Жизнь как есть

Ни-ни! для вас Поль де Кок не годится.

Говорят про него, маточка, что он…

Ф.М.Достоевский, “Бедные люди”

“В ОГИ – ни-ни!”. Такое объявление на двери висело изнутри и недолго, а написала его одна добрая девочка в попытке запретить художнику Петрелли посещать упомянутое заведение в Потаповском переулке. Это самое “ни-ни” двойной вишенкой всплыло в коктейле памяти, когда примерно осенью две тысячи седьмого, а точнее – на рассвете около пяти десятого одиннадцатого, я подмышки тянул тело в кружевной рубашке - по коридору с яркими афишами, мимо железной двери с круглым окошечком, библиотеки, караула усталых и сонных охранников, наверх по бесконечной лестнице, к выходу.

Вместе со мной в сюрреалистической и банальной упряжке бурлачил мой товарищ Кирилл, вцепившись обожженными абсентом пальцами в подколенки мертвецки пьяного художника Петрелли. Втроём мы были тем самым последним клиентом, после которого подвал с облегчением закрывался до полудня. Наверху, во дворе Потаповского,  нас безразлично встретило броневиками соседнего банка утро воскресенья, морозное и напряженное. Кстати, можно посмотреть по календарю - точно было десятое ноября и воскресенье. Тогда получается не седьмой, а восьмой год.  Но это мог быть и первый, и третий, и пятый – любой из нулевых - похожих друг на друга, то есть безразличных, десяти пустых лет.

Если восьмидесятые прогремели по крышам и прозвенели по кухням, а девяностые проревели по митингам и рейвам, то нулевые, без сомнения, прошли беззвучно по мягкой ковровой дорожке, мимо кабинетов с невнятными именами, ленивым выдохом изощрённого курильщика сквозь кольца всех своих нулей, вниз по бесконечной лестнице, растягивая резиновый жгут ностальгии. И если в восьмидесятые титульным столичным заведением был “Пекин”, а в девяностые – ЛСДэнс, то несомненным символом нулевых стал ОГИ на Потаповском. Лично у меня это местечко прочно ассоциировалось с булгаковским “Грибоедовым”, сейчас даже дерзнём адаптировать под это дело текст “Мастера и Маргариты”, итак:  …что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало. И тотчас хриплый мужской голос отчаянно закричал под музыку: «Вэвэвэ Ленинград!!» это ударил знаменитый ОГИшный хит. Покрытые испариной лица как будто засветились, показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили свету, и вдруг, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала…

Заплясал ______ с поэтессой ________, заплясал ______, заплясал ______ -романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали: ______, ______, маленький ______ с гигантской ______, плясала красавица архитектор ______, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных брюках. Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель ______  из Кронштадта, какой-то ______ из Ростова, кажется, режиссер, с лиловым лишаем во всю щеку, плясали виднейшие представители поэтического подраздела ______, то есть ______, ______, ______, ______ и ______ , плясали неизвестной профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице.

Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом… Где-то в рупоре голос командовал: «Гинесс раз! Флагман два! Кольца кальмаров!» Хриплый голос уже не пел, а завывал: «Вэвэвэ Ленинград!». Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад…

В некотором смысле, нулевые годы – это одновременно и тридцатые, период оцепенения после резких перемен, время общественного ступора, сопровождаемого интеллигентным пьянством на фоне укрепления новой власти. Подобная кристаллизация форм была свойственна тридцатым, нулевым и семидесятым, предваряемым двадцатыми, шестидесятыми или девяностыми – периодами кипения, поиска, возгонки.

            Обо всём этом я буду думать потом, то есть сейчас, а пока среди трёх сосен  реальности – холода, вишенки “ни-ни”, да ощущения отсутствия денег на метро (не мысли об этом,  а именно чувства), мы искали выход из положения: раннее утро, ноги не держат, на руках тяжелое тело, назад в тепло внести не позволят, хотя у трупа вчера был день рождения.  

Тогда-то и случилось одно из тех событий, из-за которые все так любили ОГИ, где безвыходная ситуация всегда разрешалась, как если бы её планировал внимательный режиссёр: встречались потерянные знакомые, находились нужные книги, а кто шел сюда с разбитым сердцем заливать печаль, находил новую подружку или друга.

В нашем случае открылась дверь, за которой мы смогли уложить художника Петрелли спать в тёплом и безопасном месте, а именно – в инкассаторском броневике. Задаваться вопросом - кто бы мог оставить эту дверь открытой - не хочется по сей день.

Время застоя и ступора уходит, кристаллические структуры разлетаются, и под осколками блестят хромированные десятые годы - они же восьмидесятые и сороковые. Добро пожаловать назад в будущее. А вот в ОГИ – ни-ни.