Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Светлой памяти Олега Валентиновича Сафронова

Большой художник Сережа Шишкин, здоровый и крепкий мужчина пятидесяти пяти лет, дождался вдохновения, подбежал к мольберту и стер мягким ластиком несколько спальных районов,  а также убогие, но гигантские аттракционы Фрунзенской набережной.  Теперь панорама города приобрела завершенный вид, который поверх карандаша можно было закреплять черной китайской тушью.  На холсте сгущались, клубились, тонко подтаивали и расступались облака. Даже в таком, сером и только что зародившемся виде, картина светилась и вибрировала. Чувствовалась рука мастера.

Шишкин писал небеса сколько себя помнил -   и в станковой секции союза, и в детской художке. Его облаками неизменно восхищались, совершенно не желая замечать  что-либо другое. Со временем художник смирился с тем, в неизбежный момент посетитель сообщал предсказуемое: - Мы хотим, Сергей Александрович, ваше небо. Любое!

Треснула радуга восьмидесятых, пузыри девяностых исчезли под страшные хлопки на площадках элитных домов, как на картине Брейгеля протопали за кадром нулевые. Что бы кто ни говорил, но советский знак качества – человек с распростертыми объятиями (вот, мол какое!) - есть и знак количества. Вон, мол, сколько. Поднятый падением железного занавеса вихрь из тысячи небесных холстов разлетелся по планете, оседая в музеях и частных коллекциях. Друзья успели опуститься до уровня завистников, а потом и вовсе, как это ни банально, пополнили лагерь недоброжелателей, с годами окруживших Шишкина далекими и близкими кольцами тусклых костров. По вечерам враги пили чай или жарили мясо, передавали по кругу сосуды с кислым вином, а после тянули однообразную свою песню: “…ну ты же понимаешь¸ старик, при всем уважении это не искусство, а халтура. Написал ты небо, ну еще раз написал небо, ну еще десять раз написал. Дальше что? ”. 

Шишкин отошел от мольберта, долго чистил одну трубку и набивал другую, стараясь не смотреть, как над вечерней Москвой нависли сотканные из облаков три огромные зловещие фигуры с длинными волосами.   Пускай искусствоведы ищут нужные слова, ничего кроме картины автор зрителям не должен. Художнику, подражающему языковому щелканью дискурсирующих мартышек, легко уподобиться мяукающему среди кошек птенцу!  Да, это будет картина, которая надолго переживет и завистников, и критиков, и самого автора.

От мысли о себе накатил голод. Что же, можно пойти пообедать. Уже на пороге мастерской он украдкой лизнул взглядом по холсту. Так в метро периферийным зрением следят за агрессивно настроенной группой граждан, в том числе несовершеннолетних, или поглядывают между фарфоровых коленок сопровождаемой родителями школьницы -  стараясь не встречаться глазами, не тревожить, не будить лихо.

 Не так уж просто встретиться глазами с теми, у кого их нет. Укрощенные Персеем седовласые грайи, описанные Эсхилом и Аполлодором, от рождения имели один глаз на троих. Передавая друг другу этот прообраз веб-камеры (данную, впрочем, параллель, вполне уместную для современного читателя¸ не смог бы провести сам Шишкин – его технические познания принципиально ограничивались кнопками телевизора, да и то далеко не всеми), грайи веками вызывали дрожь, внушли тревогу и наводили ужас. Собственно, так их и звали - Дрожь, Тревога и Ужас. 

  Сергей запер дверь и по слабо освещенному коридору прошел мимо мастерских Сурикова и Брюллова. Не то чтобы помещения в доме художников передавались по наследству. Но в данном случае все трое и в самом деле являлись родственниками знаменитых живописцев, причем сам Шишкин был внучатым правнуком Репина, синтетический полукубист Брюллов – потомком Левитана, а сюрреалист Шура Суриков произошел от скрещивания генома Ге и ДНК Дейнеки. Потомки художников часто хотят быть художниками, этим они сильно отличаются от внуков космонавтов и детей шахтеров. Развлекаясь подобными умозаключениями, Шишкин шагнул из подъезда в акварельный апрельский денек и сразу же увидел сидящий на лавочке приветливый Ужас в берлинском лазурном платочке, ахроматическом пальто и теплых черных ламповых бахилах.

