Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Посох (фрагмент из книги «Шатры страха»)

Выпуск 1

9.1.05.

Матвей – Науму:

Нет, тему «Мандельштам и русский национализм» обойти невозможно.
Раз уж мы на нее наткнулись… Вот тебе «шах для начала разговора»:

POLACY!

Поляки! Я не вижу смысла
В безумном подвиге стрелков!
Иль ворон заклюет орлов?
Иль потечет обратно Висла?

Или снега не будут больше
Зимою покрывать ковыль?
Или о Габсбургов костыль
Пристало опираться Польше?

И ты, славянская комета,
В своем блужданьи вековом,
Рассыпалась чужим огнем,
Сообщница чужого света!

        Осип Мандельштам, 1914

Из откликов.

Неведомский (Современник, 1915): «Обращаясь к полякам («австрийской
ориентации»), г. Мандельштам поучает их, одновременно состязаясь,
очевидно, не без надежды на успех, со знаменитым «О чем шумите
вы…» /то самое, пресловутое стихотворение Пушкина «Клеветникам
России»/».

Георгий Иванов (Аполлон, 1914): «Справился с позой пророка, которую
ему заблагорассудилось принять, О.Мандельштам. Обращение его к
австрийским полякам – великолепный риторический жест».

Одно нехорошо. Когда бедняга Неведомский публиковал свой отклик,
Мандельштам-русский-патриот уже успел «переметнуться на сторону
врага». В 1915 году (не успели высохнуть чернила) этот бывший-верный-союзник
трактует договор с Францией (намек на Антанту) как «роковой» шаг
(«Рукопожатье роковое//На шатком неманском плоту»). Беспристрастный
комментатор пишет: «Конец 1915 г. – период, когда патриотические
настроения М-ма сменялись, упрощенно говоря, интернационалистическими
(ст-ние «Зверинец», янв. 1916 г., окрашенными пробудившимися симпатиями
к Германии /!!!/ (уже, однако, не в политическом, а в идейном
аспекте)…»

Ну да, конечно, конечно, мы ничего плохого и не подумали… Добавлю
от себя, что это «интернационализм» «не простой, а очковый»: на
католической, с примесью теософии, основе – и это в православной
воюющей стране, будучи при этом протестантом-методистом!! (впрочем,
мечтающим при этом – чуть позже, в 1917 г. – перейти в православие,
потому что только оно способно обуздать в нем взыгравшую на основе
иудаизма /!!!/ похоть – см. «Камень» в ЛП, стр. 256)…

vdogonku

Еще один «интересный случай» связан со стихотворением «Собирались
эллины войною». В комментарии читаем: «Побудительной причиной
к созданию ст-ния явился эпизод военной истории: высадка англо-французских
войск /т.е. союзников России/ в Пирее (Афины) и обстрел Акрополя
батареями греческих частей, бивших по союзникам» (18
ноября 1916). За кого же «болеет» наш патриот? Правильно, за противника
(см. стихотворение).

Каблуков записал в дневнике, что это стихотворение отразило «его
/М-ма/ нелюбовь, недоверие и неуважение /не уважает – и все тут;
что ты будешь делать…/ к Англии, которую он считает высокомерной,
гордой, самоуверенной и мещански самодовольной нацией-островитянкой,
по духу чуждой и даже враждебной Европе (континентальной) /кто
же не чужд духу Европы, если ему чужды союзники, французы и англичане?
Правильно, немцы, т.е. враги. Вспоминается персонаж из гоголевской
пьесы, который объясняет все беды на свете одной фразой: «Опять
англичанин гадит». Будучи вменяемым человеком (хотя и православным
русским патриотом), Каблуков добавляет: «Я не согласен с этими
мыслями об Англии, ибо люблю и уважаю ее» (запись от 2 января
1917).

Матвею:

Разве Россия воевала с Польшей? Польша в Первую Мировую и была
Россией… Я не вижу смысла…

Науму:

Насчет поляков. Цитирую комментарий (другой): «С первых месяцев
войны на захваченной территории германское командование создавало
польские воинские части из антирусски настроенных поляков, «безумный
подвиг» которых – несомненно реальный эпизод – лег в основу сюжета».

От себя добавлю следующее. Думаю, стихотворение стилизовано не
только под патриота-Пушкина, но и под патриота-Тютчева – «Как
дочь родную на закланье» (стихотворение не менее одиозное, чем
«Клеветникам России», и к тому же совпадающее с «Поляками» по
размеру – если есть под рукой, перечитай).

