Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

ВИД НА ОЗЕРО

Из окошка третьего (если считать подвал) этажа нашего коттеджика смотрел, смотрел на озеро, и вдруг выпал у меня изначальный замысел его описания, и начал я неожиданно писать юмористический рассказ «Жизнь и приключения Шерлока Хармса». И радовался удачно найденному темосочетанию, абсолютно, как понимаете, бессмысленному. Но это продолжалось недолго. Герой всё больше становился похож на Дориана Грея, часто гляделся в зеркало, пока я его не разбил, и стал вызывать у меня такое отвращение, что я покончил с ним способом ещё более жестоким, чем у Оскара Уайльда. Потом вспомнил самого Уайльда, рассмеялся хармсообразным смехом, свернул рассказ в трубочку (из снобизма я писал его на пергаменте), так, что один герой там, вероятно, наложился на другого, и засунул на верхнюю полку до лучших времён. Когда, быть может, смогу сожрать сырьём тюремную крысу, не поперхнувшись, и спокойно уснуть на сыром полу камеры–обскуры, не приходя в сознание.

P. S.

А причём здесь название «Вид на озеро»? – естественно спросите вы. Попробую ответить. На какую из озёрных рыб похож я, с раскрытым от изумления после вашего вопроса ртом? Как вы думаете? Да на карпа на кукане! Но он здесь не водится.

ЛЕДОВОЕ ПОБОИЩЕ

Из окошка третьего (считая подвал) этажа нашего коттеджика очень хорошо видно зимнее озеро Плещеево и сидящих на льду рыбаков, группками и поодиночке. Их согбенные фигурки стали вызывать у меня такую жалость, что я начал мысленно их расстреливать из соседской берданки, мысленно отнятой мной у соседа, разрывными пулями Дум–дум, чтоб долго не мучились. Рыбаки не понимали, откуда стреляют, не хотели отрываться от рыбной ловли, всё время, надеясь, что убитый сосед будет последним, и проклятые пули, наконец, кончатся. Но они не кончались, и всё белоснежное пространство оказалось усеяно мелкими чёрточками полегших (даже нельзя сказать, что в неравной битве) рыбаков. Я их, конечно, воскресил и отправил в город Переславль жарить недодёрганную мелочь. К вечеру, когда озёрное поле действительно опустело, я расчертил его знаками и фигурами инопланетного происхождения, как в мексиканской пустыне Наска, заставил приземлиться туда чей–то нездешний корабль и долго удивлялся, почему лёд под ним не проваливается, и почему нездешние человечки не выходят. Может быть, боятся, всё же, провалиться или, что я опять начну стрелять разрывными пулями Дум–дум. Но им ведь не повредит, да и не стану я стрелять. Надоело.

P. S.

Дописал, полежал немного, глянул – там почти не осталось настоящих рыбаков. Испугались мысленного Дум–дума? Или «Наска»–льных пришельцев? Неужели почувствовали мои фантазии? Или научились у рыб сигать подобру–поздорову от всего непривычного. Чуткие, однако, ребята.

Ещё P. S.

Пуля Дум–дум не рвётся в теле – это авторская вольность – а разворачивается лепестками, будучи надрезана спереди крестообразно. Но это, как понимаете, мелочи.

Кроме, как для тех, в кого попало.

НОВОСТИ

К нам в нашу уединённую жизнь стала приходить куча новостей. Они не особенно  стеснялись, вели себя, как дома, рассаживались по углам и посерёдке, пили чай, звякали ложечками и не особенно интересовались хозяевами, уверенные в святых законах гостеприимства. Я сперва разобрался в себе со всеми святыми законами, потом развесил в прихожей полные одеяния (или раздеяния) воинов–ирокезов, заставил гостей в них облачаться, раскрашивал боевой раскраской, и в таком виде они становились более удобоваримыми. А, когда надоедало их удобоваривать, пинками выгонял наслаждаться деревенской природой, хотя после их каменных джунглей она была им наверно непривычна. Ну и насрать.

ПОРЫВЫ

Я глядел из окна третьего (считая подвал) этажа нашего коттеджика на замёрзшее ещё озеро Плещеево, на скорчившиеся над лунками фигурки рыбаков. Предпоследний день зимы. Мне было, почему–то, их бесконечно жаль. Не нашел ничего лучшего, чем послать им мысленно тёплое дыхание наступающей весны. Лёд под ними начал мысленно таять, и нижняя четверть тела рыбаков исчезла из поля зрения. Мне стало жаль их ещё бесконечнее, и я послал им последнее дыхание отступающей зимы. Фигурки перестали погружаться и зафиксировались в этом состоянии. Я понял, что натворил, и мне стало их жаль уже окончательно. И тут мысли мои кончились, и рыбаки вернулись в первоначальное положение. Не удаются бескорыстные порывы. Давно надо было это понять.

