Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

 

 

МАРИ

 Засунув пальцы в рот, Мари смотрела в чуть разведенные оливковые бедра Луция Валерия. Сверху доносилось его сбивающееся на хрипы дыхание. Посреди светлого тела содрогался мягкий чуткий как мембрана живот. По сторонам тонкими голосами исходили казненные иудеи. Мари тихо опустилась на землю подле. Сверху прилетела холодная чужая капля. Ледяная под фотографической вспышкой полдня. И еще одна. И еще. Молчаливый холодный пот лился с него градом. Мари вцепилась зубами в свернутый бутоном кулак и начала раскачиваться. Капли теперь попадали в нее только через раз.
Было много мух и у Валерия лицо опухло, когда скончался первый, слева, больной и слабый. Он поднял голову на хрипы а потом снова положил ее на плечо. Приоткрытые губы касались соленой кожи будто в поцелуе. Его полностью обнаженное даже от волос тело устало стонать. Солнце тоже постепенно успокаивалось. Центурион по лестнице облил его водой, а потом пробил грудь легким копьем. Луций еще немного дышал водой, она падала на землю и разбавляла ее, как химическую краску. Мари поднялась, ей хотелось принять его на руки со всеми галльскими шрамами, пока хоть немного дышит. Хотелось бы верить, что он смотрел на нее, когда опять свою голову... На плечо. С которого она вскоре соскользнула.
Ей не разрешили, но она сломала ногти и смыла косметику. Она принесла масло. Могила была открыта, внутри ждал офицер. Его унесли, спросила Мари. Тот поднялся и ушел, не ответив. Тогда появился ангел.

БОНИ И КЛАЙД

Было ясное утро с сильным морозом в конце февраля. Когда снег так бел, прозрачен и жесток, что кажется каменной пылью, а из-под резкого голубого неба светится космическая чернота. Забытая на кухне радиоточка говорила шершавыми голосами капитанов звездных кораблей, терпящих бедствие. Радиоголоса вскрикивали и теснились в эфире, а двое в комнате за два года устали тесниться на одной кровати и потому Клайд лежал на полу, завернувшись в спальник и задыхаясь в приступе аллергической астмы. В комнате было очень пыльно.
Бони поднялась и включила CD. Группа шотландских менеджеров в свободное от работы наговаривала на портостудию свои немудреные горести, снабжала их позвякиванием бокалов, струнными и писком волынки. Волынка пищала, речитатив раскачивался, Клайд продолжал хрипеть. Бони зарядила узкогорлый наган резиновым боезапасом и произнесла: пойдем-ка на воздух.
Приморский курортный городок вымело морозом. На улицах ни души, только перевязанные платками крест-накрест старухи из тех, кому уже почти не холодно. За стойкой больничной аптеки, нахохлившись, сидела тетка-фармацевт. Клайд купил лекарство, они вышли на главную улицу и повернули вниз, к парку.
Бони и Клайд были вместе уже два года. Они всюду бродили неразлучно, а утомившись странствиями, вдвоем же целомудренно спали в случайных кроватях. Иногда Клайд спал также с другими женщинами и мужчинами, а Бони только с мужчинами. Взаимная страсть выражалась в том, как на вечеринках Клайд на виду у всех расстегивал ей платье, а Бони в ответ палила из нагана резиновыми пулями в потолок и зазевавшихся зрителей. Эти двое многое любили делать на публику – нюхать порошок на улице или за стойкой бара, сидеть друг у друга на коленках или бить кого-нибудь по лицу. Было показательно, что мир вокруг нас, как правило, не замечал этих агрессивных взаимодействий. Бони и Клайд были как неприбранные дети, которых не получается окоротить, но и руку поднимать не хочется, поэтому лучше просто не обращать внимания.
Они прошли парк наискосок; мороз к полудню только разгулялся и шумел в ушах, солнце хрустело о подмерзающий наст. Кажется, откуда в этом истонченном холодом снегу взяться влаге, он, повторяю, был как каменная пыль или соль, но солнце было по-весеннему горячим, оно жгло и лизало, снег поддавался и начинал нестерпимо блестеть. Кажется, откуда на таком солнце было взяться морозу, но он только усиливался, будто дальше некуда; щеки уже трескались и даже пар не успевал вырываться изо рта.
В бывшей лейб-гвардейской караулке выкурили по сигарете; еще он выпил кофе, она – бокал кальвадоса. Их и здесь не замечали настолько, что забыли принести счет; Клайд отдал деньги зазевавшейся официантке на выходе.
Вчера они уволились с работы; сейчас подошли к берегу и Клайд на морозе одними губами произнес – куда? В город – так же бесшумно ответила Бони. Он взял ее за руку, она придержала юбку из красно-кирпичной шотландки и спрыгнула на лед.
Они шли через море и постепенно на них перестало смотреть даже солнце; озябшие тени истончились и с тихим хрустом отломились там, где подошвы сапог касались снега. Тени продолжили жить отдельно; где-то они есть до сих пор. Одна, наверное, просочилась на самолет и улетела за облака – Бони всегда нравилось смотреть на мир сверху. Другая пригрелась в прокуренном баре, где ночи напролет бормочет меланхоличный речитатив; она стала так привычна там, что на нее снова никто не обращает внимания.
Что до Бони и Клайда, то с потрескавшимися губами и карманами, полными резиновых пуль, они так и идут к городу по прочному, усталому к концу зимы льду.

