехали забирать
тело.

– Из морга? – спросил врач.

– А разве кто-то умер?

Гость положил ладонь на лоб мужа. Тот открыл глаза, врач бросился щупать пульс…

Следователь: «Значит, врач ошибочно констатировал смерть?»

Матвей Абрамович Левин, врач:

Мне стало дурно – признаки смерти были налицо, тело уже начало
холодеть. Мой опыт в таких случаях исчисляется сотнями – я
уверенно констатировал смерть. А потом наблюдал воскресение! Всё,
чему учит медицина, опровергалось на глазах.

Человек, принятый за санитара из морга, тронул меня за плечо:

«Врач лечит тело, но исцеляет душа».

Он вышел, а я метнулся за ним.

Следователь: «Возможно, вы наблюдали клиническую смерть?»

Семён Рыбаков, таксист:

Новоиерусалимск – это две улицы с магазинами на перекрёстке.
Остановились у супермаркета, он поднялся по ступенькам. Был
полдень, на тротуарах блестел снег, и прохожие обтекали нас, как
ручейки. Вдруг он простёр к ним руки:

– Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное…

Никто не задержался.

– Блаженны плачущие, ибо утешатся…

Женщины ускорили шаг, мужчины скользили взглядом.

– Блаженны кроткие, ибо наследуют землю…

«Сумасшедший!» – мелькнуло у меня.

Мимо него сновали покупатели.

– Иди в церковь, – на ходу бросил один.

– Весь мир – церковь, – ответил он.

– Не обезьянничай! – остановился в дверях другой. – Ты не Сын Божий.

– Сыны человеческие – все дети Божьи.

Двери хлопали, а он, нелепо размахивая руками, обращался к прохожим,
точно к манекенам.

– Кончай юродствовать, – вышел с дубинкой молодой охранник.

Я метнулся к нему:

– Оставь, видишь, человек не в себе…

Матвей Левин, врач:

Это отдавало фарсом. Мне сделалось неловко, будто при мне жгли
икону. Новоиерусалимская Лавра от города в двух шагах, я
перевидал много паломников, среди них было немало и откровенно
сумасшедших, но никто не позволял подобного. Я ждал, что вот-вот
полетят камни. Но мимо проходили с абсолютным равнодушием.
Мы переглянулись с Фомой, которому, я видел, всё это было
также неприятно…

Следователь: «Почему?»

Художник Фома Ребрянский:

Да потому, что форма довлеет над содержанием, и рушить стереотипы
болезненно. Ну, представьте святых апостолов с «мобильными»
вместо посоха, рассылающими эсэмэсками благую весть!
Современникам как поклоняться? Икона должна быть тёмной, духовность
представляется как постные лица, длинные бороды, акридии, все
эти пустынники, молчальники… В своём времени нет пророка…

Однако я готов был кричать от радости и простить ему всё. Впрочем, и
другие чувствовали исходящую от него магическую силу, так
что в монастырь мы вернулись уже вдевятером. С нами ехал
Захар Адамов, молодой охранник из супермаркета. Он только и
спросил его: «Почему, Захар, ты терпишь, когда начальство,
путая, зовёт тебя Адамом Захаровым?»

Семён Рыбаков, таксист:

Наш городок размером с носовой платок, а слухи, как ветер, так что
Новоиерусалимская Лавра встретила нас в штыки.

– У нас не место богохульникам!

Явившийся в скит эконом указывал на дверь.

– А с чего, отец Марк, ты взял, что знаешь, кто славит Бога, а кто
хулит? Не ты ли повторял сегодня утром, когда трутники
сплетничали про настоятеля: «Не судите, да не будете судимы»?

Эконом побледнел.

– Тебе кажется, ты любишь Бога… А ближнего? Но если вера не делает
добрее, зачем она?

Эконом хлопнул дверью.

– Бог велик, – продолжал он, – благодарность Его унижает. Только
деспоту нужно от сына ежедневное почитание, неужели наш Отец
такой? Ведите себя так, чтобы Он гордился вами, и обретёте
отцовскую любовь…

– А отцовские гены? – возвысил голос Фома Ребрянский. – Почему
Творцу не вдохнуть в нас частицу Своей бесконечной любви? Разве
Его убудет?

