Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

 

 

 

 

* *

 

            Окно.

            Глядя – на море, на стену – вижу: фразу, танец, окружность. Глядя на небо, огромное и безоблачное – все мышцы расширяются: на небо я смотрю всем моим телом.

 

* *

 

Часы-волшебницы: останавливаются, как только прислушиваемся к стуку маятника; идут лишь в нашем полу-сознании, на обочинах настоящего; слышимые, но не слушаемые; – видимые, но не высматриваемые. – Часы отсчитывают лишь время моего отсутствия.

Но есть другого рода часы, работающие только под моим наблюдением. И если я их забываю, не поддерживаю в них жизнь и биение, не питаю их моим присутствием – моим ожиданием – моей мольбой, – тут же останавливаются.

 

* *

 

Тот, кто гладит кошку, непрерывно – как если бы он ее намагничивал, неволит себя и, в то же время, свыкается с этим вялым занятием. Связывает себя, но, так как может отвязаться, в итоге получается – игра.

Игра: скука может развязать то, что было завязано увлечением.

 

* *

 

            PetitCafé.

            Безвестное, невзрачное кафе – спасительное, укромное – рай целомудрия и раздумий.

            О, Приют со стенами из пустотелого, здоровой бледности камня с зеркалами – ты выручаешь путника – печь, дающая тень и свежесть – пологий цилиндрический свод...  

            Я один в этом гроте. Я – и "Дебаты" на одном из столиков в глубине.

            Некий, весь в черное одетый дух, приукрашенный синеватой бородой... О, как ему скучно в одиночестве! Подает мне табурет. Готов был бы подать, что угодно. Явно, что он живет в воображаемом мире. Ощущаю себя, как абстрактный, сущностный клиент.

            Пожалуй-ка сюда, и наполни воздух ароматом – дыми и благоухай, горькое какао, жаждущее поджаренных сухарей!..

            Вскоре, накурившись сигарет, подумаем о том, чтобы заказать у этого расплывчатого, жирного и небритого мыслителя лимонного мороженого, холод которого обжигает губы и язык...

            Хватит музеев!

            Коллекции претят духу, как гарем – любви.

            Надоели пререкания этих дам-султанок. Сумма всех этих красот смешна и гнетуща. Сборище редкостных предметов, сонмы уникалей, могут интересовать торговцев, нравиться бесчувственным, мнящим себя чувствительными, или простакам. Искушенный глаз вместо посетителей видит в галереях блуждающих прилагательных. В конце концов, цель художника, его единственная цель, не в том ли, чтоб заслужить эпитет?..

            У моего какао суровый вкус, вполне под стать этому безлюдному месту и моему настроению. Одна ложка какао – мысль, еще ложка – затяжка, – глоток замороженной воды – целая сюита суждений:

            Музеи ненавистны художникам.

            Они ходят туда лишь страдать, либо подсматривать и выкрадывать военные тайны.

            И, если и наслаждаются, то лишь безжалостностью своего презренья.

            Описать адские мучения творческой зависти.

Микеланджело, посмей, отравил бы. Сцена, которую он устраивает Леонардо – все, что в ней проглядывает.

А Лионардо[1]ревновал лишь к собственным идеям.

Один небесталанный муж, мною восторгающийся, узнав о смерти (либо умопомешательстве – не помню) писателя, более известного и премированного, чем он, живо среагировал: Великолепно… Теперь мой черед.

            Люди смеют писать истории литературы, искусств, не заикаясь ни словом об этом, не углубляясь. Искусство так же зло, что любовь. Искусство и любовь потенциально преступны, или они – ничто.

            Все что исходит от богов, вселяет ад в человеке[2].

            Это кафе поистине прелестно. Отсюда виден жар, вибрирующий над уличными плитами. Содрогаясь, ласкаю ледяной графин. – Три десятка мух, подвешенные в пространственном движении, образуют планетарную систему и создают безразличное статистическое шуршание.

            Душа, отупевшая от шедевров, любит здесь находить себя – возвышается и оценивает. Все то, что люди совершили, совершают и совершат, раздается в ней подобно сему умеренному шуму крылатого муравейника из тридцати насекомых. Тело слегка пожимает плечами. Само это пожимание, выносящее приговор человечеству, переносится довольно плохо. Справедливость во мне не может игнорировать необходимость моего чувства.