ПИОНЕРЫ

- Вы нас сделали, - услышал как-то он от своего младшего брата. Реплики поначалу не понял совершенно – сидели с Аликом в баре на CanalStreet, NYC, и молодой угощал его виски. Тридцатилетний неудачник (три недовысших образования, с десяток перепробованных призваний, с полсотни видов деятельности и два развода), он приехал в гости к Алику. Молодой – биолог, специалист по каким-то грибам, кажется… Преподаватель, счастливо женат на толстенькой латиноамериканке с прикольными ямочками на щеках.

- Издеваешься? – лениво поинтересовался он.

- Да нет же! – Алик горячился, быстро посмотрел на свою просто Марию, что-то ей перевел – они беседовали на русском, ведь старший и инглиш благополучно забыл. – Помнишь, у нас дома несколько лет труба была, ты со своими френдами каждое лето утекал к дяде Васе в лесничество, вы там подрабатывали и к поступлению готовились… И я с Колькой – ну помнишь Колю?... Мы все канючили, чтобы вы нас с собой взяли. И вы взяли как-то. И чтобы мы под ногами не путались, дали нам карту настоящую – ну там леса, болота, просеки, и нарисовали на ней значков – якобы там клады разбойничьи, к которым надо по вешкам идти. Ну, насчет кладов и вешек, помню, вы не заморачивались особо, кусты подломали по ориентирам и в конце закопали банку тушенки. Помню, мы после беготни по лесу так проголодались с Коляном, что пытались ее без ножа открыть, об камень. Вы еще потом с парнями ржали и ты мне нож подарил…

- И что? – не понял я.

- Ну и что? Я там первую свою коллекцию грибов собрал - Albatrellus ovinus, Hericium coralloides… Я таких и не видел раньше. Мы их, правда, тем же вечером и слопали. А Коля теперь, знаешь, археолог. Настоящие клады ищет. – заулыбался Алик. – В Туве сейчас. Мы с Машей к нему в августе собираемся… Honey, aboutTuva, inaugust…

Мария заиграла ямочками и что-то сказала по-английски.

- Да, правда! – просиял Алик. – Айда с нами?...

