Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Мишу Мезенцева терпели в детдоме только потому, что в школе-интернате
для умственно отсталых детей не было свободных мест. В каждом
классе он сидел по два года. Его никто не любил. Он был маленьким,
тощим и косоглазым. У него были огромные выпирающие зубы, из-за
которых рот его никогда не закрывался. Старшие ребята частенько
били его. Справиться с ними Миша не мог, а потому вымещал обиду
на малышах. Загонял какую-нибудь маленькую девчонку в угол, валил
на пол и кусал. Жертва орала и мочилась в трусы от страха и отвращения,
а Миша – от злости и отчаяния. На крик сбегались воспитатели,
Мишу оттаскивали от жертвы и запирали в кладовке, где он иногда
и засыпал среди ведер и метел, измученный и обессиленный.

В детдоме Мишу называли Мизинчиком, потому что у переростка Банана
член был семь спичек длиной, у его оруженосцев Темы и Веника –
по шесть, а у Миши – две.

«Мизинчик, – сказал Банан. – Тебе ни одна девка не даст».

«Три!» – закричал Миша.

Банан показал ему мизинец.

Миша бросился на него, укусил за ногу, но был избит и заперт в
кладовке.

С того дня его стали называть Мизинчиком все – девчонки, мальчишки,
воспитательницы, нянечки, поварихи и даже директор детдома Сергей
Степанович Орлов.

Вечерами, когда детдомовцы ложились спать, Миша выскальзывал из
спальни, пробирался в игровую комнату, выключал свет, набрасывал
на себя простыню и начинал топать ногами и кричать горловым голосом,
чтобы напугать обидчиков до смерти. Он стоял посреди темной комнаты,
накрытый простыней, размахивал руками, топал ногами и кричал страшным
голосом: «Михель! Михель!», а дети в соседних комнатах давились
смехом и хором кричали, передразнивая Мизинчика: «Михель! Михель!»

Когда Мизинчик уставал, он садился на пол, сжимал кулаки и, тихонько
подвывая, раскачивался из стороны в сторону.

Наконец приходил Михель – детдомовский завхоз Иван Матвеевич Михалев.
Это его именем несчастный Мизинчик пытался напугать злых детей.
Михель проверял, сухие ли у Мизинчика штаны, а потом отводил его
в свою комнатку, укладывал на диване, доставал из шкафчика литровую
бутылку, откупоривал, гасил лампочку и бросал в бутылку зажженную
спичку. В бутылке вспыхивало пламя. Оно становилось то алым, то
лиловым, то золотым, то зеленоватым. Спичка догорала и скорчивалась
черным кривым трупиком, а пламя в бутылке продолжало трепетать,
освещая слабым светом комнату. Чтобы погасить этот огонь, нужно
было закрыть бутылку пробкой, в противном случае бутылка могла
светиться сколько угодно, не подчиняясь никаким законам природы.
Мизинчик погружался в это волшебное мерцающее сияние, млел, грезил,
засыпал.

Сергей Степанович Орлов был в детдоме директором, а Михель – хозяином.

Михель был мастером на все руки. Если что-нибудь случалось с электропроводкой
или забивалась канализация, ломался грузовичок, на котором привозили
продукты и отвозили белье в прачечную, или обнаруживалось разбитое
стекло, – звали Михеля. Он занимался побелкой и покраской, присматривал
за пьяницей кочегаром, вороватыми поварихами и за слишком доверчивыми
старшими девочками, защищал малышей от Годзиллы, детдомовских
– от чудовских. Он никогда никого не бил и не повышал голоса.

«Ты аккуратненько, – говорил он, выводя драчуна во двор. – Аккуратненько,
понял?»

И этого было достаточно, чтобы утихомирить любого буяна.

Грубоватое лицо, квадратный подбородок, широкие плечи, ясный взгляд,
три золотых зуба слева, внушительная твердость в речах и повадке
– и дети, и взрослые всегда знали, на кого можно положиться в
трудных случаях, а главное – все знали, кого бояться.