Он стал печален, как древние азры.

– Его любовь, как огонь, – от неё умирают. И Христос умер от бесконечной любви…

Следователь: «Не нужно богословия, пожалуйста, переходите к делу!»

Матвей Левин, врач:

Эконом между тем пожаловался, и нас вызвали к настоятелю. Глубокий
старик, согнутый радикулитом, встретил нас в кресле, за
спиной у него стоял рослый келейник.

– Кто ты?

Он промолчал.

– Что, язык проглотил? – тронул его келейник.

Он вздрогнул, будто очнулся.

– Если я скажу, что видел мир в первозданной чистоте и вещи – до их названий?

Сжав подлокотники, настоятель приподнялся в кресле:

– Вижу, эконом не ошибся!

– Священник всегда прав, даже когда в прошлом году был пойман на
воровстве монастырской казны, а ты, о. Ипатий, покрыл его.
Впрочем, о. Марк достойный человек и верит искренне и глубоко.
Только сам не знает, во что.

Он развёл руками.

– Оглянись вокруг: разве тому учил Основатель твоей религии?

Опять вмешался келейник:

– Нашелся тоже реформатор, Православию тысячи лет!

– Слово, как птица, живо пока летит, в клетке обрядов оно умирает.
Ты служишь власти, для которой главная добродетель –
покорность. Но разве Моисей, Иисус Навин и Давид были смиренниками?

Келейник побагровел и вдруг громко расхохотался:

– Сначала закончи семинарию, чтобы бунтовать, надо понимать против чего!

– Разве вера – наука?

Он вздохнул.

– И молитесь вы по старинке, хлеб насущный теперь у всех, и с голоду
никто не умирает – к чему пустые аллегории? Теперь борьба
за выживание должна смениться борьбой за духовную
самостоятельность…

Так нас изгнали из монастыря.

Художник Фома Ребрянский:

Меня поразило лицо настоятеля, который сосредоточенно разглядывал
нас, а потом указал на дверь келейнику.

– Откуда ты? Твоё лицо мне странно знакомо…

Старческий голос дрожал.

– Мне жаль тебя, Ипатий, – приблизился он к креслу, – апостолы
годились тебе в сыновья, Распятый мог быть тебе внуком. А ты
привык жить, и, как все старики, наложил мерку на неизмеримое.
Ты думаешь, мир устоялся, но человек остался глиной с момента
творения, из него можно лепить любую обезьяну.

Стало слышно, как за стенкой читают псалмы.

– Моисей разбил золотого тельца, твой Бог выгнал торгующих из храма,
а ты? «Нет власти не от Бога»? А власть князя мира сего?
Веками ждали одного, а пришёл другой – у него кошачья поступь,
вкрадчивый голос, и теперь все, все служат ему… Но что
ответишь ты, когда спросят: «Пастырь, где твоя паства?»

Настоятель замахал руками.

– Я вспомнил, это ты говорил во сне: «Ипатий, зачем ты оставил
меня?» Не делай из меня великого инквизитора!

Монастырь с нами покинули два монаха и трутник.

Говорит Иван Лукин, иеромонах:

Из монастыря, как из жизни, уйти можно всегда, вернуться – никогда.
В тот день после службы мы с дьяконом Илларионом и трутником
Михаилом направлялись в трапезную.

Он встретил нас притчей:

– Один водонос в жаркой стране брал воду из колодца под смоковницей
и разносил по деревне. И все радовались, ведь он избавлял от
жажды. Но однажды он решил больше не приходить – сел под
смоковницу, ест плоды и пьёт из колодца. Как думаешь, Иван,
полюбили его после этого селяне? А если люди не любят, как
полюбить Отцу Небесному?

А надо сказать, что в миру я был школьным учителем и постригся всего год назад.

– В монастырь тебя привёл страх смерти, – продолжал он. – Но ряса не
спасает, там, – он задрал вверх палец, – все голые…

Я растерялся, но вступился Илларион:

– Соблазняешь Христа предать, как Иуда?

– Ошибаешься, Илларион, Христа предал не Иуда, а Павел, заключивший
Его учение в клетку предписаний.

– Так тебе церковь не по душе? Церковь – это тело Христово!