Матвею:

Стихотворение «На взятие Варшавы» («Как дочь родную на закланье»),
конечно, потрясающее. Во агитки писали, без всякого Агитпропа.
Особенно умиляет цель завоевания Польши, да и всей Европы:

Славян родные поколенья
Под знамя русское собрать
И весть на подвиг просвещенья
Единомысленную рать.

Ну и, конечно:

Грозой спасительной примера
Державы целость соблюсти.

Но оплакивание братской крови, пролитой в жертвенном экстазе –
это какой-то апофеоз лицемерия.

Ты ж, братскою стрелой пронзенный
…..
Ты пал, орел одноплеменный,
На очистительный костер!
Верь слову русского народа:
Твой пепл мы свято сбережем,
И наша общая свобода
Как феникс возродится в нем!

Это хорошо написать на памятнике катыньской бойне.

Науму:

В постановке задач Тютчев не мелочился: «Православный Император
в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима. Православный
Папа в Риме, подданный Императора.» Коротко и ясно.

Но интересно не это (подумаешь, дешевка: «Константинополь будет
наш!»), а то, что политический бред плавно переходил в поэтическую
психоделику (сеансы ясновидения). В письме 1855 года (после падения
Севастополя) Тютчев в Кремле, среди придворной толпы, ожидающей
выхода Государя. «Мне пригрезилось, что настоящая минута давно
миновала, что протекло полвека и более, что начинающаяся теперь
великая борьба <...> наконец закончена, что новый мир возник
из нее <...> что всякая неуверенность исчезла, что суд Божий
совершился. Великая империя основана <...> И тогда вся эта
сцена в Кремле <...> эта толпа, столь мало сознававшая,
что должно совершиться в будущем <...> вся эта картина показалась
мне видением прошлого, и весьма далекого прошлого, а люди, двигавшиеся
вокруг меня, давно исчезнувшими из этого мира... Я вдруг почувствовал
себя современником их правнуков». Тютчев – наш современник! Но
не совсем. Настоящий наш современник – уклонившийся в сторону
наследник Тютчева Константин Леонтьев: «Мы поставлены в такое
центральное положение именно только для того, чтобы <...>
написать последнее «мани-фекель-фарес!» на здании
всемирного государства... Окончить историю, –
погубив человечество...» Ни один «русофоб» не осмелился сформулировать
это так ясно, как «славянофил» (еретический, конечно).

Матвею:

В известном смысле Тютчев был прав: в каждом деле должна быть
своя логика. А логика русского государства, как государства «чужестранного»
(полуваряжского-полувизантийского − вот тебе и извечное
противостояние парадигм Запада и Востока, или их горючая смесь)
всегда была наднациональной (не зря тут взаимное притяжение-отталкивание
с евреями), всегда была имперской. И эта логика, эта сверхзадача
Третьего Рима конечно должна была увенчаться как минимум взятием
Константинополя. Взятие Константинополя сделало бы русское государство
действительным наследником великой цивилизации и в этом смысле
выстроило бы его историю совершенно иначе. Невыполнение же этой
задачи оставило Россию в неопределенности, с вечным разочарованием,
с чувством невыполненного долга, с чувством, что не по Сеньке
шапка, превратило Россию в рефлектирующую, растерянную страну,
потерявшую исторический компас.

Империи обязательно должны иметь сверхзадачу, пусть даже надуманную
и вторичную. Без сверхзадачи она теряет смысл существования.

Сосредоточившись на внутреннем «обустройстве», Россия стала страной
без руля и без ветрил, а народ превратился в организм с «растерянной
идентификацией».

Науму:

Ну да, вот и Дугин то же говорит: «Россия может быть или ВЕЛИКОЙ
империей или вообще НИКАКОЙ».

Вариация: «Мы уже с князя Святослава Киевского стали строить империю.
Мы строили ее и при Иване Грозном, и при Петре Первом. Вся история
России – история строительства империи. Либо Россия будет империей,
либо ее не будет вообще», – сказал Дугин газете ВЗГЛЯД.