– Цветы цветочницы, угнездившейся под воротами дворца, что напротив, дарят прохожим весточки и грезы любви. То, чему не быть, что невозможно – благоухает, издает аромат.

Рисую геометрические фигуры по мрамору столика, где кончику карандаша так хорошо, так вольно.

И что мне до "необходимости моего чувства"? – Однако ж, очень много, друг мой.

Оно делает это чувство тем, что оно есть, – чем являются все чувства. Любое чувство – лишь сальдо счета, детали которого утеряны. Невозможно заполучить ведомость дебетов и кредитов. В них нашлись бы операции, восходящие к тысячному году; а еще в других – к обезьяне и бобру. Первородный грех гордыни – интеграл, мне кажется.

Ну, что ж – Досуг, Свежесть, Дух – полно торжествовать!

Еще толики дыма к мороженному; дохнем в воздухе запах любовных лимонов[3]. Расплатимся и – побежим.

 

* *

 

Сегодняшний дождь напомнил мне целующихся, бесконечно прильнувших друг к другу – дальним пасмурным вечером, под едва видимыми сквозь дождь деревьями аллеи Обсерватории. Помню, что я поделился тогда с Пьером Луисом впечатлением от этих неожиданных мужчины и женщины – молчаливых, охваченных одними своими объятиями, и столь уединенных на истекающей водой скамье, что я на миг засомневался в реальности льющего и грохочущего дождя. Для них не существовало, ни ливня, ни меня. /1910/

 

* *

 

Звезды в паре со свистками поездов; некая свежесть в паре с чернотой утекают (несмотря на светильник и штору).

 

* *

 

Церковь на Иль-Калло[4]

 

Глубь церкви, где происходит нечто не ясное.

Ощущение, будто кто-то овладевает мною, – переживание некоего первичного содрогания – чье-то дыхание по всей моей коже, и – всей поверхностью моего тела симулируемый ужас, воздвигающий раздел холода и тепла.

В действительности, то было обратное от престола шествие причастниц, донельзя сосредоточенных и замкнутых, вобравшихся в себя, напомнившее мне это любопытное обратимое животное – перчатку: внутренностью – наружу, лицом – никуда.

Чего отражение – эти священные глубина и трепет?

Одно сознание этой невидимой волны, обретающей видимость на моем теле, как если бы я был подводной скалой и точкой, где ломается, белеет и виднеется зыбь, – одно ощущение взмыва ее, бытия; – не делая из этого идеи, не противополагая ничему, ни к какой идее не привязывая – есть ли это отказ от Благодати? И – было ли это Благодатью?

Не умозаключать… /1912/

 

* *

 

Ласточки порхают в воздухе, – так замирает звук. Столь высок полет птицы, что взор взмывает до криницы слез.

 

* *

 

Ветер

 

Вне себя – негодующие, взъерошенные,

Стонут листья, а ветви, сметаемые во все стороны,

Неистово атакуемые, опрокидываемые –

Исступленно твердят: Нет!

Нет. Их уносит в самую южную точку группировки.

Дерево всем своим существом топорщится...

Каждый листок убегает до самого соседнего со всеми.

Тончайший поток. – Напор мощи, переполнения – Шум песочных часов, – удаления.

Желание и боязнь – уйти, помавание тысячи крошечных зеленых платочков.

Но как только уносимые покидают дерево листья, уже боле им не встретить ветра. /1912/

 

* *

 

 

Лес

 

Торжественная тишина одинокого леса. Одинокого листка единичный звук. Вся эта толща пурпурных листьев, давящая на землю – нигде не различимую. Стволы, столь прямые, голубоватые. Каждый из них на разных дистанциях скрывает свой фрагмент глубины, но неравномерность отдаления и промежутки между ними создают впечатление прозрачности, видения сквозь некую текучую и неустойчивую среду (как если бы мы находились на морском дне или под кроной деревьев): малейшее движение искажает, затуманивает зрелище – переносит его в другую плоскость.