УЧЕНИЯ

«Огонь, православные!» – слышится из–за стен древнего монастыря, что у самых границ города сторожит оный от неверных и супостатов. И летят из–за стен огненные стрелы, огненные проклятия. И что–то ещё, тоже огненное, церковная утварь, отражающая медными и золочёными боками лучи заходящего Ярила.

«Чем так без толку заходить, ко мне на чай зашло бы!» – попробовал я отвлечь желтого карлика от участия в душераздирающей мизансцене. Вернее – музансцене, ибо кто–то ещё попытался издать трубный глас, отпугивая несуществующего агрессора.

На том церковные учения закончились. А я еле смог разглядеть происходившее через недружественное соседское поле, Кундыловку, прибрежную окраину деревни, лесок, отделяющий нас от соседского Городища, и кусочек озера Плещеево у монастырских стен. А расслышать почему–то смог. Такая акустика. И мат рыбаков, у которых распугали всех окуней и плотву.

Желтый карлик, шаркая шлёпанцами, юркнул за горизонт от греха, так и не попив чаю. Языческое клеймо всё ещё было слишком заметно на его спине, как бубновый туз. Ученья ученьями, а кто их знает!

ВЗГЛЯД

Из окна третьего (считая подвал) этажа нашего коттеджика я бросил тяжелый взгляд на озеро Плещеево, расстилавшееся, раскинувшееся, распростёршееся под обрывом Дикариха, приютившимся, приткнувшимся, притёршимся под самым нашим владеньем, поместьем, отрезком – нет, не то – пространством, летом покрытым дикой травой, а сейчас тяжелым снегом… – Тьфу! Как трудно даётся описание природы (неискоренимое наследие классиков), никогда с него не буду больше начинать (а уж кончать подавно), а то забредёшь незнамо куда, туда, куда Макар… В общем, плевать на Макара! Я бросил тяжелый взгляд, поскольку лёгкие растерял вчера, пока граждане в очередной раз выбирали свою нелёгкую судьбу. Не то, чтобы очень выбирали, а, в общем – как бы… В общем, плевать на граждан, как и на Макара, их никто не гонял.

В общем, я бросил тяжелый взгляд на… – впрочем я уже говорил – куда, и он полетел, полетел, ломая крылья, теряя перья, туда, к озеру Плещеево, и, конечно, не долетел – плюхнулся, ёбнулся, грохнулся, распластался на самом берегу, будущем пляже, заросшем сорной травой, ждущем будущих пляжников, а ныне укрытым снегом, истоптанным следами рыбаков, бредущих с тяжелой добычей, отмечающих свой нелёгкий путь опорожнённой стеклотарой. Взгляд полежал, полежал, тяжело поднялся и побрёл обратно, лавируя между будущими кучами мусора, плодами отдыха пляжников, уже давно выбравших свою нелёгкую судьбу.

Я думаю, он добредёт когда ни будь до точки, вернее, до двух точек своего отправления и расскажет очень многое, такое, от чего можно будет перестать сожалеть, что он так и не долетел до озера и не потонул в его бездонных глубинах. Я вам как ни будь расскажу.

ИНТЕРВЬЮ

Сейчас брал интервью у тучи, которая долго шипела и, наконец, проворчала, что каждый хрюкает по–своему. А потом – у лесника дальнего леса, что за озером. Лесник всё пытался организовать стол из огромного пня с шагренево сжимающейся скатёркой, рассаживая вокруг него в виде гостей обгорелые головешки, а сам являлся корешком имбиря, и у него всё стремилась отвалиться  голова, которую он изо всех сил придерживал рыжей щепкой. А дальше не спалось. Вряд ли какой печатный орган всё это напечатает. Да и непечатный тоже. Мало материала.