Я вспомнил дяди Васину заимку в Копорском, чтобы не соврать, лесничестве. Мы с друганами – Стасом и Андреем, там в основном увлекались бормотухой и браконьерским сбором черники с помощью специального агрегата, который применял тактику выжженной земли – пройдешь с таким, и ягодник еще несколько лет восстанавливается, и то хорошо, если. Черника частично шла на то, чтобы выдавить сок и разбодяжить бормотуху. Излишки дядя Вася продавал и немного делился с нами. Все это называлось «работа и подготовка к поступлению». Еще были визиты в окрестные деревни, там было много свободных девок, падких до городских парней. Были и местные парни – есть, с кем подраться. Андрей, он был любимчиком у Василия, иногда брал с собою старое ружье. А у нас со Стасом были ножи. Вот такие мои воспоминания. А мелкие, оказывается, в это время определяли жизненную стезю по нашей карте. Дела…

Конец вечера был предрешен – я надрался и мы повздорили с хозяином заведения, рыжиком-ирландцем. Мария-с-ямочками решительно нас разнимала, Алик охал и суетился рядом. Потом родственники запихнули меня в такси и мы поехали домой. К ним домой. Алик уложил меня в гостевой спальне, Маша принесла тазик и воду с лимоном. Стас – автослесарь в поселке Мартышкино, Андрей – бывший бандит, знаю что отсидел, более ничего… Дела.  

- Слушай… - идиотически хихикал я, - Может, мне нужно было в воспитатели идти?

- Ага. В пионервожатые, - хмыкнул Алик.

- Пионеров нет уже давно…

- Как же? А мы?

 

 МАЛЕНЬКИЙ ПРИНЦ

После летнего музфестиваля, душного и липкого от знакомых лиц, вываливаясь на загаженный потеками пива Фонтанки берег. Очень хорошо кинуть лямки рюкзака на оба плеча и ускориться. Электричка в поселок Лебяжье отходит в начале шестого утра.
По пути – гостиница «Советская» с проститутками перестроечной формации – мягкая кожаная куртка, колготки-сеточки. Затем свернуть. Будет собор Троицы, колонна из турецких пушек торчит на Измайловском, похожая на вскинувшегося вертикально насекомого-ручейника. Звезды на синих куполах поблескивают среди строительных лесов. Поздний батюшка звенит ключами, как апостол Петр. Под ногами собора облетает мусором рыночная площадь.
По трамвайным путям резко цокают девчонки-всадницы; торгуют уже не собой, а кониками. Мелкое летнее небо раскачивается, как ковш. Собирается дождь.
Вместе с компанией младоофицеров и их подруг – у каждой на плечах – черный китель – вваливаемся в позднее кафе. Хромой азер улыбается, спешит приготовить каждому горячий бутерброд и плеснуть в кружку пива. Ребята, - говорит он, осмелев, - у моего брата день рождения. Прошу, присядьте с нами.
Накрывается бедный стол – помидорки, чебуреки, водка.
Учился в Баку на гаишника, - смущенно улыбается хозяин. А вы кем работаете? – спрашивает у девушек.
Ребята-офицеры норовят мордой в стол. Подружки курлыкают. Брат хозяина никак не говорит по-русски, только улыбается и поблескивает маслянистыми глазами. Чебурек ест.
Что дальше? – спрашиваю. Дальше. Под град попал, - скалится. Нас сто сорок человек было, когда против армян послали. Молодые, гордые. Три дня высоту держали. Тридцать два человека осталось. Меня за двадцать косарей отец выкупил, отправил в Москву бессознания. Мне повезло. Отец в министерстве работал.
«Град» – это да!.., - говорит молоденький лейтенант.
Хозяин улыбается. Зубы длинные, желтоватые. Сигарету закуривает и тут же тычет нервно в пепельницу. Брат, у которого день рождения, молчит по-прежнему. Он не воевал в Нагорном Карабахе и не лечился в Москве. Не смотрел советских мультиков и не носил пионерский галстук. Он уже другой. По-русски не понимает ни слова.
А вот вы скажите, - спрашивает хозяин, - я маленький был, книжки читал. «Маленький принц», слышали?
Да, говорю.
Я помню, одну прочитал, а там в конце – продолжение следует. Там про звезды, и про Лиса.. помнишь? Помню, конечно.
- Мне вот все хотелось дальше прочитать, но не получилось. А потом забыл – фамилию. Скажите, кто автор?
Антуан, - говорю, - де Сент-Экзюпери.