До детдома он был офицером – вот и все, что было известно о его
прошлом. Были ли в этом прошлом жена, дети – никто не знал. Михель
жил в домике неподалеку от школы, который достался ему в наследство
от родителей. Он никогда не бывал пьяным или праздным. В свободное
время он красил забор, чинил крышу или копался в саду. Никто не
видел его смеющимся, но и угрюмым бирюком Иван Матвеевич не был.

Однажды он подвез до Кандаурова Еву Однобрюхову, которая работала
в Чудове учительницей начальных классов. А вскоре стало известно,
что Михель женится.

Ева была дочерью известной кандауровской царицы – крикливой и
дерзкой Эсэсовки Доры, про которую говорили, что она даже ночью
не расстается с кастетом, а водку закусывает кетчупом. Шальной
старик Штоп, дальний родственник Эсэсовки, говорил о ней с восхищением:
«Куда ни поцелуй, всюду жопа». За своих Дора всегда стояла горой,
а чужому могла и зубы выбить.

А вот Ева была тихой, спокойной. К своим сорока эта миловидная
большеротая и стеснительная женщина – вдобавок она чуть-чуть заикалась
– дважды побывала замужем. Ее старшая дочь работала диспетчером
в таксопарке и собиралась замуж, а младшая, красавица Ульяна,
которую все называли Улиточкой, училась в школе.

Иван Матвеевич сделал Еве предложение в присутствии ее матери.
Он сказал, что Ева и Эсэсовка Дора должны кое-что узнать о нем,
прежде чем давать согласие.

Во-первых, сказал Иван Матвеевич, они должны знать о том, что
он лично – «вот этой рукой» – застрелил двадцать семь человек.

Ева побледнела.

– По закону или по делам? – осведомилась Эсэсовка.

– По закону, – сказал Иван Матвеевич. – По приговору суда. Это
называется «привести приговор в исполнение». Двадцать семь раз.
Я служил в тюрьме. Я должен сказать об этом сейчас, чтобы не говорить
об этом потом.

– А во-вторых? – тихо спросила Ева.

– Во-вторых Миша, – сказал Иван Матвеевич. – Я хочу усыновить
Мишу Мезенцева. Вообще-то он умственно недоразвитый, но я хочу
его усыновить.

– Дурак, значит, – сказала Эсэсовка. – Зачем он тебе?

– У нас с ним одна кровь.

– Кровь?

– Третья группа, – ответил Иван Матвеевич. – Резус-положительная.

Эсэсовка посмотрела на дочь – Ева кивнула – и вздохнула.

Мизинчик был в восторге от нового жилья. Ему тут все понравилось:
хрустальная ваза с пластмассовыми тюльпанами, морская раковина
на телевизоре, огромный плюшевый медведь на диване, люстра с подвесками
под потолком, гитара с бантом на стене. К его приходу Ева приготовила
маленькую комнатку на первом этаже – с диванчиком, шкафом и письменным
столом, на котором стоял глобус. Мизинчик взял глобус в руки и
прижался к нему щекой.

– Ну вот, – сказала Ева. – Теперь ты наш, а мы – твои.

Но больше всего поразила мальчика Улиточка. Он еще никогда не
встречал таких дивных созданий. Улиточка была волоокой и меланхоличной
длинношеей красавицей с пепельными волосами и огромным капризным
ртом. Мизинчик с замирающим сердцем следил за тем, как Улиточка
плывет по улице в туфлях на высоких тонких каблуках, и на глазах
у него наворачивались слезы. Ее презрительная полуулыбка, ее манера
сидеть за обедом, навалившись грудью на стол и изогнув узкое длинное
тело, ее полупрозрачные пальцы и медлительная речь – все восхищало
Мизинчика, и он этого не скрывал.

А Улиточка возненавидела ровесника-дурачка, как только его увидела.

В первый же день она словно бы случайно так толкнула Мизинчика,
что он ударился лицом о дверной косяк. Через неделю Мизинчик споткнулся
о ее ногу и скатился по лестнице. Корчась от боли и стыда, он
спрятался в саду, где его и нашел Иван Матвеевич.

