Поэзия

Что-то в вас

Оставляйте записки родным,
щетинистым дядям, толстеньким тёткам,
тем, которых никогда и не звали в гости.
Вот покурите вы вместе, 
попялитесь в общий дым,
но потом больше никто из них не придёт к вам
и вообще – будет считать вас больным,
а вы, так, из чувства родственной мести,
на пустом и беззвучном месте
вспомните лишь кости.

Оставляйте записки бывшим жёнам,
чтобы они, счастливые в новом браке, знали, 
что вы в Африке, не в медицинской палатке ООН,
лежите, прикованный, с сердцем поражённым,
недостаточно молод и экстремален,
а что вы так – развеяться поехали, вовсе «не из-за неё»,
и не урод вы вовсе, а муж её урод, всё – он, он
пускай их новый этот брак сгниёт, 
как прошлый несчастливый год.

Оставляйте записки врагам заклятым.
Какое старое, славное сочетание «Заклятый враг»,
не надейтесь, что эти родные ваши,
после тех чарующих душевных бесед, 
великодушно и запросто позвонят им.
А если и позвонят, то только чтобы ярче и краше 
описать, насколько же вы – полный мудак,
лысеющий брошенный муж, нежеланный сосед.

Оставляйте записки, прежде чем 
уехать в Африку, в Подмосковье, на Урал,
и не вызволить оттуда будет вас
никогда, ни с кем, ничем,
мол, здоровье – сразу «на ура»,
«я сам себя спас, советую», 
«класс!».
Поймёте потом: конура,
она не меняется, меняется что-то в вас.






Родней

Из родного города меня погнал собственный конь,
он сердито попятился и скинул седло. 
Я угрюмо поплёлся к границе, 
и тем вечером было ещё светло.

В такие годы ты похож на забавное тёплое удобрение,
одиночество транжирит тебя на всякую тлю,
оно транжирит твой голос, твою точку зрения.
И тебе так горько, что кажется, будто спишь,
то есть, я – сплю.

В проплывающих мирно мусорных залежах
ты без интереса разглядываешь людей, 
и у тебя смутное унижающее чувство, что ты знаешь их –
как будто бы все они стали внезапно тебе родней.

На свободных участках пытаясь рыться,
ты находил то наплечники, то пластины, и,
может, и вышел бы из тебя ещё рыцарь,
да только порывы твои все были крысиные,
то есть, мои.






Про неизвестность

Галя Рымбу 
похожа на выкинутую из аквариума рыбу,
глаза большие, как пуговицы моего пальто,
читаю её стишки, и всё как-то не то,
бьётся хвост, сохнет чешуя,
слышит ротвейлер сверху, но не слышу я.

Неизвестность, должно быть, такая,
а вода в ней – морская,
но чёрная, как мазут,
когда нефть вагоны-бочки везут,
им облеплено всё вокруг:
половина шахмат, половица в коридоре,
августовские ночи
и ты, мой друг.

От плохих стихов меня чуть бросает в жар,
от хороших я, закутавшись в шарф,
гуляю по Терлецким прудам,
надеясь, что продам,
как девочке – воздушный шар, – 
душу рыбьим богам.






Дурак

Иван натянул тетиву, передавшую рукам его дрожь,
он прицелился куда-то в очертивший горизонт лес,
отец наблюдал позади: «Сынок, стреляй, а то уснёшь»
Иван оглянулся: «И что же? Уже не будет в лесу невест?»

А за лесом растеклось солнце и напоминало теперь наряд,
янтарный, с синеватыми камнями, да украшенный златом.
Но Иван не стрелял, боясь, что давным-давно не хранят
края те чудес. И поэтому он чувствовал себя глуповатым.

И вообще он не разделял старческой веры отца в судьбу,
а царь негодовал, настаивал, просил решить всё поскорей.
«Допустим, стрела найдёт цель, а цель, со стрелой во лбу,
найдут завтра же. И будет такая полужена-полутрофей», -

так думал Иван, и поднялся над ним лениво месяц хмурый,
стало царевичу спокойно. Перестал чувствовать себя идиотом.
Но плюнул с досады при мысли: «Какой же надо быть дурой,
чтобы бродить в ночь по лесам, когда я пущу стрелу на болота».






***
Сегодня вечером я не избежал желания написать тебе стих,
добрый такой, чтобы ты не встретила в нём ни один намёк,
поэтому я собрал свои мысли и предусмотрительно извлёк,
проанализировав, какие бы тебя посмели тревожить из них.

Недавно я тут нашёл фотографию, где радуга после дождя,
огромная, дополняющая небо так, что найти вдруг соблазн,
и ты идёшь, ведомый сочиненным дедушкиным рассказом,
до места, где один из её концов в земле, конечно, не доходя.

Сейчас ты далёкая так, что кажешься мне, точно как и она,
задающей мне смысл где-то посреди сочинённого рассказа,
разница только в том, что её-то я в жизни не касался не раза.
Надеюсь, это лишнее, и разница была тебе изначально видна.

Последнее я сказал, потому что перед этим я сравнил тебя,
чего бы не хотел, так как подозреваю, что тебя это задело,
ведь сравнение действительно неуместно, и будет за дело,
если не она окажется той, к кому идёшь, конечно, не доходя.






***
На плите кипятится чайник, холод комнаты руша,
на кровати сидит Коля, укутавшись в одеяле,
он держит неловко гитару, Мошков приходит из душа
в тапочках, в полотенце, в гнусавой печали.

Чайник плюёт. Мошков снимает крышку, изучает,
будто в его руках чахоточный лилипут,
но, видимо, решив, что это никак не отразится на чае,
он наливает в стаканы, и они с Колей пьют.

Мошков бреет голову, и – она глянцевая внезапно,
а Коля должен мне диски, в ноябре будет год,
в течение которого он говорит: «Стас, тогда завтра»,
Думаю, Мошкову холодно зимой, а Коля, может, принесёт.






Верхушки деревьев

Сидишь себе, пишешь конспект,
ешь грибной суп из опят, 
пьёшь приторный 
чай.
На улице январь, грязноватый снег,
курят трое ребят
на выходе с Площади 
Ильича.

Бывает, розетку вставляешь неровно,
и вот тебе мысль, как искра:
пусть ты рак или 
дева,
похожая больше на овна,
жизнь твоя мелочна, как икра, 
как зерно замёрзшего 
посева.

И ничто – никакие там сны,
ни предсказания
и гороскопы
не оттянут её до весны,
как ты надеялся ранее,
чтобы бродить по парку 
и верхушки деревьев рассматривать 
чтобы.