Растительная тишь. Само по себе дерево не издает звуков. Его единственное движение состоит в росте. Дает своим плодам свободу опадать. Мертвые ветви виснут, как руки, под порывами ветра.

На плечах – покрывало тишины, трепета, страха. Нас видят насквозь. Подглядывают сквозь листву, выжидают за стволами деревьев – подслушиваемы всякою тварью, угадываемы кем-то, возвышающимся над этим лесом, и глаз которого пробирается к нам. Звери, разбойники, боги – Бог – всё вас поджидает, вам угрожает, за вами наблюдает; даже самое сказочное явление вызвало бы здесь лишь панический страх. Все повисло, все неопределенно. Светлые пятна и холодные тени распределяются лишь по одному признаку – месту давнего падения зерен и желудей. Монументальные мотивы – гиганты, сеемые пригоршнями.

Огромные точные детали переходят одна в другую на каждом шагу. Тоненькое и хрупкое растеньице рискует собой и четко вырисовывается – на фоне туманной расплывчивости на роговице глаза. (1915-16).

 

* *

 

 

Утро

 

Видеть тела, какими мы их видим – древнейший текст, глагол солнца и его цветные спряжения, светотеневые предложения.

Бывают утром минуты, при горизонтальном освещении, когда одного этого видения достаточно; превосходит любые умозаключения. Ничем неприметные стены могут соперничать с Парфеноном, суть искомые зеркала, отражают бытие, суть. Все пронизано прохладой, прелестью и какой-то тревогой – беспримесной грустью.

Глубоко проникаемся, что первые звуки выстраиваются на тишине, что цветные предметы и формы ложатся на темноту, что сей безукоризненный румянец, сии жемчужные синевато-молочные создания, прозрачно-желто-яичные панели гиацинтов, умывались в ночной воде; что эти томления, взоры, промедления и оторопевшие, странные думы, эти зарождающиеся мысли... все еще лишь спорадические попытки, писаны на фоне еще теплящегося сна, способного вновь овладеть нами... Это уже не сновидения... однако, значения, максимально приближающиеся к этим истинным величинам – суть сновидения. Начинающийся день, бдение, которое вот-вот затвердеет и начнет преобладать, выглядят, скорее, как завершение чего-то, закат неустойчивого. Еще не доказано, что день продлится и устоит против всего, что есть.

Сия действительность еще пребывает в обратимом равновесии с небытием.

 

* *

 

 

Дерево – передо мной и листом бумаги, целиком проникнутое дрожью – куб трепета, шар дрожи в воздушной ванне. Сей шелковистый шорох наводит сонливость – в паре с фальшивыми фортепианными нотами и длинными сдавленными криками поездов – с притупленными высокими нотами.

И все это воздушное шевеление на фоне пасмурного неба, где тут и там зарождается бледно золотая вата, хлопьевидные просветления, это шевеление листьев – дело рук ветра, прошедшегося по великой войне. Все что здесь так томно подрагивает, вместе с тем загораживает от меня и шаг за шагом выводит к громадной войне. Города взлетают, пылают. То, что я вижу перед собой, скрывает и вместе с тем  обнаруживает вовсе другое. (1915-16).

 

*

Прилив, отлив: дважды в сутки – экстаз, дважды – уныние. Я – всё, я – ничто следуют и порождают друг друга: простое, необходимое, бессодержательное чередование.

Возможно, что и к любому, безразлично какому мнению может быть найден интервал времени, содержащий в себе противоположное мнение в отношении одного и того же предмета. И если бы жизнь была достаточно долгой, всякая вещь, в итоге, оказалась бы желанной в какой-то момент и ненавистной – в другой; всякое мнение – истинным и со временем ложным.

Ты любишь табак, музыку... Значит, ты недостаточно жил, чтоб испытать противоположное. /1916/

 

* *

 

 

Престарелая, живу я в промежуточном мире, уже почти в равновесном состоянии с каждым моментом или обстоятельством жизни. Касаюсь вас и одновременно бесконечно отдалена от вас[5]. Одно и то же мгновение имеет весьма разное значение для вас и для меня. Память моя – целиком отстроенный дом. Сей волшебный дом может улетучиться в любую минуту, когда к нему уже нечего будет прибавить. Все возможные планы реализованы, либо заброшены. Мне остается проделать лишь один неизведанный шаг.