– Тело не дух… Именем Христовым золотят купола, но причём здесь
пришедший к блудницам и мытарям?

– Его именем отпускают грехи, совершают таинства!

– На свете одно таинство – любовь…

Следователь:

– И эти сентенции заставили вас оставить монастырь?

– Не знаю, но я вдруг понял, что вере учить нельзя.

– А почему ушёл трутник Михаил?

– Боюсь, выдам чужую тайну… Он сказал: «Миша, сними икону, раз так
смущаешься…» «А зачем?» – покраснел молодой трутник. «Ты
смиряешь плоть тяжёлой работой, постишься, а ночью занимаешься
рукоблудием под святыми ликами». Трутник похолодел. «Ты
страдаешь от того, что не можешь победить свою привычку, тебе
стыдно перед Богом. Но скажи, какое дело Богу до твоего
занятия? И что это за Бог, который запрещает то, через что прошли
все?»

Семён Рыбаков, таксист:

Он ел с нами за одним столом и спал в одной комнате, мы видели в нём
только человека, наделенными неординарными способностями.
«В чём сущность единобожия? Любовь и есть Бог, – говорил он,
– а другого Бога нет». Но Николай Пикуда, горбун из Кариот,
видел в нём Бога. Заикаясь больше обычного, он утверждал,
будто встретил его ночью бредущим по лесу, точно в пятне от
прожектора, где пели птицы и в зелёной траве распускались
цветы, в то время, когда вокруг лежал снег. А ветер, как бы он
ни поворачивался, дул ему в спину…

Но о чём я сам могу свидетельствовать – это о его чётках, в которых
каждый, кто их брал, насчитывал своё число камней…

Иван Лукин, иеромонах:

Рядом с ним мы испытывали невероятный подъём, уверенные, что на
мировой карте счастья Новоиерусалимск будет светиться жирной
точкой. Однако мы считали его божьим человеком, провидцем,
которого Книга Царств называет «роэ», но не пророком, которого
евреи зовут «наби» – возвещающий, тот, кто призван Богом.
Однажды ему на голову упала с полки склянка с елеем. Мы не
придали этому значения, но для Николая Пикуды это было знаменье.
С тех пор он считал его помазанником Божьим. Пикуде
казалось, что он присутствует при Втором пришествии, и ради него
был готов на всё.

Следователь: «Разве апокалипсис уже наступил?»

Семён Рыбаков, таксист:

– Чтобы понять мир, не обязательно покидать дом, – говорил он, пока
мы ехали по заспанным новоиерусалимским улицам. – Быть
пассажиром первого класса – не значит понимать, почему летит
самолёт. Наша цивилизация напоминает крысу, которой в голову
вживили электрод, – в погоне за удовольствием, она разъедает
себе мозг. Сохраниться в этой гибнущей цивилизации, и значит
спастись…

Кто-то из монахов, как школьник, поднял руку.

– А как жить в миру?

– Людям отдай людское, себе оставь своё.

– А Богу?

– Что, Богу? Каков ты – таков и Бог.

Мы подъезжали к банку…

Следователь: «С этого момента, пожалуйста, подробнее!»

Художник Фома Ребрянский:

Новоиерусалимский банк, стоящий на пригорке, – огромное выкрашенное
в канареечный цвет здание, облицованное тонированным
стеклом.

– Ждали одного, а пришёл другой, – вышел он из машины. – Вот его
храм – отовсюду виден, чтобы понимали, кто истинный бог!

Мы миновали блестящий металлический турникет. Навстречу вышли
банковские служащие – дюжина посетителей для столь раннего часа –
это много.

– А вот и его жрецы, – выставил он палец.

Клерки переглянулись.

– Что вам угодно?

– Вы нарушаете закон!

– Это к нашему юристу…

– Каждый будет себе юристом, когда спросят: «Разве ты не знал, что
Бог запрещает давать в рост?» На работу вы, будто в церковь,
надеваете чистую рубашку, но процент кормит тело, а душу
убивает…

Клерк покрутил у виска.

– Это ваш? Забирайте, пока не вызвали психушку…

– И вы глубоко несчастны, озлобляя и себя, и других…

Клерки побелели.

– Всё, мужик, достал! – тронул его за плечо один.