  ЯБЛОКО

Хочется о любви. А что ты знаешь о любви? Вовсе ничего, девочке девятнадцать, красотка-кокетка, разведчица, санинструктор, молодая гвардия. А что ты знаешь. Хорошее, цельное змиево яблоко, не червленое психоанализом, простое и зеленое вырви глаз. Грызи. Сказал поэт. Грызи. Грызи яблоко.
Люди, не пережившие сильных чувств, зачастую неинтересны; пережившие их – невыносимы. Сердце раскачивается, как голос, обретает диапазон, и даже в отсутствии повода норовит закричать – просто потому, что умеет. Возглас вслух сходит за истерику; возглас в себя рвет легкие.
Медсестра готовила укол, бряцала иголками в ванночке. Крепенькая, ласково-равнодушная девчонка. На бочок, - сказала. Откинула одеяло.
Прохладные пальцы касались спекшейся, пожелтевшей от йода и старых синяков кожи и обжигали так, что сами казались иглами. В палату заглянула напарница – халат уже поверх пальтишки с облезлым рыжим воротником – лиса, собачка? Маш, ты идешь? Счас, дедушке укол поставлю…, - откликнулась Маша из-за его спины. На напарницу смотрел остановившийся между сухих покрасневших век зрачок; щека раздавилась о подушку. Лисий воротничок скользнула по нему взглядом, как по простыням ладонью. Грызла яблоко. Хрустом напоминавшее о том, как она выйдет вскоре на мороз. Через больничный КПП с болтающимся фонарем побежит к маршрутке. Маш, ты идешь?
И как тут не потонуть в этом хрусте, в зеленом яблочном хрусте высокой зимы, когда земля снежным своим цветом напоминает яблоневый, бело-розовый завязь, раскачивающийся на ветке, как тот фонарь. Отсвечивающий в ночь пронзительной белизной и запахом. Накрывает. Накрывает. Почувствовал он и резко прикрыл глаза. Больно? – заботливо склонилась Маша.
А ты думала.