Я стала прихотливой к свету, звукам, вкусу пищи. Все, что происходит сегодня, мне либо уже известно, либо непостижимо. (1917).

 

* *

 

Цель

 

Я не считаю, не могу считать недостижимой цель, изначально назначенную моему разуму, однако непрестанно ускользающую от моей власти. Цель эта: научиться писать в силу одного лишь желания, не таясь, причем – желания сознательного и досконально исследованного, поддерживаемого и уточняемого во времени, постепенно или скачками формирующего свой предмет и все его промежуточные варианты.

Наблюдение... творческое – соблюдение желания, уточненное понятие, внимание крайне заостренное и почтительное, вслушивающееся, неторопливое, усиливающее мало-помалу слабые проблески, заменяющее мало-помалу неразличимые, не сформулированные детали элементами действительности – постижимыми, выразимыми (либо потому, что они прямо отвечают ожидаемому, либо содержат его в себе) – и вот именно эти зачатки хотений почерпнут, наконец, как бы по собственной инициативе в мире форм, преподносимым им в дар существом достаточно умиротворенным и чистым, жизнь прожившим дабы их ему накопить – то, что им нужно для писания.

Итак – вдохновение, как способное к учению, чуть ли не добровольное, как в итоге понятое и перелицованное сознанием, постигающим, в конце концов, его нравы, застенчивость, деликатность и пределы – такова цель.  /1917/

 

* *

 

 

Стихотворение

 

            Под натиском столь тревожных событий, сознание оживает и теряется, замышляет неимоверные отпоры, фантастические победы, пересматривает их, уточняет, замечает травинку –, брызгает слюной, перелицовывает и, под конец, отступает и запирается в запечатанную урну возможного, будущего, конденсируется там, в этой замкнутой бесконечности, в вазе, где вся его надежда в том, чего оно не знает, ибо то, что оно знает обезнадеживает, – и тогда, перед прекрасной формой этой урны, кончает тем, что восхищается самоим собой, что ему удалось увенчать эту катастрофу и этот плач поэтической концовкой – В которой все завершается, будь то искусственно, ибо ничто не завершается.

            Надежда составляет этот резерв неизведанного, так как нет ничего окончательного, и именно эту непроницаемую урну человек завидует у смерти и хочет у нее отобрать – Смерть разбивает вазу возможного.

            Возможное – свойство живого. (1917)

 

* *

 

Молодость, ты можешь слушать дождь. Слушать его самого...

Ничего он тебе не напоминает.

Однако ж! Каждая капля тебя вскрывает вновь.

Каждая – уже не звук, а лицо, эпоха, рана. /1913/

 

* *

 

На лице у старухи с потусклыми глазами угловатая музыка, темп ее, вызывают детский интерес – глуповатое пробуждение, зачаток улыбки, как если б условный "частичный" танец добавлял в запутанном мотке, 80-летнем лабиринте, к скопищу ношенных вещей нечто, оставшееся новым, забытое еще в детстве – способное возродить интерес, желание учиться, продолжить следить за ходом мира[6]...

 

* *

 

Стихотворение

 

В голове – балкон, подпертый – ??? Тут склоняются повисшие вопросы.

Но есть, в виде угольной насыпи – время. И – тайный скрытый завод производства тоски – черный фабрикат.

Известно о существовании богатых залежей. Есть и бутоны, которые могут расцвести. /1917/

 

* *

 

Увы, не забывать, что даже самое прекрасное, самое достойное восхищения в мире, являет собой не более, чем частный случай. Так, великий мыслитель – не более, как рядовой в полку. Ефрейтор помыкает тем и другим. Эрехфейон – крохотный домик. /1919/

 

* *

 

Пока акробат борется с самым неустойчивым равновесием, мы формируем желание.

И это желание поразительно двояко и ничтожно; мы желаем, и чтоб он упал, и чтоб удержался.

И это желание неизбежно: мы не можем не сформулировать его в себе, во всем его противоречии, и от всей души.

Дело в том, что он наивно изображает наше сиюминутное душевное состояние.