Строили мы, строили… Да бодливой корове…

Если говорить схематично, то все правильно. Нация начинается со
«сверхзадачи», которая преобразуется в «национальный нарратив».
Сверхзадача сформулирована Тютчевым (конечно, много раньше, еще
иноком Филофеем): «Православный Император в Константинополе, повелитель
и покровитель Италии и Рима…» Нарратив: «была Первая империя,
потом Вторая, а там уж и Третья, нашенская, и четвертой не бывать».

Дальше идет «ирония истории». Этой иронии (в отношении России)
столько, что история просто давится от нее. До колик в животе.

Об этом есть у С. Бочарова: «Злобная ирония истории начала работать
с идейными планами Тютчева сразу: он ждал символического 1853
года – 400-летия падения Константинополя – как года, с которого
должно начаться его восстановление как будущего центра той самой
окончательной русско-славянской Империи. Но в этом именно году
началась Крымская война с ее последствиями, открывшими русской
истории путь в противоположную тютчевским планам сторону. Затем
историческая концепция Тютчева, в основном уже после него, в 1870
– 1880-е годы, проходила испытание ходом событий – «Россия и Революция»
прежде всего. С ходом лет из наследников его мысли Леонтьев с
возраставшим пессимизмом фиксировал, как в тютчевском трехчлене
– Россия, Европа и Революция – третий член все больше смещался
в сторону первого. В последний год своей жизни (1891) Леонтьев
предвидел возможность осуществления наиболее радикальных тенденций
общеевропейского процесса на русской именно почве и саркастически
обосновывал свое предсказание своеобразной ревизией классического
«почвенного» аргумента: у нас «почва рыхлее, постройка легче»
<…> «главная идея его (Тютчева) о России и Революции потерпела
историческое поражение в 1917 году. Россия и Революция совместились,
революция стала судьбой России. Славянской его идее еще предстояло
дальнейшее испытание.

«Вступила в действие сила, называемая иронией истории, – и начала
она раз за разом себя проявлять по отношению к тютчевским пророчествам:
российское белое воинство <…> – «все, что оставалось от
третьего Рима», – бросило якорь «не где-нибудь, а на рейде Константинополя,
в виду столь желанной Святой Софии», и убежищем белой России вместо
Царьграда стал маленький полуостров Галлиполи».

Тут еще вмешивается собственно славянофильский фактор. Снова цитирую
Бочарова: «Пройдет еще четверть века – и за реализацию тютчевского
проекта возьмется та самая … революция в лице СССР. Можно сказать,
что идея отдельной Восточной Европы будет политически реализована
после 1945 года – посредством Берлинской стены. По отношению к
не единой еще Германии Тютчев считал, что утопия ее объединения
не отвечает интересам России, а позднее бисмарковское единство
обличал как достигнутое «железом и кровью». Две Германии он считал
«естественным положением». В это положение Германия вернулась
после Второй войны. «Богемия независимая, опирающаяся на Россию,
– вот комбинация <...> которую История держит в резерве...»
– писал Тютчев Ю. Ф. Самарину 13 июля 1868 года. И. Аксаков в
своей биографии так резюмировал тютчевскую славянскую идею: «Одним
словом, вопрос для Западных Славян ставится просто и прямо: или
объединение с Россией, или объединение полное и окончательное
с Западною Европою, т. е. утрата Славянской национальности». «Объединение
с Россией» на тоталитарной основе продолжалось с 1945-го до 1989-го,
но в промежутке понадобился год 1968-й: ровно сто лет после сформулированной
Тютчевым «комбинации», которую сто лет История держала «в резерве».
Вновь магия круглых сроков, преследовавшая его проекты с начала
Крымской войны. И что нам делать теперь с идеей славянского мира,
глядя уже не только на Чехию, но и на Украину?»

Уже не ирония, а гомерический смех. И как это понимать? Не ту
национальную идею сформулировал инок Филофей? Не те люди ее осуществляли?
[А это ответ Тютчева: «Теперь, если мы взглянем на себя, то есть
на Россию, что мы видим?.. Сознание своего единственного исторического
значения ею совершенно утрачено, по крайней мере в так называемой
образованной, правительственной России» … «В правительственных
сферах, вопреки осязательной необходимости, все еще упорствуют
влияния, отчаянно отрицающие Россию, живую, историческую Россию,
и для которых она вместе – и соблазн, и безумие... Наш высоко
образованный политический кретинизм, даже с некоторою примесью
внутренней измены, может окончательно завладеть страной и «клика,
находящаяся сейчас у власти, проявляет деятельность положительно
антидинастическую. Если она продержится, то приведет господствующую
власть к тому, что она <…> приобретет антирусский характер».

