Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Лагерь - часть моей биографии, я всегда помнил, и буду помнить до конца моей жизни, что я бывший заключенный. Это всё равно, что бывший люмпен или граф. Можно стать кем угодно, служить в банке, сочинять романы или развозить по домам глаженное бельё, - и при этом ни на минуту не забывать, что ты - граф. Лагерь есть принадлежность к определённому сословию. Лагерь есть профессия, которую можно слегка подзабыть, но разучиться ей нельзя, она остаётся с тобой навсегда. Лагерь был нашим истинным отечеством, вся же прочая жизнь представлялась счастливым недоразумением, дезертирством, отпуском, который затянулся лишь потому, что всесильные тайные учреждения перегружены делами, и до тебя просто еще не дошли руки. Мы остались в живых по недосмотру начальства. И всю жизнь, сколько мне еще осталось, я буду помнить это отечество, эту истинную Россию, потому что такое отечество у нас и было, и если потом я снова жил в московской квартире, и спал в своей постели, и притворялся свободным человеком, то это был всего лишь отпуск, это было попустительство судьбы, чьё терпение рано или поздно должно было иссякнуть. В любую минуту меня могут разоблачить. Ибо под цивильным костюмом у меня лагерная шерсть. Ибо я бывший люмпен. Ибо на самом деле я переодетый граф, моё происхождение никуда от меня не делось, моё дело следует за мной, и койка и пайка ждут меня в лагере.

Подобно многим, долгие годы я жил в ожидании и уверенности, что рано или поздно меня возьмут снова. Мир концентрационных лагерей, лагерный образ жизни, лагерная цивилизация не есть для меня нечто оставшееся в прошлом; и я полагаю, что в известной мере это относится и ко всему нашему поколению.

Тогда, в тридцатые, в сороковые, в пятидесятые годы этот затерянный мир был глубоко засекречен, множество людей даже не догадывалось о его существовании, а те, кто догадывался, делали вид, что не знают. И сами сидельцы, вычеркнутые из жизни, как казалось, навсегда, не думали, что когда-нибудь о них заговорят там, на воле. Но настала пора, - она давно уже настала, - когда лагерь должен быть осмыслен не только на эмпирическом уровне.

Да, лагерь был повседневной жизнью для миллионов и десятков миллионов людей; лагерь был частью колоссальной бюрократической машины, и эта повседневность и эта машина были не только злой тривиальностью, но, как сказала Ханна Аренд, банальностью Зла. Великого Зла, имя которому - наше столетие. Не сразу, постепенно, как на тёмной сцене, перед нами вырисовывается то, что можно назвать фундаментальным изобретением века - и чего не знали прошлые века.

Дошло ли это до сознания россиян? Люди прочли книжки о лагерях, ужаснулись - и забыли. Доказательством того, что осмыслить феномен лагеря сумело, по крайней мере, в России, лишь очень незначительное меньшинство, является тот факт, что тайная полиция благополучно пережила и режим, которому она служила, и государство, где она создала собственное государство.

Нет больше гигантского контингента узников, этих бесконечных колонн, марширующих в утренней мгле, под дулами автоматов. Девять десятых заключенных лежат на полях захоронений. А эти крысы живы и здоровы, как ни в чём не бывало.

В Британской энциклопедии, в статье «концлагерь» имеется два раздела. Два классических лагерных государства, гитлеровская Германия и Советский Союз. Спору нет, оба монстра похожи друг на друга, как братья. Бесспорно, однако, и то, что Колыма и Освенцим - разные вещи.

Когда-то одно неосторожное упоминание о лагере могло стоить человеку лагерного срока. Не говоря уже о попытке сравнивать нацистские и советские лагеря. Сегодня в России вам уверенно скажут, что всё это одно и то же. Но вам скажут так словно бы для того, чтобы дать понять: нас Освенцимом не удивишь, мы сами с усами. Освенцим - не наше дело, Освенцим нас не интересует.

Тут я перехожу ко второй половине вопроса: способны ли православная церковь и православное богословие артикулировать в современных терминах своё отношение к лагерям уничтожения, к газовым печам?

Смешно даже спрашивать об этом. Конечно, нет. Уже потому, что Освенцим их никогда не интересовал. Память об Освенциме попросту отсутствует в православном сознании, подобно тому, как Освенцим отсутствует в сознании огромного множества людей в России.

Ведь слишком многим кажется, что унижение евреев имеет значение главным образом для самих евреев. Слишком многие утешают себя мыслью, что христианство - религия любви - не имеет отношения к антисемитизму. Но я напомню вам слова немецкого католического теолога Иоганна Баптиста Меца, чью книгу я когда-то перевёл. В речи, обращенной к студентам богословского факультета, он сказал:

Не надо заниматься такой теологией, которая воспитывает безразличие к Освенциму. Могу вам дать простой, но в высшей степени ответственный критерий оценки, чего стоит такая-то философская или богословская система. Спросите себя: остается ли теология, которую вы учите, после Освенцима такою же, какой она была прежде? Если да, то держитесь от неё подальше!

Голокауст предъявил страшный счет христианству - всему христианству. Голокауст поставил христианство перед необходимостью всмотреться в себя так пристально, как это не делалось, по меньшей мере, со времён западной Реформации. Скажу больше: прежнее благолепное христианство в каком-то смысле погибло вместе с евреями.

Я хотел бы знать, как нам относиться к дому веры, где терпят присутствие петербургского митрополита Иоанна. Я хотел бы услышать, что думают православные христиане о только что выпущенном - с соответствующего благословения - обширном учебном пособии по Закону Божьему, где говориться, что еврейский народ заслужил гонения, так как он отверг Христа. Я приехал в Россию и услышал беседу, которую вели известный журналист и прославившийся своим либерализмом дьякон. Один интеллигентный человек задаёт другому интеллигентному человеку вопрос: нужно ли требовать от евреев покаяния в том, что они распяли Христа. И спрошенный даёт компетентный ответ. Я не стану спрашивать о том, откуда эти учёные люди узнали, что евреи распяли Христа. Я хочу только знать, слышали ли когда-нибудь эти люди об Освенциме. И я задаю себе вопрос, уже не другим, а самому себе: что остаётся от христианства после того, как были убиты две трети потомков того самого народа, который создал христианство, и в преследование которого христианство внесло столь значительный вклад? Если бы, как обещано, произошло Второе пришествие, если бы Христос очутился в нашем мире, его запихнули бы в товарный вагон, наподобие тех телячьих вагонов, куда заталкивали и нас, в транспорт, идущий в Польшу. И вместе со всеми он замаршировал бы в газовую камеру.