ТОПОЛЯ

Мусорное дерево, древесный сорняк. Растет быстро; саженец метра на два за лето может вымахать. Мякоть под корой мокрая, хлюпает. Эллины вокруг форума сажали только мужские деревья; не из какого-то там шовинизма. Женские тополя в начале лета клубятся семенным пухом, как растерзанные подушки. Полис; популюс; тополь – народное дерево.
Петр проснулся в логове, отделенном от их общего с Сашкой кабинета рассохшимся стеллажом. В отсеках стеллажа, грудой – карты и учебные пособия. В логове – диван книжкой, одеяла; плоские, блином, подушки. «Рота паадъем!..» - заревели из коридора. Топот ног. В кабинете – непогашенный с вечера комп и пустая бутылка из-под массандры. Накануне они играли в американку в клубе; затем Сашка подцепил эту девицу; вызвонил курсанта. Полночи катались по городку на раздолбанной «копейке». Курсант за рулем – так как и Сашка-ротный, и сам Петя лыка уже не вязали.
- В туалет хочешь? – спросил Сашка и выстроил роту по стеночке. Довел девицу до гальюна, выгнал с толчков оправлявшихся курсантов. Пока они шли вдоль строя, пацаны каменели лицами, только глазами скользили равнодушно: ишь, телочку лейтенант привел. Рота спала стоя; да еще жрать хотелось.
В кабинете Петя погасил комп – на мониторе с ночи застыла картинка кораблика в серой волне выше ватерлинии. Видео с учебного похода. Эсминец раскачивался; то и дело брал носом. – Странно, что я к тебе не приставал, - сказал Сашка, взъерошив волосы. – Надо же так надраться. Пива хочешь?
Петр выполаскивал башку под краном в углу. Вуглускребетмышь, - бормотал он. В углу. Вуглускр.
За окнами училища шуршали мокрые тополя; стряхивали налипший снег. Ветер вылизал плац; караси с лопатами поскальзывались на водяной пленке поверх наледи. Петя вытер голову вафельным полотенцем и ушел в столовую. Был он маленьким и смешливым, с сухонькой белобрысой физиономией и легкими бесцветными глазами. Компот притабанить? – спросил он. На хер, - поморщился Саша и разбавил водой остатки массандры.
Массандра настоящая, крымская. Друзья-лейтенанты оба из Севастополя. Девица клюет носом. Домой отвезти? – догадывается Саша.
Когда-то девки со всего городка слетались в училище на танцы. Муж-офицер – это так, ничего себе считалось. Старшекурсники женились охотно, даже несколько суетливо – семейным на отдаленных базах полагалась чуть более сносная жилплощадь, да и вообще – с бабочкой в Оленьей губе веселее. Но сейчас непонятно – что она здесь потеряла?
Саша курит и начинает злиться. Тебе кто больше нравится – я или Петька? – с вызовом спрашивает он. Девица хлопает коровьими ресницами и не успевает ответить – в дверь суется дежурный: товарищ лейтенант. Иду, - морщится Саша.
Она оглядывает опустевшую комнату. Засранный стол; окурки в консервной банке. Диски горой – музычка, игры компьютерные. Что они все здесь делают? Вчера Саша рассказывал, как они рвались в училище; приперлись из своего города-героя Севастополя. Поступили легко, удивлялись везению. Здравствуйте, я ваша тетя. Дурни. Уже пять лет назад это училище на хрен никому - от армии откосить разве, да и то не лучшим образом, поскольку после этого трубить еще по контракту.
Возвращается Саша.
- Петьку в военную прокуратуру вызвали. Он пару недель назад психа дал, избил ногами курсанта. Того в больничку, а Петьке, если не выкрутится - пиздец. С позапрошлого курса у нас кекс один пошел по этапу. Опустили на зоне. Всех военных блатные автоматчиками зовут. Такие дела. Психует, короче..
Саша гладит девушку по голове. – Сейчас к доктору схожу, напишусь на сегодня больным. И пиво пить… поедешь?
Закашливается, грязно плюет в раковину. В ржавых потеках. Тополь за окном тоже ржавый от сырости, скребет по стеклу ветками. И тополя уходят, но свет их озерный светел. Гарсиа Лорка. И в Севастополе тоже тополя; пирамидальные. Здесь север; сразу за училищем – заросший парк и пруд с ивами. Вымерший курортный городок распластался вдоль залива. Прорезан каналами, прудами. Всюду вода в трех состояниях – снег, туман, слякоть. Фары «копейки» истекают мягким светом, рассеянные пятна липнут на ворота КПП, когда вечно испуганный курсант-первогодок поднимает шлагбаум.