Словом, кругом русофобы (кстати, Тютчев одним из первых стал употреблять
это слово) и враги народа.]

Или, может, «народное вещество» было не того качества и состава?

Когда статьи Тютчева обсуждали на Западе (одно время он был очень
популярен в Европе как публицист), один французский дипломат и
публицист (Поль де Бургуэн) отчеканил: «reverie gigantesque» (у
нас переводят «бредни воистину исполинские», но точнее «грандиозная
греза»).

Главная проблема в том, что «нациеобразующий нарратив» до смешного
(«ирония истории») не совпадает с собственно историческим «рассказом».
Нарратив последователен и эсхатологичен, а «исторический рассказ»
цикличен (в модусе «дурной бесконечности»). Получается еще один
парадокс: исторический рассказ не историчен, а скорее мифологичен.
Циклических концепций тьма.

Процитирую навскидку одну из них, тем более что она дается на
материале Тютчева. Цымбурский В.Л. Тютчев как геополитик
// Общественные науки и современность – 1995 – № 6. – С. 86–98.
Цымбурский: «…приму за исходную герменевтическую точку показанное
мною в другой работе наличие в геополитике великоимперской России
колебаний, которые, проходя через серии однотипных фаз, образуют
гомологичные «евро-похитительские» циклы [ http://old.russ.ru:8080/antolog/inoe/cymbur.htm
Кстати, очень рекомендую эту статью: там как раз про «русскую
идентичность»]. Каждый такой цикл открывает фаза А – попытка России
расширяться навстречу с этим вызовом, пытается сама перейти к
прямому наступлению на коренную Европу, и если эта попытка оказывается
удачной, Россия вырастает в крупнейшего претендента на европейское
господство. Теперь уже настает фаза D: Запад переходит к сдерживанию
России, пока не отбрасывает ее <...> В фазе В происходят
вторжение Запада в Россию и отбивание ею агрессии <...>…
Вслед за тем в российской истории открываются на несколько десятилетий
«евразийские» фазы-интермедии, когда отодвинутая от Европы империя
выплескивает геополитическую активность в Центральную Азию и на
Дальний Восток, чтобы возвратиться в Европу в час конъюнктурно-благоприятный...
и повторить цикл заново».

Цымбурский предельно заостряет, но не на ровном же месте: «проект
Империи Востока под двуглавым орлом с Австрией, Германией и Италией
как обращенными в Православие покоренными провинциями» является
более чем экспансионистской утопией, его даже трудно сравнить
с аппетитами Бисмарка или Наполеона III. Это фанатичный Drang
nach Westen, а его придумщик – «старший современник» большевиков,
переключившихся с европейской революции на евразийский «социализм
в одной стране» и ожидающих большой европейской войны, когда под
цивилизацией «провалится лед» и для Европы придет час нового порядка…».

Ну и как расценивать в этой связи «недостижение цели?» А могла
ли она быть достигнута? Так и вижу: «Православный Император в
Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима…» Заметь,
Император – не поработитель Рима, а «покровитель». Что такое «покровитель
по Тютчеву», мы уже знаем на примере Польши:

Верь слову русского народа:
Твой пепл мы свято сбережем,
И наша общая свобода,
Как феникс, зародится в нем.

Верь слову русского народа! Верь и все тут! Даром что Тютчева
никто не уполномочивал давать такие обещания. Даром что никогда
ни одного слова этот «доблестный народ» («Сие-то высшее сознанье
/Вело наш доблестный народ») не сдержал, да и вообще был, как
оказалось, не в курсе.

Тот же Цымбурский пишет: « «Нельзя говорить о существовании русской
цивилизации ни во времена Киевской Руси, ни для веков, когда политически
данные этносы были частью Ордынской системы, а духовно – отдаленной
поздневизантийской епархией. Первым фактором становления здесь
цивилизации был крах Византии и означенная эмблемой Третьего Рима
эмансипация русских от Средиземноморья. Фактором же вторым и главным
– уничтожение Орды и ее обломков, движение русских к Уралу и дальше
к Тихому океану, сделавшее их «особым человечеством на особой
земле» в окружении «мирового басурманства»«.