Второй достал мобильный, вызывая охрану. Но связь оборвалась.
Менеджеры беспомощно топтались вокруг него, когда перед ними вырос
Николай Пикуда. Горбуны очень сильны, он легко отшвырнул их
к кожаному дивану.

Следователь:

– И после этого вы устроили погром?

– Это неправда!

– Показать заявление банкиров?

– Себе я доверяю больше. Погром состоял в том, что компьютеры дали
сбой, расчётные файлы пропали, долги обнулились…

– А почему его не задержала охрана?

– Он стал для них будто невидим, зато нас вытолкали на улицу.

– И тогда вы перевернули вверх дном торговый центр?

Семён Рыбаков, таксист:

Все вышло случайно! Торговый центр располагался напротив банка, в
огромной витрине светились десятки экранов: ток-шоу, политики,
полуголые «звёзды», реклама…

И тут на него нашло: «Да, он пришёл, смотрите, у него множество лиц,
его слуги лгут в глаза! Они отливают золотого тельца,
умалчивая, что за покупки для тела расплачиваются душой!»

Следователь:

– И тогда он разбил витрину?

Матвей Левин, врач:

Я стоял рядом и видел, что он едва коснулся стекла, как оно
вдребезги разлетелось, и множество осколков посыпалось в телевизоры,
точно пыль, затыкая лживых проповедников…

Следователь:

– А прежде, чем появилась милиция, вы сбежали?

– Расторопность милиции всем известна. Мы нашли убежище у моего
близкого приятеля Наума Гефсимана…

– Еврей?

– Да. Вы же знаете, русский интеллигент – потомственный антисемит, у
которого все друзья евреи. А у Наума большой свободный дом
с флигелем, и двенадцать соток под яблоневым садом. Он отвёл
нам половину дома, а к вечеру, когда неожиданно потеплело,
зарезал овцу, собираясь пожарить на костре.

– Так он не был вегетарианцем?

– Скорее из тех, кто предпочитает шашлык гамбургеру…

Фома Ребрянский, художник:

Мы все понимали, что в нашей жизни происходит что-то
экстраординарное, что в нашем избрании заключено огромное везение. И мы
стремились им воспользоваться. Он поселился во флигеле, а мы по
очереди приходили к нему…

Следователь:

– Исповедовались?

– Если угодно…

– Следствие не требует вашей тайны.

– Какая тайна! Когда животная радость прошла, я, ещё вчера
приговоренный к смерти, ощутил обычную растерянность. Странное
существо человек! Я жаловался на наше безвременье, когда и чувства
перевелись, и искусства – не искусства, и вера – не вера. Я
искал участия, поддержки… И мне врезались в память его
слова: «Кто знает больше тебя? Не ищи правды на стороне, на
земле каждому нет равных. Мы все герои проигранных войн: лучшие
пали в битве с собой, худшие – с другими.

– И всё?

– Да, всё. Сейчас эти слова мало значат, но тогда у меня случилось
просветление, как говорят на Востоке. Видно, слова сами по
себе ничто, а звучат в зависимости от того, кто их произносит…

– Кто-нибудь ещё хочет поделиться?

Говорит Захар Адамов, охранник из супермаркета:

Со мной, вероятно, было проще всего, хотя, подозреваю, он с каждым
говорил на его языке, к каждому подбирал ключ, а мы
чувствовали себя нагими и маленькими, точно лежали у него на ладони.
Мне двадцать лет, родители давно развелись, и я жил с
матерью, которую ненавидел. Иногда мне хотелось её убить, но
признаться в этом я не мог даже себе. А ему сказал. Я сгорал от
стыда, ожидая ответа. А он: «Захар, Захар, не ты первый, не
ты последний! Я знаю, как мать говорит тебе: “Ты так молод…”,
а ты понимаешь, что, если бы она могла, то отобрала для
себя отпущенные тебе годы. К старости, если некого любить,
начинают любить своё тело, обожествляя здоровье. И никто не
калечит мужчину больше матери, у которой иссякла любовь, её
сосцы кормят не молоком, а ядом…

Следователь:

– Какая жестокость!

– Почему? Он ещё добавил: «Сказано: чти отца и мать свою», а про
любовь ничего не сказано. Чтить же можно и на расстоянии…

– И ты ушёл из дома?