 Конечно же, в паспорте старушка называлась иначе, кажется - Анастасия Гедеоновна. Однако, это сидящее в контражурной позиции сухонькое исчадие секретариата союза, следившее за созданием идейных произведений еще когда Шишкин рисовал свою первую призму, он избрал для лица Энио, то есть Ужаса, да так и стал ее про себя называть. 

 Лицо второй грайи, называемой Пемфредо, то есть - Тревога, Сергей нашел тоже неподалеку – между ушами галеристки из “Ungoogleable Houyhnhnm. Тревогу звали Елизавета, она редко пересекала Ла-Манш, носила бриллианты c огранкой “хайлайт-кат” и озиралась все три дня в Москве, пока Шишкин показывал ей город на примере любимых заведений полуресторанного типа, где кавказские повара прекрасно готовят суп из акулы, а вьетнамские – жарят шашлык.  Третья старуха, в соответствии с описанием Овидия, носила имя Дейно, то есть Дрожь. Ее художник писал с себя.

Если вам однажды придется рисовать сациви (вряд ли кто-то не знает что это такое, но все же - холодное блюдо грузинской кухни, волокна жареной индейки под сливочным соусом с тертыми грецкими орехами), ничего нет проще. Извольте размешать в белилах пимпочку охры. Белила берите титановые, а охру – желтую, не светлую. Не забывайте, что посуда, в которой вы подадите сациви в натюрморт, по тону – холодная, а сациви – теплое, хотя это и холодное кавказское блюдо. Индейку и орехи изображать нет необходимости, их не видно под сливочным соусом.

 - Извините ради бога, - неуверенно вежливый голос оторвал Шишкина от вымакивания соуса обрывком лепешки, -  что отвлекаю вас от этого, в высшей степени, приятного занятия, но может быть, у вас найдется немного денег? Мне очень нужно, правда.

 Сережа не любил алкоголиков, хотя и уважал их – за силу духа быть не такими как все, за вызов обществу, бесстрашие, изобретательность и даже за фиолетовую печать судьбы на лицах – этот королевский цвет, как всем известно, невозможно получить простым смешением синего и красного, он замыкает спектр и уходит в недоступные человеческому глазу инфракрасные зоны.

- Сколько вам нужно? – без энтузиазма поинтересовался Шишкин и впервые посмотрел на собеседника.

 Аккуратно нависший над столиком молодой человек был похож на кого угодно, только не на пьяницу. Рыжий замшевый пиджак, русые волосы до плеч и медная бородка колебали гамму между коричневым и красным, как на академической гризайли.

 - Что-то около тридцати тысяч, - произнес набросок, который Сергей уже заканчивал в голове. – Долларов. Но завтра может понадобиться больше, или меньше, не от меня зависит.

 - Присаживайтесь, - сказал Шишкин, растирая умозрительную сангину между лобных долей незнакомца. – Как вас зовут?

 - Михаил Эмбрионович, - портрет протянул ладонь с идеальным маникюром. – А вы – Сережа, я знаю. Вас все здесь так называют.

 - Сергей Александрович, - дистанцировался Шишкин. Наглецов он любил еще меньше, чем пьяниц. – Вот что, уважаемый. У меня найдется тридцать тысяч долларов, но я их вам не дам. Самому нужны. Но я дам пятьсот рублей, если вы согласитесь два часа позировать в моей мастерской. Это рядом.

 - Так вы художник? – задал Эмбрионович глупый вопрос.– Тогда можно я буду говорить стихами, мне так удобнее?

 - Как угодно, - сухо ответил Шишкин.

- Скажи-ка, дядя, ведь недаром здесь маслом пахнет , скипидаром? – спросил Эмбрионович, щурясь на стуле от прямого солнечного света. Шишкин промолчал. Прошло около двух часов, но он не мог остановиться, потому что портрет определенно получился. Это было похоже на вылизывание новорожденного котенка.

- …туманит запах мозг. – донеслось со стула. - Ведь были ж схватки боевые, да говорят еще какие за мастерские МОСХ?

 Вообще-то, натурщика давно уже надо было отправлять восвояси, но совестливый Шишкин не любил так поступать без весомой причины.

 - А почему, собственно, вы изъясняетесь стихами? – Сергей наконец отставил угревшийся на коленях планшет. – Вы поэт?

 - Там, откуда я пришел, так общаться - хорошо, - объяснил Эмбрионович. – Можно даже вольной - рифмой отглагольной. КПД у мозга мал – почему? Осознанья не хватает ему.

 - Так-так, - сказал Шишкин. - Чайку на дорожку?