МИР

 Нас встречал маленький седой начальник учебной части, похожий на артиста Броневого в роли групеннфюрера Мюллера. Вестибюль Академии бетонный и пустой; шаги грохотали из-за колонн. За окнами в пол – бесконечный сентябрьский дождь; мокрый ольшаник; песок на ботинки липнет. Внутрь через пустую вахту.
За месяц до этого парусник «Мир», принадлежащий Морской Академии, победил в очередной международной регате. По этому поводу мы и явились на интервью.
Была середина девяностых, и маленький человек в форме, стремительно перемещаясь по выхоложенным просторам здания, бодрился вовсю. Морская Академия скрипела бетонными блоками, скрипела сквозняками, и – такое ощущение – бесконечно раскачивалась, будто и впрямь выброшенный на берег корабль. Из огромных, в пол, окон проглядывался длинный пустырь и серый берег залива. Здание громоздилось на берегу – беспомощно и красиво. Время от времени им отключали отопление - морские дела давно не входили в приоритеты империи; корабли торгового флота ходили под нигерийскими флагами. А на мачте Академии в любое время горел маленький красный огонек. Здесь конструкция такая, продувает, - кивал артист Броневой и помахивал маленькой ручкой. Парни мерзнут, конечно, но ничего. Привыкают пусть.
На фотографиях из кругосветки его «парни» висели на вантах, вокруг волновался океан, а прямо под ними – белый парусник с синей полосой вдоль борта. За этот мир, распахнувшийся под ногами, действительно стоило померзнуть. На «Мире» работал также эстонский боцман – не знаю, сколько ему платили. Еще – сорокалетняя русская баба с высшим образованием, дочь лоцмана, впахивающая на камбузе за копейки - только ради того чтобы выходить в море.
Когда мы вышли из Академии со стороны залива, ветер натягивал плащ, как на ледяной кулак, и даже плотные вельветовые брюки не спасали – хлопали, облипая икры, ветродуй был в тот день отчаянный. Осенние шторма; буря в блюдце; Маркизова лужа волновалась. Завуч Академии, похожий на артиста Броневого в одной из лучших его ролей, отдал нам фотографии из кругосветки и трогательно просил вернуть. В жолтом рекламном листке их зажали вместе с деньгами за материал.

ДОМ НА ЗЕЛЕНОЙ УЛИЦЕ

Который день дом предавался ностальгии. Это было с тех пор, как поссорились молодые хозяева; он сказал ей, что с ним она все время смотрит назад, она собрала вещи и уехала. В деревню. На Зеленую улицу, где распластался огромный, несколько нелепый по нынешнему вкусу приземистый дом – с длинными лапами зимней и летней изб и веселым окошком в чердак.

Дом что-то почувствовал и тоже посмотрел назад. И власть его оказалась такова, что прошлое само приходило к нему.

Сначала явился трубочист, которого позвала молодая хозяйка, чтобы отвлечься делом. Крепкий пегий мужик с выдвинутым вперед подбородком посмотрел трубу, посмотрел голландку в комнатах и присел перед русской печью в столовой.

- Эт-то да, - сказал он.

Подошел, погладил. Загремели банки, привычно обсевшие нерабочую махину.

- И лежанка, - добавил он. – И лесенка. Ух.. Можно?

Снял бидон, открыл зев печи.

- Вы даже не представляете, что это такое.

Дом приосанился. Его хвалили.

Трубочист махнул рукой.

- Всю эту хрень, – он указал на пристроенную чугунную плиту, - я бы посоветовал вам убрать. А сколько ему лет?

- Кому?

- Дому.

- Много. Может быть, сто.

- Невероятно…

Трубочист ушел, прицокивая и оглядываясь.

- Трубы почистим. Главное, когда ремонт затеете – зовите. Плиту убрать, печь… чтобы снова была.

- Да-да, мы планируем, - согласилась хозяйка. – Каждый год имеем это в виду.

Дом почувствовал – не прониклись.

Тем же вечером у калитки оказалась фея. Косая тетка, рано состарившаяся, с белыми выжженными пергидролью волосами, в кожаной куртке и сапогах, что твой комиссар. Тетка плакала. Ну, то есть не ревела, а всхлипывала, обхватив себя руками. Две собаки – дворняжка и немочка, согласно взлаивали на нее из-за забора.

Мне пришлось отставить вино и комп и выйти к ней.

- Вы не злитесь, что я пришла.. Там же у вас, внутри – летний домик? Я знаю, я там жила… В детстве.

- Хотите посмотреть?

Обливаясь слезами, тетка прошла через сад, обогнув дом, встала прямо в зимних астрах.

- Вот он.

Некоторое время она стояла и плакала уже беззвучно.

Чай, кофе? Выпить? Но ей и так достаточно, - соображала хозяйка. Собака-овчарка сидела в ногах и сочувственно смотрела маленькими теплыми глазками.