Как видишь, здесь «эмблема» Третьего Рима трактуется не в экспансионистском,
а в «эмансипационном» духе (эмансипация от Средиземноморья – значит,
от Царьграда). Может статься, Тютчев (и иже с ним) просто неправильно
проинтерпретировал эту эмблему. Так что если даже согласиться
со «значимостью» эмблемы, можно очень по-разному трактовать ее
«значение», и вовсе не факт, что экспансионистская трактовка верна;
может быть, она-то и была «бреднями» и «грандиозной грезой», дорого
стоившей русской цивилизации.

Матвею:

Циклы циклами, но Россия действительно искала свое имперское счастье
то на Юге, то на Западе, то на Востоке. В результате этих метаний
она

свою «идентичность», свой «национальный нарратив» так и не выработала.

Вообще сама по себе экспансия и захваченный ареал не является
сутью идентичности. Сутью идентичности является внутреннее «цивилизационное
устройство», попросту говоря, религия. Цивилизация (система внутреннего
устройства) всегда имеет тенденцию к распространению, но не обязательно
в виде военной экспансии. Например, христианство, а позднее коммунизм,
распространялись не только военным путем. То же и иудаизм: (Хазария,
иудейское царство в районе Эфиопии и Йемена в 5-ом веке, многочисленные
еврейские «секты» в разных странах и т.д., да и Русь «зацепило»:
до варягов Киев был городом полухазарским).

Современная Европа наследница двух цивилизационных нарративов:
греко-римского с его стержневыми идеями демократии, законности
и интеллектуальной свободы и христианского, с его идеями добра
и прощения, которые оба воплотились в «теле» Римской империи.
Неудивительно, что вся дальнейшая история Европы пошла по линии
восстановления Римской империи, как ностальгического возвращения
к «золотому веку». Империя Карла Великого, «Священная римская
империя германской нации» – все это попытки восстановить хотя
бы Западную Римскую империю, в дальнейшем эта тенденция вылилась
в борьбе за европейскую гегемонию между Францией, Англией, Германией,
Испанией, Австрией. Россия вступила на этот путь с Востока, и
если вспомнить, что Восточная Римская империя, или Византия некоторая
время еще боролась за Западные земли (Велисарий в 6-ом кажется
веке отвоевал Италию и Рим, правда, ненадолго), то стремление
России поставить и Рим под свой контроль − естественное
продолжение истории Третьего Рима. Но для начала, конечно, стоило
овладеть Константинополем, то есть встать на этом ключевом перешейке
между Западом и Востоком (в рамках греко-римско-христианской цивилизации).
Что не удалось (я лично сожалею, что не удалось выкурить ислам
из Европы). Но все дело в том (потому и не удались начинания),
что не было «внутреннего наполнения» (я его во всяком случае не
вижу, ты у нас специалист по «русской идее», может, подскажешь),
а были эпигонские и чисто внешние присвоения чужих нарративов).
Россия осталась эпигоном с непомерными амбициями и полым нутром
(Мандельштам писал в «Путешествии в Армению» об «арбузной пустоте
России»). Таковой и осталась, и теперь, кажется, уже неисправимо.
Потому что придумать «на марше» «сверхзадачу» невозможно. Любые
идеологические телодвижения сегодня обречены на эпигонство, если
не на фарс, наподобие возрождения казацкой славы в виде шашек,
бурок и папах. [Как говорил старый еврей о сыне, вернувшемся с
Гражданской войны: «мит а шашкэ, мит а папахэ, мит а едрит твою
мать», то есть «с шашкой, папахой и «едрит твою мать»«.] Повторю
цитату из статьи Мандельштама «Чаадаев»: «Мало одной готовности,
мало доброго желания, чтобы начать /разрядка его/ историю. Ее
вообще немыслимо начать. Не хватает преемственности, единства.
Единства не создать, не выдумать, ему не научиться. Где нет его,
там в лучшем случае − «прогресс», а не история, механическое
движение часовой стрелки, а не священная связь…».

Науму:

Я наконец понял, чем меня задела эта тема (совершенно не к месту,
потому что завален работой). И, кажется, понял, чем она задела
тебя. Когда ты пишешь, что Россия, не выполнив миссии, обрекла
себя на деградацию, ты, я думаю, (сознательно или бессознательно),
«подставляешь» Израиль (скажем, с миссией «от моря до моря»).