ДЫМОК

Что–то надоело смотреть из окна третьего (считая подвал) этажа нашего коттеджика на заснеженное субботнее озеро, по которому муравьеобразно ползали фигурки выходных рыбаков, ища подходящее место для лунки. И бросил я взгляд свой опять через недружественное соседское поле в сторону древнего города Переславля, но не долетел он, наткнувшись на печной дымок домика на окраине нашей, Кундыловке, дымок, принимающий одну за другой конфигурации – сперва в форме кукиша, затем – задницы, а потом – всё более и более оскорбительные. И – как–бы, почувствовав взгляд – задерживающиеся, фиксирующиеся, застывающие, ждущие какой–либо реакции с его стороны.  А какая у взгляда реакция? Он нейтрален. Он сам по себе.

Обогнул всю эту дымную мерзость и полетел, полетел через лесочек, вобрал в себя ворону с рыбьим скелетом в клюве, клочки весеннего тумана и сам растворился в нём, плюнув напоследок какой–то капелью серебристого цвета. Не вернётся, наверное. Я и не жду.

УТРО

Утро туманное, утро седое. Настолько туманное, что, не только ни хрена не видать, но туман заползает в голову, принимая мозгообразную форму, вытесняя сами мозги на периферию, где они только пыхтят, а сам выдаёт такие нелепые конструкции мироздания, что – не то ты гений, не то – полный дебил. Да и седое настолько, что и седеть–то уж нечему – всё повыпадало. Да ещё бы – из головы с такими мозгами! Куда? – В бороду седина! В бороду! Она, борода, держится до последнего и, даже, – до послепоследнего. Заговорился. Какое там утро? Какой там день?  Да и вечер? Ночь на дворе! Плюнул и – спать!

ПРОПОВЕДЬ

И вот, наконец, я услышал Того, кто проповедовал рыбам! Почти голый, он сидел на краю проруби и проповедовал. Сидел неизвестно на чём. Под задом у него клубился серый туман, видимо, довольно плотный, так как сидел он уверенно. Да и проповедовал уверенно. Рыбы, высунув головы и раскрыв рты, слушали самозабвенно. Глухие, немые, шевеля плавниками, чтобы удержаться в вертикальном положении. Это продолжалось недолго. Булькнув, уходили в глубину, и на их место всплывали новые. От пескаря до щуки. Никто никого не жрал. Водяное, ледяное перемирие. Рыбаки, сидя спинами к происходящему, никак не реагировали. Но спины были какие–то напряженные. И никто не вытаскивал добычи.

Но потом всё встало на свои места. Поджопный туман рассеялся. Рыбаки задёргали, рыбки на льду затрепыхались. Проповедник, неловко улыбаясь, попросил у кого–то взаймы снасть. Уж не разглядел – дали или не дали. Далеко всё же.

ДЫХАНИЕ

Ко мне пришло второе дыхание: «Как дышится?»

– Я замялся: «Да так как–то всё, брат…»

– «А ты – через трубочку. Оно и осмыслится помаленьку. Дескать, я – на глубине. Чего с меня взять, на глубине–то?» Я стал дышать. С присвистом. Бульканьем, когда вода всё же попадала в рот. Рукой отгонял планктон. И приспособился. Теперь мне впадина Марианская, как родная. Да и планктон там какой–то пучеглазый.

– «На себя посмотри!» (Это он – в ответ на мою усмешку).

– «Подымусь, тогда и посмотрю!»

Тут уж вся глубина расхохоталась, щупальцами замахала, жвалами, плавниками: «Кирдык тебе будет, лопнешь и не заметишь!»

И, правда – что там делать?

ВЕТЕР

Ветер шел по льду, аки посуху. Он накормил согбенных рыбаков несколькими горстями хрустящей небесной манны в качестве закуски к содержимому фляжек, банок, склянок, образовал вокруг каждого несколько маленьких весёлых смерчей, убедил не высовывать головы из–за поднятых воротников и понёсся дальше, сменив шаркающую кавалерийскую походку на дробный с присвистом эскадронный галоп. Рыбаки так и не высовывались, все в небесной манне. А хули высовываться? Один вытащил крохотную говорящую плотвичку, но та наговорила ему такое, что он и сам знал в глубине своей рыбацкой души. Но знать не хотел, поэтому отпустил, не заказав желания. Да и не было у него таковых. Всё какие–то просьбы и просьбишки, потому что всё это я наблюдал в перевёрнутый бинокль из окна третьего (считая подвал) этажа нашего коттеджика, измельчив всю наозёрную жизнь до неузнаваемости. А, когда перевернул обратно, было уже поздно, и рыбаки расползлись по своим вигвамам варить небесную манну. Приятного им аппетита!