– Мы тебя к ужину ждем, а ты здесь, – сказал он. – Кто тебя обидел?

Мизинчик всхлипнул.

И тогда Иван Матвеевич произнес слова, которые поразили мальчика
в самое сердце.

– Что бы там ни случилось, – сказал Иван Матвеевич, – а без тебя
мы за стол не сядем.

В этой фразе было больше правды, чем в любых словах о любви.

В углу сада Иван Матвеевич выкопал глубокую яму, огородил, а внизу,
на дне, поставил стул. Иногда по вечерам он спускался в яму и
садился на стул. Там, в яме, он проводил час-другой, наблюдая
за звездами и разговаривая с Мизинчиком.

– Видал, сколько там света, – сказал однажды Иван Матвеевич, от
которого попахивало водкой. – Страшное дело, сколько света. Но
ты не бойся, Миша. В человеке тоже свет есть. Ты вот опусти кожу
на глаза и сам увидишь, сколько в тебе света. Никакая тьма этому
свету не страшна. Вот интересно, где он там в человеке прячется,
этот свет. Я спрашивал нашего доктора, а он говорит, что это эффекты.
Какие ж это эффекты, если это самый настоящий свет. В мозгу его
нет, в желудке нет, в печени тоже нет – так где же он там, а?
То-то, Миша. Никто не знает. Даже попы не знают. Попы говорят:
душа. А где она – не знают. Не знают! Человек – вещество твердое,
а свет – вещество непонятное, его руками не потрогаешь. Он как
кровь или моча: бродит себе по организму и бродит... и ведь даже
когда мертв человек, свет никуда не девается... – Иван Матвеевич
понизил голос. – Ты понимаешь? Я специально проверял. Зайдешь
в камеру, где человек сидел, а там свет... человека уже нет, а
свет есть... я ведь сам его только что застрелил, Миша, Боже ж
ты мой, и точно знаю, что его нет больше, и знаю, что никакой
души у этого гада никогда не было, он убийца и людоед, он маленького
мальчика убил и съел... а свет есть... может, это не его свет,
а? Может, этот свет от человека не зависит? Как имя, например.
Или как кровь. Не знаю... а свет – свет я сам видел, своими, Боже
ж ты мой, глазами... доктор говорит: это нервы... нервы нервами,
но свет-то – свет есть, Миша... ты мне верь... такой слабенький,
чуть-чуточный, то ли синенький, то ли совсем беленький... жалкий
такой, Боже ж ты мой, такой жалкий... вот-вот погаснет, а не гаснет...
не гаснет, Миша... человека нет, а свет есть...

Мизинчик прижался к Михелю и задремал.

Ева вышла в сад и склонилась над ямой.

Иван Матвеевич и Мизинчик сидели рядом, прижавшись друг к другу,
в сонном оцепенении, и Еве стало не по себе. Добром это не кончится,
подумала она. Она никак не могла привыкнуть к Мизинчику, который
казался ей существом из другого мира, гостем, прохожим, привидением,
Занзибаром, который есть на карте, а в этой жизни его нету. И
она не понимала, что общего между ее мужем и этим мальчиком. Группа
крови – этого же всего-навсего группа крови...

Иван Матвеевич учил Мизинчика владеть рубанком и пилой, дрелью
и плоскогубцами, забивать гвозди и резать стекло, а еще – делать
покупки в магазине, варить яйца и гладить белье.

Мальчик старался. В четырнадцать лет он сколотил свою первую табуретку
– на ней можно было сидеть без опасности для жизни. В шестнадцать
– помог Ивану Матвеевичу капитально починить крышу.

Он хотел быть хорошим сыном, и это ему удавалось.

Но вот хорошим братом он так и не стал.