Иван Лукин, иеромонах:

– Должен ли я повторять, что дорога в монастырь пролегла для меня
через страх смерти?

Следователь:

– Если ваша танатофобия имеет отношения к делу.

– Во флигель меня гнал страх, от которого я надеялся получить
лекарство. Но не успел я раскрыть рта, как он сказал, что
бессмертие, как долголетие и здоровье, не зависит от грехов, что
самоотречением Бога достичь невозможно, что спасутся либо все,
либо никто – и в этом состоит высшая мудрость. «Разве
добродетели одного могут заслужить вечное блаженство, а пороки
другого – вечные муки? Перед лицом Всемогущего преподобный
Серафим Саровский и разбойник с большой дороги одинаково
ничтожны и одинаково любимы». Он добавил, что Бог, выдуманный
людьми, не выдерживает критики, что все теодицеи – жалки, что из
божественных атрибутов, несовместимых друг с другом,
приходится выбирать – каждому для себя, и, что он сам выбрал
абсолютное милосердие. «Раз Господь не всемогущ и не всеведущ, то,
что же остаётся?» – прошептал я. «Жалеть людей, видя в
каждом себя. И Бога, который страдает от того, что не в силах
облегчить людскую участь, а может лишь её разделить. Жизнь –
тайна, думаешь, у меня есть готовые рецепты?»

И тут в углу тихо вскрикнули, и из тени вышел Николай Пикуда. «Но ты
же все-евластен, – обратился он к нему. – Спаси неви-инных
– я видел твои чудеса!» «Я знаю не больше тебя». «Нет, ты
скры-ываешь свою силу, проявить её не было по-овода». «Ты
ошибаешься». Глаза Пикуды сверкнули. «Когда ты обма-анывал –
тогда или сейчас?» Он промолчал. «Я бо-оюсь…» – прошептал
Пикуда, пристально глядя на него. «Ненавидят любящие, предают
преданные: делай, что задумал, и не бойся – ни за меня, ни за
себя». И тут, постучав, нас позвали к ужину. Никто не обратил
внимания, как Пикуда исчез…

Следователь:

– Это он сообщил в милицию?

Матвей Левин, врач:

Да, причём с моего «мобильного», который выкрал. Пикуда был гол, как
сокол, один шиш за душой, но к материальным благам не
стремился.

– Ты работаешь? – как-то спросил я.

Он нахмурился.

– В жизни либо делаешь, что не хо-очешь и позволяешь себе потом, что
хо-очешь, либо не позволяешь себе, что хо-очешь, но и не
делаешь, чего не хо-очешь…

Единственное, чего он искал, это Бога, готовый перевернуть мир, ради
своей находки. Думаю, он был любимейшим из нас. Но Пикуда
не мог простить бессилия, он задумал его проверить, оттого и
донёс…

Фома Ребрянский, художник:

Признаться, мне всё надоело, я мечтал вернуться к прежней жизни,
картинам, выставкам… Я был, как в театре, где разыгрывали
евангельские страсти – в современной дурной интерпретации.
«История повторяется дважды – как трагедия и как фарс», –
крутилось у меня, и я почти равнодушно ждал развязки. Поэтому, когда
приехала милиция, не удивился…

Семён Рыбаков, таксист:

Больших грехов я за собой не видел и всё же предпочёл держаться
подальше. Остальные пришли и ушли, а мне в этом городе жить.

– И ты с ними, Семён? – узнал меня старшина, мой сосед.

– Просто подвозил, мало ли компаний…

– А кто утром витрины бил?

– Откуда мне знать?

Он стоял под яблоней, так что на него не падал лунный свет. И тут к
нему приблизился Николай Пикуда…

Иван Лукин, иеромонах:

«Ненавидят любящие, предают преданные». Я вспомнил горящие глаза
Пикуды на моей исповеди и понял, что он решил его
спровоцировать. Пикуда был уверен, что он легко освободится, оттого и
поцеловал. Для него это была игра, а он был вроде Deus ex
machina, который выйдет на сцену и всё уладит. Но я подозревал
худшее. «Подождите, мы заплатим…» Я пустил шапку по кругу. «Он
был один?» – опустил мою руку старшина. Я растерялся, но
тут вперед выступил Захар Адамов, охранник из супермаркета…

Захар Адамов:

Нет, нет, какой я храбрец! Просто обидно стало – бузили все, а
отвечать одному? Меня в армии учили вставать плечом к плечу, да и
чем я рисковал – мелкое хулиганство. «Их трое, – думал я, –
в случае чего, справимся…» Рядом встал Михаил, трутник из
монастыря…

Следователь:

– Хотели оказать сопротивление?