ОЗЁРНАЯ ИСТОРИЯ

На легендарном озере Плещееве есть свой маленький Бермудский треугольник. Он находится в северо–западной части озера, там, где лот не достаёт дна, где находится косая донная воронка, уходящая неизвестно куда, и откуда бьют подземные ключи. Они питают озеро, которое бы давно испоганила и высосала бывшая фото–бумажная фабрика. Правда, та давно сдохла. Но речь не об этом.

Иногда в этом треугольнике пропадает какой ни будь рыбак. Впрочем, он потом находится на берегу в невменяемо пьяном состоянии.  Иногда с лодкой, иногда и без оной, ничего не помнит, что–то бормочет на неизвестном языке о несовершенстве мироздания и о том, что на звёздах лучше. Но это мы и сами знаем, так что нам, приозёрным жителям, вовсе ни к чему его россказни. И, зачем я сам это рассказал, тоже не понимаю.

РАДИО

У моего изголовья имеется молчащее радио. Нет, не совсем молчащее, просто у него перестали ловиться все радиостанции. Какие–то шумы, трески, еле слышное, урывками, подобие музыки, что–то похожее на первобытную речь, но ничего внятного. Перестал крутить настройку и иногда слушаю всю эту слабую какофонию. Зачем? – спросите вы.

– Да есть куча всяких других вполне исправных ящиков, откуда чуть ли уже не тактильно и обонятельно мы имеем то, что ныне имеем. Всё покажут, объяснят и запутают окончательно. А тут лежи и сам представляй. И вырисовывается удивительно ясная картина мироздания. Не пробовали? Советую. Ах да! У вас нет такого радио. А своё не дам.

ОКНА

Если бы я мог поворачивать голову, как сова, на 360 гр. и глядеть поочерёдно изо всех шести окон третьего (считая подвал) этажа нашего коттеджика, я мог бы рассказать вам много интересного. Но сова ночная птица, и глядеть пришлось бы ночью. А ночью, лишь иногда – звёздочки и Луну из северо–восточного и крохотную ниточку переславских огоньков из юго–восточного окон. Два глухих северо–западных ничего бы не дали. А, открыв юго–западное, можно было бы лететь охотиться в необозримые заозёрные леса. Вот тогда бы я вам порассказал. Даже ночью. Вы бы не заснули.

ОСА

Летом на открывающееся окошко третьего (считая подвал) этажа нашего коттеджика ставилась сетка, предохраняющая от мух, комаров и прочих насекомых. В окошко дул свежий ветерок с озера, и я подолгу смотрел на рыбаков, соизмеримых с ползающими снаружи по сетке тварями. Те, что в лодках – с мухами, а те, что просто брели и стояли по колено, по пояс и по горло – соответственно, с комарами и мелкой мошкой. Расстояние постепенно перестаёт играть роль, и получается удивительная картина содружества, сосуществования людей и насекомых. Содружества, в котором с людьми уже никто больше из живых существ давно не состоит.

Но однажды на рыбака в лодке наползла оса и, когда уползла, рыбака не стало. Лодка, видимо, осталась, как несъедобная. Я, было, подумал, что рыбак лёг на дно, но потом вокруг лодки началась какая–то суета с воздеванием рук, качанием головами, и её на буксире уволокли в Переславль. Не скажу, что я радовался, нет, были какие–то смешанные чувства. Может, она была очень голодная?

МУХА

Я увидел на окне полу–проснувшуюся муху и долго не знал что с ней делать. Вспомнил  бременско–музыкантское – «Если муха, муху бей! Взять её на мушку!» Но, всё–таки, первая оживающая предвесенняя муха! Взял осторожно за крылышки, посмотрел в её выпуклые глаза. Подумал – эти глаза не продадут. В каждой фасетке – солнце, мечта о тысяче выведенных мушат, открыл мансардное окошко и высадил на пласт подтаявшего снега, лежащий на склоне крыши. Пласт под её тяжестью тут же с грохотом поехал вниз, и муха на нём, чистя лапки и шевеля оживающими крылышками.

Грохот был такой, что вся чёртова дюжина наших кошек начали метаться, как угорелые, и в панике бросились в подвал. Я побежал вниз уговаривать их, что это не бомбёжка и не землетрясение и увидел ту же муху, залетающую в узкую щёлочку кошачьего дверного окна и планирующую на одну из свежих кошачьих какашек. Малый весенний круговорот событий.