Жизнь как есть

Летом в Чардыме

Ещё помнится, как отдыхала летом в Чардыме. У нас был там свой лагерь, под названием «спортивно-оздоровительный».

Надо было записываться в одну из групп: лыжников или гребли. Я решила почему-то, что гребля — это меньшее зло, и записалась туда. И жестоко ошиблась. Гребцы занимались ежедневно по шесть часов на байдарках и ялах. У меня все руки были в кровавых мозолях от вёсел. Я гребла, как каторжная, с завистью глядя на лыжников, которые ввиду отсутствия летом лыж делали лёгкие променады по лесочку.

Но зато в результате регулярных тренировок я накачала себе бицепсы, которые с гордостью демонстрировала всем знакомым.

Главным развлечением в лагере были танцы. Я их не любила: пыль столбом, от рёва репродуктора закладывает уши. Я любила сольные, плавные танцы, а не в общей куче, где не разберёшь, кто чей. Наверное, в этом тоже проявлялся мой пресловутый индивидуализм. Но, чтобы не выделяться из коллектива, я на эти танцы ходила. Отсиживала положенное на лавочке и с чистой совестью возвращалась в палатку.

В Чардыме

Предметом зависти всех филологов был лагерь медиков, расположенный в получасе ходьбы от нас. Там всё было лучше: в палатках проведено электричество, вместо раскладушек — кровати, а главное — танцплощадка, оборудованная по последнему слову техники с настоящим живым ансамблем. Да и мужского состава там было побольше, чем на бабьем филфаке. Посему филологини тайком ночами бегали на танцы к медикам.

Ночами — потому что надо было прежде дождаться отбоя и отметиться, что ты спишь. С этим у нас было строго. Перед отбоем по палаткам ходило начальство с фонариками и скрупулёзно сверяло наличие каждого обитателя раскладушки со своим списком. Тех, кого не досчитывались или, упаси бог, заставали в чужой палатке, выгоняли из лагеря, предварительно осрамив на линейке.

Поэтому все благоразумно дожидались этого отбоя, а потом, убедившись, что гроза миновала, тихо выскребались наружу и — бегом, через ночное поле в росе, в кромешной темноте — на призывно манящие огни соседнего лагеря, на доносящиеся издали звуки музыки, навстречу судьбе...

Я тоже, как дура, бежала вместе со всеми, хотя мне этого совсем не хотелось. Я спотыкалась на бегу, чертыхалась, ёжилась от холода и с тоской вспоминала тёплую палатку. Но мне не хотелось, чтобы меня заподозрили, во-первых, в трусости, а во-вторых, что было гораздо хуже — в том, что я, вот такой моральный урод — не люблю, больше того — ненавижу эти танцы. Но этому просто никто бы не поверил и опять расценили бы как вызов коллективу.

Прибежав в запретный лагерь, девчонки, радостно возбуждённые, ныряли в гущу танцующих и растворялись в их безумно-блаженном потоке, а я искала глазами свободную лавочку. Пристраивалась где-нибудь в тёмном уголке и дремала до тех пор, пока не объявлялось, что танцы окончены. И — опять бегом, по сырому полю, в промокших кроссовках, в кромешной мгле в свою ненавистную альма-матер, где начальство шарило с фонариками в поисках разврата.

Однажды там со мной приключился дикий случай. Такое, наверное, могло произойти только со мной. Возвращаясь с этих беглых танцев, я, полуспя на ходу, по ошибке вошла не в свою палатку. Поскольку, как я уже говорила, было темно, мы находили свои палатки ощупью, отсчитывая определённое количество столбов, которые их разделяли. Я, видимо, обсчиталась и вошла в мужскую палатку. Нащупала свою раскладушку с краю. Эта тоже была пуста, так как парень с неё уехал в город. Я, ничего не подозревая, разделась и легла спать.

В шесть утра мне с соседкой по койке надо было идти на дежурство. Я уже протянула руку, чтобы её растолкать, как вдруг вместо неё увидела перед собой чью-то усатую рожу. Она, по счастью, храпела. У меня помутилось в голове. Я ничего не понимала: где я, что со мной? Снится мне всё это, что ли?

Потом до меня дошёл ужас моего положения. Если сейчас тихонько начать одеваться, раскладушка неминуемо заскрипит, кто-нибудь обязательно проснётся, и тогда позор по гроб жизни мне обеспечен. Ничего доказать я не смогу. Если выбежать пулей в чём есть — непременно кто-нибудь из лагеря увидит, уже светло, ходят люди, результат будет тот же самый.

Я приняла единственно оптимальное решение: закуталась с головой в одеяло, схватила в охапку свои пожитки и стремглав, со страшным грохотом бросилась прочь из этого гиблого места. Конечно, половина палатки сразу пробудилась, но никто ничего не понял: что-то серое мелькнуло к выходу — и всё. Подумали, что кто-то хотел их обокрасть, стали срочно проверять свои вещи. Я вбежала в свою палатку — к счастью, все спали — и плюхнулась на свою койку. Прислушалась — тишина. Топота погони не слышно. Операция по спасению чести была проведена

на ура. А ведь только представить себе, что бы могло меня ожидать: позорное разбирательство на линейке, сплетни, изгнание из лагеря, может быть, из университета...

Правда, потом до меня доходили смутные слухи о том, что какая-то серая фигура

с закутанной головой бегала по лагерю. Но никто не мог объяснить, что сие значило, и загадка так и осталась загадкой. А одеяло в ту палатку я потом незаметно подбросила.

Маэстро Тючкалов

На четвёртом, кажется, курсе я влюбилась в преподавателя педагогики по фамилии Тючкалов. Это был истинный артист своего дела. По нему плакала большая сцена. Он не просто читал лекции — он разыгрывал их, импровизировал, бегал по аудитории, представлял разные сценки в лицах, очаровывал обертонами своего бархатного голоса. (Позже, когда прочла, как читал свои лекции Андрей Белый, всё время вспоминала своего Тючкалова).

Собственно, записывать у него было почти нечего. Содержание лекций сводилось к пересказам различных просоветских баек о преимуществах правильного социалистического образа жизни и о тех злосчастьях, которые постигают его нарушителей. Но рассказывал он это так убедительно и наглядно, с таким вдохновенным артистизмом, что, кажется, и сам Станиславский бы ему поверил.

Я упоённо слушала его рецепты педагогики, советы по воспитанию детей и мечтала втайне быть таким «дитём», чтобы он меня «воспитал». Я ходила на все его лекции по нескольку раз, как на любимый фильм. Заразила своим восторгом подруг, в том числе из других вузов, и они тоже ходили «на Тючкалова» (это произносилось с той же интонацией, как «идём на Юрского» или «на Магомаева»).

По иронии судьбы я совершенно не была приспособлена к профессии педагога и вовсе не готовила себя к ней, но ходила и ходила на эти ненужные мне, в сущности, лекции, даже когда Тючкалов ушёл из Университета в Педагогический — продолжала и туда бегать.

Я сидела, как Пугачёва, где-то «в восьмом ряду» и не сводила глаз с своего «маэстро». «Не прекращайте стараний, маэстро...»

Мне хотелось, как в театре, преподнести ему цветы. Но боюсь, что он бы меня неправильно понял.