– Хотел – не хотел, какая разница, сейчас это не важно. Считайте,
жаль было стол оставлять, думал, по хорошему договориться… Но
старшина светил ему в лицо фонариком: «Документы?» «Мы за
него свидетельствуем…» – встрял я. «Ну, какие у скитальца
документы?» – поддержал Михаил.

И тут он сам протянул ладони. Когда щёлкнули наручники, я отступил…

Семён Рыбаков:

Иван Лукин, Матвей Левин, Фома Ребрянский и я провели ночь в
отделении, а утром сопровождали его в окружную прокуратуру.
Ферапонт Арвилат выглядел заспанным, с торчащим, как у чёрта,
клоком волос.

– Кто ты?

– Человек

– Вижу, не Бог… Дата и место рождения?

– Земля, до пришествия времен…

Глаза Арвилата стали задумчивыми:

– Призывал к свержению конституционного строя?

– Ты говоришь.

Арвилат облегчённо вздохнул.

– Денег, конечно, не зарабатываешь?

– Зарабатывать деньги и приносить пользу – вещи разные.

– Это верно, бывает больше вреда. Я вот отставной военный, а гнию в дыре…

– Письмо, которое ты ждёшь, уже отправлено.

Глаза Арвилата сузились.

– Ты уверен?

И, не дожидаясь, обратился к старшине:

– Я не нахожу на нём вины. Ну что он натворил? Телевизор разбил? Так
я и сам, бывает, экран заплюю. Не знаешь, чего там больше –
мерзости или глупости…

Сделав несколько шагов, Арвилат потёр виски.

– А от лавочников откупиться всё же придется. Монастырь средств не
выделит? Он же их, по всему видно…

Так нас под стражей вернули в Лавру.

Показания даёт окружной прокурор Ферапонт Арвилат (по телефону):

Накануне мне исполнилось пятьдесят, мы крепко выпили, так что я
чувствовал себя совершенно разбитым. К тому же я готовился к
переводу в Москву и сдавал дела. Но старшина настоял, чтобы я
принял задержанного. Не секрет, что в наше время монастыри
ломятся от людей, которым нужен не Бог, а психиатр. Все эти
несостоявшиеся жёны, истерички-матери, неудавшиеся бизнесмены,
спивающиеся художники, смиренницы в платках, кликуши, все
шипят, грызутся, осуждают… Любую идею испоганят, из всего
сделают моду! Как сказали бы при прежней власти: «Используют
Бога в корыстных целях». И я подумал, что он один из них. Но
едва увидев его, определил – мухи не обидит! В его лице было
что-то подкупающее, по-детски наивное и вместе с тем оно
светилось мудростью, приходящей с возрастом. Он призывал
относится к жизни, как к величайшему дару, а вы знаете, какие
теперь времена – высокое приземляют, осмеивают…

Следователь:

– И вы так сразу его раскусили?

– Я старый служака, а моя работа развивает проницательность.
Проформой я задавал обычные вопросы, а он мне: «Трудно тебе,
Арвилат, душно без истины!» «Что есть истина?» – вздохнул я. И
увидел в его глазах отклик, точно пароль предъявил.

С этого момента я стал искать пути к его освобождению. Всё портило
заявление от банкиров. Голова раскалывалась, и пока я
лихорадочно соображал, как ему помочь, у меня крутилась странная
фраза: «Хорошо, что человеческие слёзы не горят, иначе бы
земля задохнулась от дыма!» Заметив в его свите священника, я
направил всех в Лавру…

Иван Лукин, иеромонах:

По дороге в Лавру, пока мы тряслись в милицейском «козле», он
сказал: «Прокурор Арвилат думает, что появился пол века назад, а
он, как и все, существовал ещё до пришествия времён». И,
наклонившись, прошептал на ухо: «Не бойся, Иван, смерти нет,
наши мысли, слова и чувства не исчезают, не уходят в никуда и
не берутся из ниоткуда. Они накапливаются, и когда-нибудь
психическая энергия превзойдет физическую, нужда в материи
отпадёт, а человечество соединится с Богом…»

Но я ему не поверил, на моих глазах человек превращался в
антропоида, потребление потребляло его, съедая, как тля – зелёный
лист.