Я же увидел совсем другое: Тютчев относится к Западу как террорист
− точно так же, как «палестинец» к Израилю. «Я хочу просто
существовать», – говорит Тютчев (немцу) от имени России. Но для
того чтобы я существовал, тебя не должно быть, немчура поганая
(шире, Запад), а я буду вместо. Терроризм как высшая стадия теологии
замещения. При этом рафинированный Тютчев, по своему пылу и ражу/жару,
даст сто очков вперед любому муслиму-головорезу.

Матвею:

Говоря о невыполнении Россией ее «исторической миссии» (возрождения
Византии) я ни сознательно, ни бессознательно не «подставлял»
свое разочарование Израилем. Израиль, его национальная идея, имеет
другое ядро, другое, и вовсе не геополитическое, «наполнение».
Нарратив этой идеи может получить и геополитический разворот (в
разные исторические эпохи, в последний раз в эпоху Ирода, Иудея
была довольно обширным государством), но не в нем суть «еврейской
судьбы», не на этом развороте она «встанет или падет».

Стоит вспомнить, что еврейство выжило и в двухтысячелетнем рассеянии,
а трехмиллионная российская община во Франции, наследница культуры
Тютчева-Достоевского-Леонтьева, рассосалась за одно поколение.

Как я уже написал, проблема России в «наполнении», в том, что
это оболочка без цивилизации, во всяком случае, без привлекательной
цивилизации. Если бы Россия обладала привлекательностью (по внутреннему
заполнению), то проект Тютчева о русской гегемонии, уж во всяком
случае в Восточной Европе, был бы вполне реальным и долгосрочным.
Но этот проект держался только силой оружия (ничего кроме крепостничества,
а потом сталинизма Россия не предлагала), и как только рука бойцов
колоть устала, подопечные разбежались.

Кстати, Мандельштам в его стихотворениях времен Первой мировой
выступал как «тючеист» в смысле его, Тютчева, паневропейских залетов
и мечтаний о «европейском отечестве» под эгидой России.

Науму:

Боюсь, ты недооценил радикальность тютчевского проекта. Какой
там Мандельштам! Уже для Данилевского и Достоевского Тютчев был
экстремистом. Это счастливый миг в истории, больше не повторившийся,
миг полного отсутствия «политкорректности» (аристократ ни перед
кем не отчитывается и не отделяет салона от дипломатического кабинета,
частной переписки от депеши Горчакову). Думаю, «русская идея»
в политической сфере нигде больше не проявилась с такой наглядностью,
и нигде она не трактуется с такой глубиной, как в статье Цымбурского
(о геополитике Тютчева), особенно в плане осознания «асимметрии»
для «русского» Востока как сознания и Запада как подсознания (хотя
это идея Гройса, но как раз для эстетического авангарда она сомнительна,
а для национальной политической идентичности в самый раз), а также
Запада как «угрозы самому существованию», не оставляющей ни реальной
исторической памяти, ни географии («выкидыш», «недоносок») и полностью
перемещающей человека в царство reveries (грез). «Самопознание
русских оказывается познанием ими мифа о северной, реальной России
как о временной стоянке средиземноморской Империи в ее изгнании,
причем ценой этого самопознания и путем к нему должна быть борьба,
где бы сгинула одна из цивилизаций, принимающих на себя имя Европы.
Нелепо здесь видеть, как то часто делалось и делается, пропаганду
старой теории Третьего Рима. Эта теория, каким бы перетолкованием
в прошлом и настоящем ни подвергалась, всегда оставалась утверждением
абсолютной ценности последнего «царства»-цивилизации, замкнувшего
череду прошедших и невосстановимых более парадигмальных «царств»-цивилизаций.
Тютчев же попытался вписать эту «державную», но довеликоимперскую
идеологему в контекст установки, отождествляющей «волю к существованию»
с импульсом геополитического «похищения Европы». Получилось нечто
замечательное: замаячил «третьеримский» сюжет без самоценного
Третьего Рима, зато с первыми двумя, которые Россия должна сделать
своими столицами, если не хочет оказаться царством-выкидышем».

Суть дела в том, что русским не нужен Третий Рим, как «палестинцам»
не нужно государство Палестина (отсюда и разруха − прежде
всего в головах). Им − и тем, и другим − нужен Первый
и Второй (в одном флаконе). Им нужна идентификация «мы» −
«вместо евреев» (как Избранных). Иначе − мрак несуществования,
«выкидыш» и «недоносок» (кстати, Баратынский − о том же).
Это уже не политический, а экзистенциальный уровень. «Мы хотим
только существовать».