- Спасибо, спасибо вам огромное. Я пойду. Я так счастлива была здесь. И вы тоже будете счастливы.

Гостья шла через сад.

Уходя, она задела головой свисающее яблоко. Яблоко за ее спиной хлопнуло о землю, я машинально подняла его.

- В этом доме всегда все будет хорошо, - кивнула она, перед тем, как испариться в зелени деревенской площади.

Хозяйка только через день узнает, что эта часть Зеленой – не улица, а площадь.

- Вы живете в той части, что выходит на площадь? Ну, дома вдоль реки, недалеко от старой мельницы…

- Да. Наверное, да.

Зачем-то за мной увязался этот мужик с кобелем-немцем на поводке, а у меня сука в течке. Не, их нельзя вязать, - согласился он со мною. – Ваша пушистая и на волку похожа, а мой, вишь, чепрачный живчик какой.

- Я-то сам тоже с Ижоры, и вам тоже нужно познакомиться с вашими. Вы замужем?

Неопределенный ответ.

У магазина сидят двое. Покуривают, водка, снова собаки. Псы у деревенских – как кони у цыган. Хорошей псине многое прощается.

- Эй, Карху, я хозяйку твоего дома привел. – говорит этот, с чепрачным живчиком.

Со скамейки встает седой такой парень.

- Она твой дом купила. На Зеленой, так ее, улице.

- Хорошо, - говорит седой. – В таком случае, я хотя бы провожу ее через овраг.

Была, говорит, такая спецэвакуация КГБ. У нас фамилия неправильная, семью выслали. А в этом доме после войны поселили командира партизанского отряда… А вот теперь вы. Я там и не жил, но помню, но все равно обидно.

Мы подходим к дому.

- Вас ждут, - тоскливо говорит бывший хозяин.

Это совсем не так. Дома нет никого. Свет на чердаке, и я его не включала. Кто-то лазал и забыл.

Вечером звонишь ты.

- Наташка, я что-то забегался.

Слышно, как дом оседает, укладывается спать. Мне кажется, что он доволен.

 

И СНЕГ, И ВЕТЕР

- Я не выхожу замуж за друзей, это нелепо.

- Давай тогда хотя бы переспим.

- Иди в жопу, спи с проводником.

Проводник, лукавый казах, давно ухмылялся от своего кипятильника. Он знал, что скоро этим потребуется добавка, и ждал. Мудрый азиатский расчет. Поезд Москва-Сатана, как мы его называли, отходил от Рязани.

Саша, покачиваясь, направился к казаху и его кипятильнику. Парни перекинулись парой слов и исчезли в служебном купе.

Я допивала коньяк из фляжки-плечиков и ждала своего напарника. Прошло уже около получаса, стук колес угнетал. В опущенное окно ломились безрадостные пейзажи из фильма Ларса фон Триера «Европа» - с той разницей, что мы неуклонно и не сказать чтобы медленно дрейфовали в Азию. Мимо шныряли подгулявшие командировочные – в вагон-ресторан и обратно. Где-то час спустя я все-таки вломилась в это купе. Помещение было наполнено сладким дымом, Сашка лежал на нижней полке, зажав в зубах косяк, казах снимал с него ботинки.

Я взяла напарника за шиворот и выволокла в коридор. Он, как ни в чем ни бывало, пошел – запинаясь ногами о вагонный коврик. Только теперь я заметила, что вагон был украшен искусственной зеленью – пластмассовой коноплей.

Астана встретила нас сухой снежной крупой, континентальный климат, чтоб его. Саша тащил мою сумку и свой кофр с техникой, проводник помахал нам рукой.

- А что было-то? – спросил Александр, пытаясь свести в фокус свои помрачневшие объективы.

- Да ничего. Похоже, тебе стало плохо от анаши.

- Анаша паленая? – оживился Саша.

- Да не говори. Пластмассовая вообще.