Наступила Пасха, в монастырь со всего света стекались паломники, в
храмах, как дети, боящиеся темноты, шептали молитвы, надеясь
на воскресение. Настоятелю было не до нас. Но не все ещё
принимали меня за изгоя, и я добился аудиенции. Настоятель
разговлялся в трапезной, куда со мной пропустили Семёна
Рыбакова. Я убеждал взять его под монастырскую опеку:

– Он самобытный, безусловно, религиозный мыслитель…

Настоятель промокнул губы салфеткой:

– Значит, он нарушил законы не только Божеские, но и человеческие?

– Церковь могла бы покрыть ущерб.

– С какой стати?

– Её авторитет от этого бы только вырос.

– У него своя вера! – повысил голос настоятель. – А церковные
пожертвования я лучше нищим раздам…

Встав из-за стола, о. Ипатий отвернул кран и вымыл руки. Меня сменил
Семён Рыбаков – ручался своими заработками, предлагал в
залог дом. Вместе с золочёным крестиком на шее у него висел
брелок зодиакального знака, под которым он родился.

– Сними, – перебив его, ткнул пальцем настоятель. – Наши символы с
языческими не носят!

Так нас снова отвезли в новоиерусалимскую прокуратуру…

Слово берёт Наум Гефсиман:

В Лавре нас обступили старухи.

– Сектанты, – шипели они.

– Таинства отрицают, – бросил на ходу грузный монах, возвышаясь
чёрным клобуком.

– Жизнь сама таинство, – ответил он.

Когда нас выдворяли из монастыря, за его воротами остались сторож
Илья Мезгирь и братья Заводины, Андрей и Данила…

Окружной прокурор Ферапонт Арвилат (по телефону):

Мне доставили, наконец, извещение о переводе в Москву. Я как раз
занимался делом некоего Варнавы, чиновника, подозреваемого во
взятках. Была Пасха, и на радостях я прекратил следствие –
пусть вспоминают добром. Я уже открыл шампанское, пригласил
старшину. Но тут вернулись из Лавры.

– Не дали? – усмехнулся я. – Что ж, каждому своё…

– Вечность на всех одна.

– Вечность далеко, а срок близко!

И всё же мне хотелось его освободить, чтобы не поминали лихом. Но
старшина намекнул, что достаточно Варнавы. А отправить его в
тюрьму я тоже не мог. Оставалась последняя лазейка –
медицинская экспертиза.

И я направил его в психиатрическую больницу.

Следователь:

– Вам больше нечего добавить?

– Нет, на другой день я уехал. А он как в воду глядел. «Чему быть,
того не миновать, – обернулся в дверях. – А Москву ты не
найдёшь – только потеряешь…» И точно, вместо повышения будто
понизили, развратный, бездушный город подавил меня…

Матвей Левин, врач:

Он говорил: «В Москве, как на птичьем базаре – обертоны Вселенной
глохнут в галдеже…» Я слушал в пол уха: я жаждал чуда, а
бесконечные проповеди стали меня утомлять.

О психушке в Новоиерусалимске ходила дурная слава. Говорили, что на
утреннем обходе врач задавал там один вопрос: «Мысли есть?»
Правильным ответом было: «Мыслей нет!» В противном случае
кололи транквилизаторы. «У нас таких много, – обвёл руками
врач, – им кажется, будто явились спасать мир…» И сделал знак
санитару: «Два кубика сульфы…»

Когда его уводили по коридору, он обернулся, и я навсегда запомнил
его взгляд. Передавали, что в тот же день он пожалел главного
врача, сказав, что представляет его внутренний ад, а тот
«отправил его на крест», как это называется на больничном
жаргоне, велев распять на кровати, привязав к спинкам руки и
ноги…

Иван Лукин, иеромонах:

Обшарпанные стены, грязные полы. «Весь мир – сумасшедший дом, –
утешал я себя, – только отделения разные…» Матвей Левин, как
врач, добивался отдельной палаты. Пока я ждал в приёмной, меня
окружали скучные больничные сплетни, застиранные, белёсые
халаты, серые, серые лица…

Обратной дорогой я думал о смерти, и опять всё казалось бессмысленным!

