Проза

Её родители были артистами в провинциальном театре. В спектакле муж играл мужа, жена – жену, а её любовник – любовника. Каждый вечер муж убивал любовника, а зал глох от холостого выстрела и крика обезумевшей женщины. Но однажды пистолет оказался заряжен, первый ряд забрызгало кровью, а женщина до конца дней не вышла из роли.

Их дочь с экстравагантным именем Революция взяла на воспитание бабка. Революция была невзрачная, с серыми глазами, такими же серыми волосами, и только огромный красный рот был похож на кровоточащую рану, будто ударили ножом. Она мечтала стать оперной певицей. И всё время пела. Чтобы выбить из неё эту затею, бабка, превращая губы в ниточки, давала ей подзатыльники, а одноклассники, слыша её пение, крутили у виска. Но учитель музыки, похожий на гнома сгорбленный старичок, про которого говорили, что у него и рыба запоёт, был от неё в восторге. Иногда он гладил её по щеке и мимоходом щипал за грудь, чтобы росла быстрее, ведь у сопрано должен быть большой бюст, как у баса – живот. Слух у Революции был абсолютный, а голос надо было ставить, чтобы он выдерживал его тяжесть.

Еле окончив школу, Революция собрала вещи и поехала в Москву. В дороге, как и всегда, говорила она мало – либо молчала, либо пела. А петь она могла бесконечно, начиная, как птица, с восхода солнца. И голос её звенел так, что на его фоне остальные, казалось, хрипло шептались.

На вокзале она волокла чемодан, расталкивая прохожих и напевая «Опоздаю, опоздаю…» Мамино платье было велико и висело, как спущенный флаг. Опоздать Революция боялась на прослушивание.

– Метро закрыто, – вырос перед ней таксист с масляным, как блин, лицом.

– Точно опоздаю!

Таксист взял чемодан и понёс к машине.

Глядя на плывущие мимо столичные улицы, Революция пела, и таксист давился от смеха.

А когда подъехали к музыкальному училищу, заломил цену. Революция чуть не расплакалась. Достав из носка деньги, она расплатилась и, глотая слёзы, потащилась к парадному подъезду.

Длинноногие девицы мерили её взглядом. А на лестнице вынырнул чернявый мужичонка.

– Репетитор нужен? Как говорил Аристотель, чтобы преуспеть, надо догонять тех, кто впереди, и не ждать, кто позади. – Улыбнувшись, он обнажил белые зубы. – А может, работа? Есть варианты… Обсудим?

Она растерялась:

– Хочу стать певицей…

– Тогда нужно не в училище, а на сцену! Цветаева говорила: успех – значит успеть.

– Если поёшь хуже других, есть шанс стать известной, если лучше – никогда! – пропела Революция, опускаясь на заднее сидение его машины.

Мужчина вскинул брови.

– Так говорила моя бабушка.

Они подъехали к театру на бульваре, и пока чернявый звонил по мобильному, Революция рассматривала афиши.

– Директор театра, – представил чернявый подошедшего толстяка с выпученными, как у рака, глазами. Красную шею сдавливал галстук, пот лился по ней, как по водосточной трубе, так что через каждое слово он вытирался платком.

– Артистка заболела, можем порепетировать. Сцены не боишься?

Революция вспомнила забрызганных кровью зрителей, истошный крик матери – и запела.

– Довольно, довольно! – замахал он руками. Из окна высунулся охранник.

– Всё в порядке, – успокоил его директор и уже в дверях обернулся: – До завтра.

– А что за роль? – крикнула Революция.

– Для хороших актёров нет плохих ролей, – похлопал по плечу чернявый. И потребовал за посредничество.

Сияя, Революция вытащила из декольте свёрнутые в трубочку купюры.

– Не густо… – кашлянул в кулак чернявый. – И опуская боковое стекло, ухмыльнулся: – Жизнь – театр, а мы – актёры...

Весь день Революция просидела на бульваре. Уплетая пирожки, она разглядывала прохожих и сочиняла письмо. Она писала бабке о своей удаче и просила передать матери, что поступила на сцену. «Я буду как она, – писала Революция. – Пусть порадуется…» Но потом вспомнила, что мать всё равно ничего не поймёт. Она ходит, как призрак, по коридору психиатрической больницы, и всё время поёт. У Революции навернулись слёзы, и она спрятала письмо в сумочку. А когда стемнело, на лавочку опустилась «ходячая реклама». «Квартиры, комнаты» – прочитала Революция. Денег у неё хватило только на угол.