ТЕНЕНТЕ

- Вчера был нетрезв. - сказал зеркалу лейтенант и его скривило. Еще месяц назад прошла трещина, теперь вообще невозможно. Плюнул прожилками кровавой слюны и осторожно промокнул опухшее лицо полотенцем. Раздумал и залез в ванную. Дрожа ногами, включил душ чтобы ничего на свете не видело как будут слезы. Терся крепко, ногу на бортик, мочалкой пах и дальше. Одна бурая слизь, даже обосраться не смог. Тихо вытошнило себе под ноги. Присел на бедро, пустил воду, ополоснул ступни. Шампунь и немного сносного одеколона - чего еще желать. Только застрелиться или заснуть. На все это есть два с половиной часа. Стоит также сходить к доктору.
Случайный терапевт в районной поликлинике - примите, я заплачу. Вдох-выдох-рентген. IV-е и V-е. Новокаин, направление на анализы. Подтянутый и голый в одних кровоподтеках топчется на резиновом коврике. Нагнитесь. Разведите. Все.
Насыщенный троллейбус переваливает тело в вестибюль. За вращающимися дверями дремлет служебный автотранспорт. Здравствуйте, тененте. Сегодня рыбка. Рис. Лейтенанта побаивались - будут ли теперь, хотя пришлось почти убить. Сейчас - несколько дней после наручников и батареи бутылок под столом вместе за одним - смеется напротив, а ведь и ты тоже. Я был нетрезв. Я терял сознание. Но я помню. Только вот сколько вас у меня было? Зайчики, солнечный камуфляж - на весну повернуло. Да, мне мяса.
Запереть на вахту - к машине. Шофер следит разбитое лицо и осторожную походку. Хорошо погуляли. Темно и только двое - салон кажется аквариумом. В воздухе - отблески рыбок. Их трясет и у лейтенанта расплескивает что-то внутри. Баранка бьется в руки, пассажир морщится и тихо шипит сквозь зубы. Лейтенантская матерщина напоминает детскую считалку на заграничном языке. На повороте лейтенант хрипло и высоко вскрикивает, обнимая грудь. Шофер остановил: давай я тебя к врачу отвезу.
- Я уже был.
Глотать новокаин под ребра, все остальное до свадьбы. Собачья, на всю ивановскую. С неделю харкал кровью, потом синяки прошли. Вскоре разбился на машине при запутанных обстоятельствах. В больнице с минимальными последствиями, комиссовали. Несколько месяцев спустя возвращался от бельгийского издателя по вопросам публикации, с аэродрома позвонил А. Хотел увидеться. Извини, дела. В свою очередь извинился и повесил трубку. Из насыпи полдороги глядят камни - такие же по всей Ингерманландии, но эти дороже всего. Город Ломоносов на въезде как будто его бомбили. Пасхальным солнцем разбитые стекла. Дальше только пешком. Вечером можно спать - нет телефона. Встал под сильный душ - привычка крепко мыться. Шампунь и совсем чуть очень хорошего одеколона. Затем разделся донага и лег в кровать. Ближе к часу открыли дверь своими ключами. Тихая походка осторожной школьницы. Раскинулся. Чужое тело ближе, по шрамам на спине мурашками разбегаются поцелуи. Она теплая и скользит низко. Называет по имени, дотрагиваясь до бедер. Его всего крупной дрожью. Он прячет лицо в подушку и боится спугнуть руку все глубже ласково между ягодиц. Губы следом за пальцами отодвигают рефлекторно сведенные мышцы. Лейтенант выдыхает и стискивает зубы, чтобы позволить. А. просит прощения - язык толкается к анусу. У него сверху на веки холодный пот. Извини - вот дела. Губы немеют, на ослабевших руках проступают негроидно-голубоватые ногти. В груди что-то ломко хрипит, лейтенант поворачивает голову набок, закрывает глаза и просит:
- Раздвинь мне ноги.