 - Сконструирован пар как облако, - кивнул поэт на пиалы с зеленым жасминовым. - Распланирована жизнь как миг. Знание не определяется опытом, – продолжал он надтреснутым голосом Бродского,- Бессознательное структурировано как язык.

 - Сами-то откуда родом? – задал Сергей главный столичный вопрос. – Не из Тарту случайно? Произношение похожее.

 - В мире тонких женщин и худых мужчин, - отвечал Эмбрионович, - был я словно птенчик из седых глубин. А теперь – средь звонких пидофраеров наблюдаю гонки катеров метро. Ах и сам я чтой-то нынче похудел…

- Пожалуйста, - попросил Шишкин, - не надо больше стихов. 

- …не дойти до дома, не уйти от дел, - закончил поэт. – Конечно, если сложно воспринимать поэтический язык, я могу и на вашем говорить. 

Сколько раз, читатель, тебе приходилось отделываться от неожиданных знакомых, чье присутствие тяготило? Изящно, грубо ли обрываем мы связи, по причине спешки, или отсутствия интереса, всякий раз вместе с этим гаснут солнца вероятностных миров, проводником в которые мог бы стать случайный собеседник. Будь осмотрителен, встречая незнакомца, но трижды осторожнее с ним прощайся!

- Мне надо уходить, твердо сказал Шишкин, - вот пятьсот рублей, большое спасибо. Хотите посмотреть портрет?

- Ну, покажите, - неожиданно снисходительным тоном сказал Эмбрионович. В последний раз так говорил с Шишкиным его преподаватель лет сорок тому.

- Неплохо, - пожал плечами поэт, мельком взглянув на рисунок. – Уголь, сангина и цветные карандаши. Жаль, живости маловато. Ну, это раз на раз не приходится. Зато - почти безупречная композиция

- Почти? – опешил Шишкин. – Да что вы себе…

- Отношения тяготеют к монотонности, - вздохнул Эмбрионович, - Следовательно, страдает ритм. Не сбалансированы выходы. Не расстраивайтесь.

Самое ужасное, что приглядевшись, Сергей обнаружил все перечисленные недостатки рисунка.

- Вы – художник? – теперь подошла шишкинская очередь задавать глупый вопрос.

- Увы, нет. Никаких способностей. Даже голову гипсовую не нарисую. Лишь кое-в чем немного разбираюсь. Внутри сырой, снаружи подгорелый. Там откуда я приехал, все такие. Ну, что же. До свидания.

- Одну секунду, прошу вас, э… Михаил Эмбрионович. – сказал Шишкин. – Не окажете ли честь глянуть (Сережа едва не сказал - одним глазком) на одну мою ... идею? Я только начинаю, даже подмалевок не делал. Вдруг что подскажете…

- Эта? – Эмбрионович безошибочно указал на повернутый к нему спиной холст. – Извольте, гляну.

Он обошел мольберт, и ждал, пока Шишкин включит дополнительное освещение. Вернувшись от выключателя, Сергей отметил в настроении гостя резкую перемену: лик его побледнел, глаза округлились, челюсть отвисла, руки вскинулись и застыли на уровне груди, будто у дирижера за четыре такта до первой ноты.

- Большие …большие… - хрипел он, - это же ...большие бабки... - наконец выдавил Михаил Эмбрионович, и рухнул замертво к ногам опешившего Шишкина. 

За отсутствием ваты и нашатыря, Сергей поднес гостю смоченную в уайт-спирите беличью кисть. Эмбрионович поморщился, открыл глаза и, сбиваясь с верлибра на гекзаметр, немедленно продекламировал совершенно неимоверную историю. По его словам выходило, что три дня назад он прибыл из будущего - не то из четвертого, не то из пятого тысячелетия.

- Туризм во времени. А я - отстал от группы. Все остальные в будущем давно. Догнать их нелегко, не попытаться – глупо, пока открыто вероятности окно. Но скоро уж захлопнется оно, - грустно объяснял Эмбрионович, сидя на полу перед мольбертом. - Только не это сейчас обстоятельство больше волнует, - гость из будущего как-то очень торжественно встал и скосил глаза в сторону холста, - Радость великая в сердце, бабки большие нашлись! Кто бы поверил, что так совершенно случайно…

- Постойте-ка, - перебил Сергей. Гекзаметр звучал очевидно не героический, а значит - долго еще пришлось бы ждать следующую цезуру. – Допустим, я верю. Но чем докажете?