P.S. Тютчевское «воспоминание о Золотом веке», − воспоминание
о том, чего никогда не было, и оно же − пророчество о том,
что будет, − поразительно. «...Она начинала свое бесконечное
существование там, в краях иных, под солнцем более ярким, ближе
к дуновениям Юга и Средиземного моря. Новые поколения, с совсем
иными воззрениями и убеждениями, господствовали над миром и, уверенные
в достигнутых успехах, едва помнили о тех печалях, о той тоске
и темной ограниченности, в которой мы живем теперь».

Здесь, кстати, «предсказан» и «Сон смешного человека».

P.P.S. Если она /»еврейская судьба»/ «падет» на этом развороте,
то она уже не «встанет», вот в чем ужас реализации (недаром шахматисты
говорят «угроза сильнее исполнения»). Поэтому странно говорить,
что она имеет «вовсе не геополитическое «наполнение». В том числе
и геополитическое. Что другое − это да. И эта другость (по
сравнению с «русской судьбой») − в ощущении первородства.
Первородство дает «позитивную идентификацию», в то время как нации-Исавы
перебиваются «отрицательной идентификацией». Перефразируя Дугина-Шмугина,
можно сказать: Израиль может быть только нацией-Иаковым (имя же
ему и есть Израиль) − или никем.

Матвею:

В этих геополитических грезах пленительна именно возможность разгадать
экзистенциальные, или метафизические тайны (не даром этот вскрик:
«Мы хотим только существовать»). Четверть века жизни в Европе
и две немецкие жены не сделали Тютчева «западником», а, похоже,
обострили все русские комплексы…

Как пишет Цымбурский (статья действительно блестящая): «весь его
геополитический проект оказался попыткой отыскать для России «оправдание»«
именно за пределами ее индивидуальной истории». Но это «внешнее»,
формальное оправдание, только свидетельствующее о том, что ищущий
− выкидыш-подкидыш.

И все-таки любые геополитические «оправдания» не оставляют впечатления
чего-то реального (грезы, одним словом). Реально именно «нутро»,
или социальная жизнь государства, которую Тютчев совершенно игнорировал,
устройство взаимоотношений между людьми.

Но самым характерным в построениях Тютчева мне кажется его упор
на Империю, как противовес Революции. Революция не воспринималась,
как прогресс, а как крах (деместрианец) и Европе предлагалось
спасение «под вечными льдами» Великой Империи. Здесь полное игнорирование
не только социальной, но и национальной проблематики, полное игнорирование
«наполнения» (продолжающееся до сих пор: социальным преобразованиям
предпочитают строительство ядерных подлодок для «геополитики»).

Что касается схлопывания империи в 91-ом, то причиной явилось
именно желание распроститься с идеей Империи для того чтобы направить
«геополитическую энергию» на решение именно социальных задач.
Именно этого захотели русские, захотели, наконец, жить «нормально»,
то есть по-европейски. Другое дело, что хотели, как лучше, а вышло,
как всегда.

И Россия продолжает наступать на те же грабли (или, как солдат,
получив смертельную пулю в грудь, продолжает по инерции бежать
вперед): опять заботы о восстановлении Империи, как восстановлении
Смысла жизни. Что ж, империя еще не до конца схлопнулась, есть
еще дикие народы на периферии, есть потенциал развала...

Что касается нашей, тутошней, левантийской истории, то я разочаровался
настолько, что стал фаталистом − господне дело. А «падать»
нам не впервой, тоже завидная цикличность, как писал классик:
то просрут Храм, то отстроют…

Науму:

Тютчев – чересчур смачная тема, чтобы говорить о нем «чисто геополитически».
А на подробности (в них-то и вся суть) нет времени. Поэтому пишу
в стиле «груды деталей и аспектов». Просто хочется кое-что «обозначить»,
а то неизвестно, когда еще дойдут руки (и дойдут ли).

Тютчев – ходячий парадокс. «Западник» до мозга костей (по образу
жизни и даже языку), ненавидящий Запад (ненавидящий ли?). Молодой
Киреевский (тогда еще «западник») пишет: «Желал бы я, чтобы Тютчев
совсем остался в России. Он мог бы быть полезен даже только присутствием
своим, потому что у нас таких людей европейских можно счесть по
пальцам».