Душа предчувствует, что он должен упасть, и опережает его падение, защищаясь от эмоции путем пожелания того, что она предвидит.

Но тот все еще держится, и она чувствует, что на это есть доводы, и приводит эти доводы.

И порой существование мира и нас самих предстает нам в этом же свете. /1920/

 

* *

 

 

            Бушующее море на побережье Дикого моря. Кап Бретон[7]. Никогда не видел таких высоченных, таких мощных волн, сдавленных и давящих, пенящихся. На берегу, на каком-то расстоянии от воды – устойчивый, застывший пенистый барьер, в котором ветер вырывает клочки величиной с кошку, заставляет бежать вверх по гладкому песочному скату и катит в сторону дюн. Точно животные. Это вспученное желе – желтоватое, слизкое – состоит из кремния и соленой воды.

            Убийственный эффект от этих бесконечно продолженных шквалов. Наяву длящийся, нескончаемый пароксизм. Скуку, сонливость вызывает это величественное неживое действо, мнимый гнев, вздымание и шок мертвых вещей, инертное восстание. /1920/

 

* *

 

 

                        Об океанском море

Море. Океан. Кап Бретон.

            Великая форма, что восходит к Америке, с ее великолепной впадиной и спокойной округлостью, находит, наконец, свой цоколь, уступ, откос. Молекула порывает цепь. Белые всадники перепрыгивают самоих себя.

            Пена здесь образует весьма устойчивые полосы, в виде пузырчатых радужных, грязных, чахлых гряд вдоль выше других хлынувшей волны. Ветер гонит перед собой кошек и барашков, рождаемых из этой материи, вспучивает их и заставляет самым комичным образом бежать в сторону дюн, как напуганные морем: Эта пена не есть просто взбитая морская вода – Эмульсия.

            А что касается только-только зарождающейся и девственной пены, то она необыкновенно нежна к ногам. Газированное молочко, воздушное, тепленькое, нападающее на вас со сладостной горячностью, наводняет ступни до щиколоток, дает им напиться, промывает и снова стекает, с голосом, покидающим берег и отходящим, тем временем как /моя/ статуя зарывается отчасти в песок, а душа, которая внемлет этой безмерной, изящной бесконечно малой[8]музыке, успокаивается и следует за ней.

            В другие времена.

Волны – отдают салют – Воды, падшие, дыбятся в силу горизонтальной скорости – вздымаются нижние пласты волн.

Ветер полосует волну мелкой зыбью = Массивные многогранные волны.

 

* *

 

 

Рассвет. Нет, не рассвет – ущерб луны, обглоданная жемчужина, тающее мороженное, –  и меркнущее сияние, которое скоро сменится рассветом. Люблю это мгновение – столь чистое, конечное, начальное. Смесь покоя, отрешенности, религиозности, отрицания. Отречение. Почтительно захлопываем ночь. Укладываем спать и укутываем. Момент отхода ко сну и забвения самого уединенного я. Сон готовится к отдыху. Сновидения оставляют место подлинным грезам. Скоро начнутся ажитация и оживление. Мускулы, машины, вторгнутся в страну бытия. Явь еще как бы колеблется. Развертывается Заимф[9], и по сигналу свистка, будет поднят на реи, на деревья, на крыши – овладевать небом.

 

* *

 

 

Шторм – Борт[10], стегаемый, начищаемый, сокрушаемый, колесуемый волнами, – заводняемый, бичуемый, оглушаемый.

 

* *

 

 

Краткое стихотворение в прозе. Парвеню.

Кончиком языка прошелся сей по испорченному зубу, соображая, еще не опомнившись от своего нового ранга, что и этому отдается почет. В колебании между своей недавнишней вчерашней фортуной и своим существом – неизменным – Оказывается, это тоже министр или папа. Этот пенек тоже достоин почести. Он не изменился, однако, все изменилось для меня! Меня – кого? спросил он свой язык и зуб.

 

* *

 

 

Плавание

Мне кажется, что я узнаю себя, когда вхожу в эту вселенскую воду. Я ничего не разделяю с жатвами, пашнями; ничего меня не трогает в "Георгиках"[11].