В грязной просторной комнате спали вповалку. На гвозде, как удавленник, висел костюм. Прыщавый юнец в спальном мешке водил пальцем по руководству «Как стать богатым». Революции отвели кровать с одутловатой полупьяной тёткой и улыбавшимся во сне таджиком.

– Девку в обиду не дам! – просипела тётка, обнимая её пухлыми руками.

Вокруг храпели, всхлипывали, а запахи, казалось, собрались на ночлег со всего города. Революции не спалось, она накрылась грязным одеялом, боясь пошевельнуться, представляла завтрашнюю репетицию. И незаметно для себя замурлыкала оперетку.

– Это чё – колыбельная? – пихнула её тётка.

– Заткнысь! – оскалился таджик.

Революция смолкла. Но через минуту запела громче. Вокруг зашикали. Включили свет. Здоровый мужик с посиневшей от татуировок грудью, сунув под мышку чемодан, взял в охапку Революцию и выставил за дверь.

Она пела, свернувшись клубком на ступеньках – и оперетка гулким эхом разносилась по подъезду. Из квартиры показалась старуха с прилипшим к губе длинным носом. Как у бабы-Яги. Сходство добавляла метла, которой она выгнала Революцию на улицу.

Лил дождь, спустившись в переход, Революция села на чемодан. Она давала ночной концерт, и одинокий прохожий, задержавшись, бросил ей под ноги мелочь.

Подошли двое.

– Ты чья, замухрышка? – сплюнул один.

Другой пнул чемодан. Выпал паспорт. Усмехнувшись, он поднял его и, не глядя, опустил в карман:

– Теперь наша.

А когда на лестнице показался милицейский патруль, оба исчезли.

– Документики! – взял под козырёк милиционер.

А в отделении бросил к проституткам.

– Прячь ценности, – шепнула одна на ухо.

– И бесплатно не давай! – подмигнула вторая.

Революция стащила с пальца позолоченное колечко и сунула в носок.

И вдруг запела.

– Чокнутая! – отодвинулись проститутки. – И без тебя голова болит.

Но дежурный по отделению неожиданно улыбнулся. Он выпустил Революцию из камеры и пристегнул наручниками к стулу, чтобы пела. Вместо радио.

– Ну, ты талант! – восхищённо повторял он, перекладывая бумаги. И качал лысиной: – Как же, ты, дочка, документики просвистела?

А под утро, угостив чаем, отпустил:

– Певчей птахе легко в клетку угодить!

А Революция пела и пела. Ей было плевать на лысого дежурного, потерянные документы, удивлённых прохожих. Она шла в театр. Но адреса не знала, а встречные только путали, так что на бульвар она попала уже к вечеру.

«Театр начинается с вешалки», – прочитала Революция на входе. «Ею и заканчивается», – вспомнила она повесившегося в тюрьме отца. Дорогу преградил охранник, и Революция стала сбивчиво объяснять, что пришла на репетицию. Из-за шума, слышалось только: «Директор театра… Заболела артистка…»

– Гони её в шею! – вынесла приговор билетёрша.

Революция продолжала горячо убеждать.

В холле появился мужчина. Худощавый, в протёртых джинсах, он был бы похож на подростка, если бы не седые виски.

– Знаешь его? – ткнула пальцем билетёрша.

Революция покачала головой.

– Это директор театра!

У музыкального училища по-прежнему толпились абитуриенты. В вестибюле все двери были настежь, но Революция поняла, что её дверь захлопнулась навсегда.

Среди абитуриентов толкался чернявый.

– Фрейд говорил: сделать человека счастливым не входило в план Сотворения, – увидев Революцию, пожал он плечами и затерялся в толпе.

Революция побрела, куда глаза глядят, напевая под нос, и от неё шарахались, как от прокажённой.

– Да пропади она пропадом, столица! – думала она, и ноги сами несли её на вокзал. Но по дороге вспомнила бабку с тонкими, злыми губами, психиатров, обречённо делавших уколы матери, вспомнила завистливых одноклассников, похотливого учителя музыки и, вынув измятое письмо, бросила в почтовый ящик. Примостившись в углу на чемодане, Революция кашлянула, прочищая горло, и собралась петь. Она уже взяла верхнее ля, и тут голос треснул, как хрустальная ваза, став низким и ни на что не годным. Теперь из него всё выливалось. Как тишина из покойника. И если раньше Революция молчала в фа мажоре, то теперь – в ре миноре. Какая разница без чего голодать – без хлеба или без каши? А Москва – золотая клетка. Революция и сейчас поёт глуховатым хриплым голосом на площади трёх вокзалов, засиженной, как мухами, бомжами. И, слушая её, те плачут от жалости к себе.