Следователь: «Так вы подозревали, что его убьют?»

Семён Рыбаков:

«Молитесь за него, батюшка!» – простился я с Иваном Лукиным по
возвращении в город. Наконец я попал домой, где, казалось, не был
тысячу лет. Пустые комнаты, гнетущая тишина. И с новой
силой навалилось одиночество. Весь день я просидел за столом,
обхватив голову руками, а в полночь ко мне постучали. На
пороге стоял Николай Пикуда, бледный, с дрожащими руками. Он
будто стал выше, похудел, осунулся. Я пустил его в дом, он сел
на кровать и, уткнувшись в стену, рассказал, как навещал его.
Как он прошёл в палату, остаётся тайной. «Яви свою си-илу,
– сразу сказал он, – выйди из те-емницы!» Он молчал. «Оди-ин
раз ты уже позволил себя убить, – снял он со стены тяжёлое
литое распятие. – Не-ет, миру нужна не же-ертва, но кнут!»
Он молчал. «Зна-ачит, не можешь, – разочарованно заключил
Пикуда. – Ну, тогда попро-оси за себя, Бог тебе не отка-ажет».
«Нельзя просить за себя Бога – только идола». И Пикуда
почувствовал себя обманутым. «Ты не Бо-ог, ты не Бо-ог! –
прохрипел он. – Ты та-акой же, как я, убогий, жалкий… И то-оже
умрёшь!» Он с размаху ударил его. А когда он упал, навалившись,
стал душить крестом: «Примерь-ка, примерь-ка…» Он не
сопротивлялся, и через минуту всё было кончено…

Увидев, что натворил, Пикуда, как тень, выскользнул на улицу.

Скрипнула кровать, Пикуда встал, долго смотрел на себя в зеркало,
потом направился к выходу. И только в дверях я понял, почему
он казался выше – у него пропал горб…

Следователь:

– А почему вы его не задержали?

– Я ему не судья…

Фома Ребрянский:

Пикуда был предан ему, как собака, в отличие от остальных,
настроенных более скептично, он боготворил его. Он безоговорочно
признавал в нём сына Божьего, оттого и убил. В собственных
глазах его предательство было оправданным, он считал, что его
предали раньше. И он не пережил обмана. Когда у него отобрали
величайшую из иллюзий – причастности к Богу, жизнь потеряла
смысл. На другой день его выловили в реке…

Следователь: «Вас приглашали на опознание?»

Семён Рыбаков:

Да, они лежали в одном морге, голые, и казались похожими, как все мертвецы…

Фома Ребрянский:

Я стоял над телом, и мне не хотелось плакать, точно знал заранее,
что всё кончится именно так…

Матвей Левин:

Причина смерти была налицо, родственники отсутствовали, поэтому на
вскрытии я не настаивал…

Следователь: «А на третий день тело исчезло, вам это известно?»

Иван Лукин:

– Да, известно…

Следователь:

– И что вы скажите?

– Не знаю, для меня это загадка. Как, впрочем, и всё, что с ним
связано. Иногда мне кажется, что это был сон…

Семён Рыбаков:

Куда пропало тело, боюсь, мы никогда не узнаем. Допускаю, его выкрал
кто-то из упоминаемых сегодня…

Следователь:

– Зачем?

– Возможно, чтобы черпать силы, как на могиле святого. Скажу больше,
я постоянно ощущаю его присутствие. А вчера, когда ехал
мимо того места, где впервые подобрал его, мне показалось, что
он стоит в тени дерева, как тогда у Гефсимана, в нашу тайную
вечерю…

Следователь:

– Мистика не входит в круг моих обязанностей. Рассмотрев все
обстоятельства, я не нахожу оснований для уголовного дела – трупа
нет, подозреваемый в убийстве мёртв, мотивы и состав
преступления отсутствуют… Все свободны!