- Ищите корни будущего в прошлом, а плоды настоящего – в своем кармане, - турист во времени цитировал что-то похожее на рекламу. – По девайсам узнаете их.

Эмбрионович скользнул ладонью в замшевые недра и достал нечто плоское и металлическое, величиной с книгу карманного формата. Сергея убедили в правдивости слов гостя отнюдь не теплое ультрамариновое свечение, и даже не земной шар на экране, повинующийся прикосновениям, приближающий материки и острова. Не функции развеяли сомнения, но корпус удивительного прибора, а еще точнее – его цвет.

- И что же, в будущем все говорят стихами? – поинтересовался Шишкин. – Мне кажется, это не совсем удобно. 

- В начале двадцать первого столетия, что будет названо потомками “очко”, весь мир накрыло электронной сетью, - почти запел Эмбрионович. – Как бабочку прекрасную сачком.

По случаю удивительного знакомства, Сергей достал из холодильника отсвечивающую окисью хрома бутылку шампанского, и теперь внимал катренам под холодное шипение в пиале. За раскрытыми окнами мастерской цвела весна, нигде как в мегаполисе так остро не ощущаемая заслуженной, честно заработанной наградой.

- Образовался новый Вавилон, где языки в один соединились, - продолжал вещать гость из будущего, - Во сне один всем снился общий сон, и в унисон сердца живущих бились. Исчезли вкусы, стили и цвета в мелькании чудес однообразных, потом в сердца вселилась пустота, и красота накрылась медным тазом. За сердцем -  опустела голова. На этом историческом отрезке забыли люди главные слова, исчез язык, остались эсэмэски. Семь миллиардов перешли ту грань, переходить которую не стоило. Элита жадно собирала дань, держа всех прочих в офисах, как в стойлах. Наука же все время развивалась. Росли фантомы, гибли снегири, потом возникла башня из металла, в которой непонятно что внутри. Так длилось долго, несколько столетий. Шунгит - века во всей своей красе. Исчезли представления о цвете, и даже свет доступен был не всем.

- Это какой-нибудь Нострадамус? – поежился Шишкин. По мастерской гулял вечерний ветерок , предвещая скорую перемену погоды.- И что это прежде чем потерять сознание вы говорили о каких-то бабках?

- Всего лишь история Шунгит-веков, школьный курс - Эмбрионович глотнул шампанского. - В соответствии с концепцией точного времени, позволяющей, кстати, в нем путешествовать, эпохи сменяются в непрерывности цветовых переходов. Дослушайте до конца.- Он откашлялся и продолжил.

– Но вот однажды в день благословенный, неважно кто, его простыл и след, нашел картину, сделал снимок ценный, и выложил в нейронный Интернет. И тут же все, кто ожидал лишь повод покинуть мир без лишнего труда, сошли с ума от шока цветового, а прочие – прозрели навсегда. Они увидели закаты и рассветы, и дружно щурясь, выползли из сот. В шунгите проявился фиолетовый, и мир стал синим лет через пятьсот. 

- То есть ваша эпоха – синяя? – быстро сориентировался в теории Шишкин. – И что же это была за... извините будет... картина?

- Синяя закончилась еще в тридцать пятом веке по вашему летоисчислению, сказал Эмбрионович. – Путешествия во времени начались в эпоху лазури, а я родился еще позже – в конце бирюзового периода, век светлого изумруда. Но постойте же, мне надо сообщить вам кое-что важное. Эмбрионович подошел к мольберту и в самом деле запел.

- О той картине сказано так много, что записать не выдержит рука. Горит закат. Дрожь, Ужас и Тревога нависли над Москвой времен “очка”. Их глаз не терпит солнечного света. Картина же - оттенками полна. От неаполитанской желтой светлой - до умбры натуральной. Все тона! В музей войдите и снимите шапки. Спасли наш мир от гибели за миг вот эти самые, сынок, Большие Бабки, и люди что уверовали в них. Конечно же, вначале было слово, но наша эра началась с пинка. Как жаль, что имя мастера святого не сохранили черные века!

Спустя час Шишкин и Эмбрионович быстро шли в направлении Белорусской. Небо уже начинало темнеть, краски его стали неразличимыми для пешеходов, ослепленных бесконечными фонарями. Порывы ветра пахли дождем.