Другое дело – двигаться в самом движении, действовать вплоть до пальцев ног, кувыркаться в чистой и глубокой массе, пить горькую воду и отфыркиваться, воду свежую и безумную на поверхности, спокойную в глубине! Для меня это – божественная игра, полная знаков и сил, в которой участвует, содержится, истощилось бы все мое тело. Я хватаю воду охапками, люблю ее, имею, рожаю с ней тысячи самых странных идей. В ней, я тот человек, каким хочу быть. Через нее, мое тело становится собственным инструментом моего духа, и составляет мой дух. Я себя в ней освящаю. Я точно знаю, чем обернулась бы для меня любовь, если бы боги захотели того. Беспредел действительности. Мои ласки, суть познания. Мои действия – Мне всего недостаточно.

Так что – давай, плыви, поворачивайся на спину, ныряй с головой в волну, что валит на тебя, вместе с тобой ломается и ломает тебя. –

Потом я пойду вдоль безмерного пляжа, втягивая ветер. Это – юго-западный ветер, дующий поперек оси волн, мнущий их и покрывающий чешуей, черепицами, вторичными контурами, сетчатой рябью – носимыми и влачимые ими с горизонта до линии раздела – пены… –

Какое удовольствие для босых ног, идти по зеркалу, бесконечно полируемому тонким слоем сдавливающейся воды. Я следую себе и моей системе! Безмерное небо чихает во мне. Мои рефлексы меня опьяняют. /1921/

 

* *

 

 

Скалы

 

Одни – черные, другие – серебристые, другие – розовые, цвета плоти. Одни – блестящие и кубической формы, со скошенными кромками и покрытые мхом. Другие – с четкими и острыми изломами, или с толстой чешуйкой, искромсанные, а еще другие – грубые, округлые. Каждая соответствует своей  породе, и согласно породе, показывает лицо, рассказывающее его историю.

Форма зависит от материи и событий, т.е. от связей и сил.

Продвигаюсь сквозь хаос, навстречу морскому шуму.

Это – танец, странный, ибо все шаги разные и ни один из них не воспроизводит амплитуду или форму другого; по высоте, по глубине, скачки, подъемы, – однако, сохраняется нечто вроде ритма, из-за общей скорости, которую пытаюсь поддерживать. Большие шаги, малые шаги, подниматься, спускаться, как на лестнице, меняющейся в высоте на каждой ступеньке.

Передвигаться в этом жестком и разнообразном мире – упражнение, достойное восхищения – танец, парадоксальным правилом которого является неравномерность движений.  

            Все мышцы задействованы, ни один из шагов непохож на другой: каждую секунду надо изобретать его форму и энергию.

Стратегия – приключение – хаос.

Престолы, громадные пьедесталы, слоновьи под-животники, Тибеты. Лужи, трещины, разломы, расслоения, щели, плоские вершины, основания.

Шероховатый, гладкий,

лужи, маленькие, юркие рыбки[12].

 

* *

 

 

При сильном западном ветре со шквалами человек чувствует – ощущает себя погруженным в тоскливое и как бы напряженное одиночество.

Чувство причастности к чему-то, что ветер может унести. Хочется прижаться к /своей/ внутренней матери[13]. Последняя – бытие в женском роде, нежный и теплый идеал, спокойствие плача, разлука, расслабленность, священная ночь, дар убежища, которого мы видим в том, что больше всего любим – женщине из женщин.

И та, что не понимает.

Животные тоже жмутся друг к другу в укрытии, слыша грозу.

 

* *

 Небесные выси, где столько безразличных друг к другу событий объединяются в глазу человека.

 

* * 

 

 Псалом М 

 

Человек вопросов и комбинаций – вот он перед своими кумирами. Но порой они представляются ему безжизненными куклами, деревянными фигурками – в игре, в которую уже не играют, – а было время, когда они ему казались самыми окрыленными и светлыми силами.

Одни и те же слова могут казаться пустыми и тщетными, и вместе с тем, живыми орудиями, органами познания, поимки, наслаждения, инструментами и актами владения, кладами и ключами от кладов, чашами, содержащими удивительные напитки, освещениями, но и глазами... 

Кто скажет колебания моей веры в мои собственные мысли?(1922).

 

---