Улиточка после ванны разгуливала по дому голышом, но когда однажды
он принес ей халат, избила его туфлей и сказала родителям, что
урод пытался ее изнасиловать. Ей нравилось мучить Мизинчика, когда
Евы и Михеля не было дома. Он надевал туфли на ее божественные
ножки, застегивал ее лифчик, и Боже ж ты мой, чего он только не
делал, чтобы угодить прекрасной Улиточке, которая дразнила его
своими бедрами, грудью, ягодицами, а потом с брезгливой миной
рассказывала за ужином, как он пускал слюнки, подглядывая за нею,
когда она переодевалась...

Иван Матвеевич попытался как-то поговорить с Улиточкой. Она выслушала
его с улыбкой, распахнула халат и сказала, не сводя насмешливого
взгляда с отчима:

«Вот чего он хочет. Вот чего».

– Перебесится, – успокаивала мужа Ева. – Повзрослеет, и когда-нибудь
это кончится...

Это кончилось раньше, чем она думала.

Мизинчик убил прекрасную гадину Улиточку. Изнасиловал и убил,
искусав с головы до ног, а потом сбросил тело в яму, выкопанную
Михелем в углу сада.

Иван Матвеевич нашел Мизинчика в сарае, где была устроена столярная
мастерская. Мальчик сколачивал новую табуретку.

– Что же нам теперь делать, сынок? – сказал Иван Матвеевич. –
В тюрьме ведь ты, бедный, долго не протянешь.

– Ты говорил, что без меня за стол не сядешь, – сказал Мизинчик,
не поднимая головы.

– Ну да, – сказал Иван Матвеевич, – говорил. Только я не понимаю...
– Помолчал. – Ну хорошо, сынок, а теперь поди-ка ты прими душ.

– Душ? – удивился Мизинчик.

– С мылом.

Дождавшись «скорой помощи», которая увезла Еву в больницу, Иван
Матвеевич вытащил тело Улиточки из ямы, тщательно вымыл, после
чего отправился в милицию, где заявил, что это он изнасиловал
и убил падчерицу. Начальник милиции Пан Паратов ему не поверил,
но Иван Матвеевич стоял на своем. На следствии и суде он рассказывал
историю о человеке с искаженной душой, который из года в год безнаказанно
убивал людей, и о девушке, которая год за годом издевалась над
этим мужчиной, дразня и провоцируя его на насилие. К концу процесса
даже Ева начала верить в то, что это Иван Матвеевич, а вовсе не
Мизинчик убил Улиточку.

Ивана Матеевича приговорили к двенадцати годам колонии строгого
режима.

Ева вернулась к матери.

Мизинчика по просьбе майора Паратова взяли на работу в леспромхоз.

Возвращаясь домой, Мизинчик ужинал вареными яйцами, смотрел телевизор,
а перед сном доставал из шкафчика волшебную бутылку, бросал в
нее зажженную спичку и выключал в комнате свет.

Пламя в бутылке становилось то алым, то лиловым, то зеленоватым.

Мизинчик смотрел на огонь узкими своими глазами и бормотал с сонной
улыбкой:

«Михель... Михель...»

А Ева – иногда она вскакивала среди ночи, охваченная внезапным
возбуждением, садилась на велосипед и мчалась в Чудов. Дорога
вела через лес, фонари на обочине не горели, велосипед подпрыгивал
на выщербленном асфальте, и раза два или три Ева падала, расшибая
коленки. Но это ее не останавливало. Миновав Французский мост,
она спрыгивала с велосипеда, поднималась к площади и останавливалась
у дома Михеля. В окне первого этажа горел слабый мерцающий свет.
Ева опускалась на корточки и закуривала, не сводя взгляда с освещенного
окна. Постепенно она успокаивалась, дыхание ее становилось глубоким
и размеренным, и на лице появлялась улыбка. Она думала об Иване
Матвеевиче, об Улиточке, о Мизинчике, но мысли ее путались, а
потом и вовсе замирали, словно завороженные слабеньким светом,
который всю ночь горел в окне.

Этот беспощадный, этот мучительный свет, этот свет любви, о, этот
свет...