 - Это все современная мода не визировать работы, - оправдывался Сергей. – А Большие Бабки – хорошо, я пока и не задумывался о названии, теперь буду знать.

 - И ведь как совпало, Сергей Александрович, - удивлялся гость из будущего, оставивший по просьбе и без того вдохновленного Шишкина моду бирюзовой эпохи изъясняться в стихах. – Представляете что я пережил , когда понял, что вы - это вы? Это как найти крылатые сандалии, волшебный мешок и шапку-невидимку Аида, а вдобавок – встретить и самого Персея! Теперь бы только домой вернуться – все узнают о Шишкине! Жаль, вам со мной нельзя.

 - Да я бы и не поехал, - смущенно сказал Сергей. – Мне работать надо. Так вы говорите, энергию для перемещения во времени дает золото?

 - Совершенно верно! Грамм свинца – на год назад, золота – вперед. Все это научные тонкости, у нас ими мало кто интересуется. 

- На счету чуть больше тридцати тысяч. - сказал Шишкин в банке на Лесной. – Долларов. Можем купить золото прямо здесь.

 - Я знаю другое место. - сказал Эмбрионович. – Там дешевле, на тысячу лет хватит. 

- Поехать с вами?

 - Нет необходимости. Я только туда и сразу обратно. Через час заеду попрощаться. 

По небу прокатился громовой бильярдный шар, и сразу же в пыли показались черные горошинки, как если бы какой-нибудь Джексон Поллок вздумал капать тушью на картон. Шишкин без лишних слов сунул в руки смущенному Эмбрионовичу стопку денежных пачек, дождался, когда в их сторону вильнет такси, и побрел под мелким дождиком, посасывая любимую трубку. Картина требовала особо ответственного ее исполнения, прежде всего в части долговечности. Сергей Александрович все и всегда делал на совесть, он успел убедиться, что через двадцать лет небеса его не темнеют. Но тысяча? Две тысячи лет? Ради такого стоило постараться.

Не включая свет в мастерской, художник упал на диван и постарался скорее уснуть, а когда поймал себя на этом, стал считать до миллиона, чтобы не размышлять, потому что иначе мысли приведут к очевидному и неприятному выводу. Ну вот, уже привели.

Эмбрионович не вернется. Глупо было отпустить человека из века светлого изумруда одного в изобилующий опасностями мир мегаполиса. Шишкин не спал до утра, а потом ему приснился сон. Будто бы он снова мальчик семи лет, и ведет его ранним утром отец по умытому поливочными машинами городу - той, бывшей Москве, где мир расцветал яркими полотнищами, во дворах играли в футбол, и никто еще не видел новые дома без балконов с микроскопическими кухнями. И будто поднимаются они  от ВДНХ по белой мраморной лестнице, выше Кремля, выше башни Шухова, выше всех высоток. Одной рукой Сережа крепко держится за отца, а на палец другой намотана длинная нитка, которую тянет вверх пурпурный воздушный шарик, и получается, что они идут вслед за ним, а потом все же останавливаются. И видит Сергей облака под ногами, а далеко внизу - узкой полоской темнеет панорама прекрасного города, без уродливых спальных районов и убогих аттракционов Фрунзенской набережной. И так стоят они и смотрят вниз как будто одним на троих взглядом – отец, сын, и красный шарик.

Резкий звонок в дверь разбудил Шишкина около десяти часов утра. На пороге стоял слегка помятый и опухший Эмбрионович, не утративший, впрочем, замшевого лоска.

 - Все, старик. – сосредоточенно сказал гость из будущего. – Я уехал. Зайти не могу – машина ждет. Забыл вчера сказать. Первое. Делай акварельный подмалевок, не темперный. Второе. Не надо импортных красок, они хуже. Никаких Рембрантов и Ван Дюков. Мастер Класс – помилуй нас, понял? Дальше. Не подписывай работу, не надо. Я все о тебе расскажу, не переживай. - На площадке Эмбрионович обнял Шишкина и даже попытался поцеловать его в щеку, окутав коньячными облаками. – Бывает все на свете – не поймешь, в чем дело – сразу хорошо? – пропел он на прощанье и лифт закрылся.

 Высидев вдохновение, Шишкин отложил трубку, подошел к мольберту, трижды перекрестился и на всякий случай дорисовал Храму Христа-Спасителя еще один, пока не существующий в реальности купол. Потом обошел холст с обратной стороны, и написал угольком:

Сергей Шишкин.

“Не такие уж и большие бабки”.