Иван Аксаков называет его «европейцем высшей пробы»: «22 года,
проведенные среди не поддельной, а истой европейской гражданственности,
наложили неизгладимую печать на всю, так сказать, внешнюю сторону
его существа: по своим привычкам и вкусам он был вполне «европеец»,
и европеец самой высшей пробы, со всеми духовными потребностями,
воспитываемыми западной цивилизацией».

Владимир Кантор пишет: «Ему <Тютчеву> хорошо было жить в
Европе, но он никогда не мог почувствовать там себя своим, все
время чувствовал некую преграду, которая не допускала его как
русского до полного равноправия». Есть поразительное письмо первой
жены Тютчева (немки) к матери Тютчева о том, что мужа надо спасать,
то есть вывезти в Россию (то есть на Западе он психовал, изводился
«от чувства неполноценности»): «Вывезти его отсюда волею или неволею
– это спасти его жизнь. <...> Я, связанная с этой страной
столькими узами дружбы, я принуждена сказать, что пребывание здесь
для него невыносимо; судите, что же это для него, не имеющего
здесь почвы в настоящем и ничего в будущем». Кантор комментирует:
«Поэтому мечтал он обратить своеобразие и известную отсталость
России, из-за которой и ему было отказано в европейском равенстве,
в очевидное преимущество».

«Православие» Тютчева тоже парадоксально: это истовая вера неверующего:
Тютчев «верит в религию» (словцо Леонтьева), но не в Бога. Значит,
и его религия – это «отрицательная идентификация», он за религию,
потому что против Революции (и всей деградации, с нею связанной).
Князь Гагарин: «В религиозном отношении он <Тютчев> вовсе
не был христианином. Католичество и протестантство были в его
глазах историческими фактами, достойными внимания философа и государственного
деятеля, но ни в католичестве, ни в протестантстве, равно как
и в восточном православии, он не усматривал факта сверхъестественного
и божественного. Его религией была религия Горация, и я был бы
чрезвычайно удивлен, если бы мне сказали тогда, что он станет
когда-нибудь ревнителем восточной церкви и пламенным патриотом
и что он будет в петербургских салонах играть роль какого-нибудь
православного графа де Местра». О личной нерелизиозности Тютчева
есть много свидетельств. Дочь, например, в этой ситуации (у отца,
уже пожилого человека, тем более по меркам того времени, умерла
любовница, Денисьева) выдумать не могла: «Август 1864. <...>
Елена Д<енисьева> умерла. Я увиделась снова с отцом в Германии.
Он был в состоянии, близком к помешательству. <...> отчаяние
от утраты земных радостей, без малейшего проблеска стремления
к чему бы то ни было небесному. Он всеми силами души был прикован
к той земной страсти, предмета которой не стало. <...> Я
не могла больше верить, что Бог придет на помощь его душе, жизнь
которой была растрачена в земной и незаконной страсти» (Из дневника
А.Ф. Тютчевой). В этой же связи родственник Денисьевой пишет:
«Феодор Иванович, глубоко понимая все значение религии в жизни
отдельных людей и целых народов, и всего человечества и высоко
ценя и превознося нашу православную церковь, сам был человек далеко
не религиозный и еще менее церковный: никакие изречения из священного
писания или из писаний отцов церкви, столь отрадные для верующего
человека и столь способные поддержать и возвысить его дух, в данном
случае не оказались бы действительны». Вот эта логика – логика
от противного: «Россия прежде всего христианская империя; русский
народ – христианин. <...> Революция – прежде всего враг
христианства! Антихристианское настроение есть душа революции;
это ее особенный, отличительный характер».

Тут можно увидеть еще один выверт: Тютчев боялся революции, потому
что она грозила разрушить единственную «ойкумену», где он чувствовал
себя дома, т.е. «благонамеренный Запад», который он осыпает проклятиями.
Тот Запад, который уже не в силах сам себя спасти, и для этого
нужна Россия, которая, спасши Запад, будет «вместо него» (Запада),
но тут уж Тютчев не будет чужаком! То есть то же самое, но без
отчуждения. Компенсаторская проекция по Фрейду. И – теология замещения
в действии (на «психоаналитическом» уровне). [Это, кстати, одно
из объяснений того, что национальность для него большой роли не
играла. Он не мыслил категориями национального государства, был
в сущности космополитом и европоцентристом, хотя и стал – еще
один парадокс! – кумиром русских националистов.]

(Продолжение следует)