Лаборатория слова

("Разговор о Данте" как разговор о поэзии)

эссе

Мандельштам жил в постоянном, активном взаимодействии с языком. "Как и любой поэт", – можно сказать. Нет. Язык для Мандельштама никогда не был орудием создания поэзии, не был, в конечном итоге, ни средством коммуникации, ни даже музыкой. Язык для него – это нечто настолько же живое, как он сам, это организм, открытая система, способная к преобразованию и – более того – изначально предназначенная для него. В "грамматических" размышлениях Мандельштама речь часто идет даже о некоем преодолении языка посредством перемены сознания: Мандельштам говорит о необходимости перехода от мышления в вещах к мышлению в энергиях[1]. Не отсюда ли вечная мандельштамовская тоска по иному синтаксису (опять же, по его преодолению), по иному, пока еще невозможному для русского, строю языка: "Я хочу жить в повелительном причастии будущего, в залоге страдательном – в "долженствующем быть"".[2]

Остановимся на энергиях. Одно из самых важных слов в мандельштамовском понимании поэзии – порыв. Это понятие – решающее в "Разговоре о Данте". Язык, как живая система, невозможен в "готовом" виде: слова живы только в момент их рождения, то есть в тот кратчайший миг, когда они произносятся или слетают с условного пера. Отсюда – еще два важнейших следствия: "быстрота" рождения поэзии как основной критерий ее качества[3] и появление у Мандельштама чудесной важности артикуляции, которой посвящены не только многие строки "Разговора о Данте", но которая то и дело появляется в стихах Мандельштама и даже порой предстает как часть общего образа поэта в воспоминаниях его современников. Но об этом позже. Начнем с понятия "быстроты".

Итак, поэзия, по Мандельштаму, – это только процесс, это только то мгновение, когда она рождается. То есть некий написанный текст, та же "Божественная комедия", которую мы можем прочесть, – это всего лишь готовый продукт поэзии-процесса, но не сама поэзия; это в полной мере статичный, а значит, уже мертвый объект. Указание на соизмеримость готового поэтического текста с чернильницей[4], чернилами которой он написан, – очень точное определение того, каким ничтожным является для Мандельштама готовый текст по сравнению с процессом его написания, с тем самым порывом, импульсом (энергией) которого этот текст рожден. Поэтому в рассуждениях о поэзии у Мандельштама так часто встречаются отглагольные существительные, обозначающие процессы: поэзия как скрещивание, поэзия как превращение, поэзия как не-вколачивание готовых "культурно-поэтических" образов, а непроизводные существительные встречаются редко и только в апофатическом смысле, например, в утверждениях о том, что поэзия – не часть природы.

Мандельштам сравнивает[5] образование поэтической речи с бегом через реку, сплошь загроможденную "подвижными и разноустремленными" джонками. Именно этот бег, – перепрыгивание с одной джонки на другую, – который нельзя восстановить, как маршрут, потому что ты оглянулся, а каждая лодка уже уплыла по своему пути, ведомому только ветру и волнам, именно этот бег, и только в момент самого бега, и есть поэзия. И та быстрота, с которой поэт изобретает маршрут, да и саму джонку, на которую должен прыгнуть в следующий миг, та быстрота, с которой траектория прыжка (мгновенно!) забывается, не успевая быть запечатленной ни памятью, ни, например, рисунком, – определяет качество поэзии: "Вообразите нечто понятое, схваченное, вырванное из мрака, на языке, добровольно и охотно забытом тотчас после того, как совершился проясняющий акт понимания-исполнения..."[6]. Это потрясающе. Такое сравнение, такой подход к пониманию поэзии утверждает ее абсолютную неаналитичность, а значит, выводит поэзию из понятийного, вещественного поля в область тех самых порывов-энергий, на уровень которых Мандельштам желал вывести мышление и язык.

С понятием быстроты поэзии, в свою очередь, связано определение Данте как "орудийного мастера поэзии". Интересно, что в "Заметках о поэзии", говоря о Пастернаке, Хлебникове, Фете, Мандельштам рассуждает о звучании их речи, о ее музыке, о ее "посвисте", "щелканье", "обмирщенности" или "бесстильности" и т. д.[7] Первое же, что он говорит о Данте: "Дант – орудийный мастер поэзии, а не изготовитель образов. Он стратег превращений и скрещиваний". Дантовой речи, особенностям итальянского языка, всему, чему угодно, в "Разговоре о Данте" еще будет место, но вот это создание орудий поэзии – первое, на что обращает Мандельштам наше внимание. Мы уже держим в голове, что поэзия, по Мандельштаму, – это сам процесс, а не текст, но Данте стоит у него еще выше этого процесса: Данте-поэт не просто находится в процессе, не просто производит действие поэзии, – он изобретает сам процесс. Грубо говоря, Данте изобретает не траекторию прыжка с одной джонки на другую, – он изобретает прыжок как таковой, то есть прыжок как новый способ движения. Более того, он изобретает реку, которую надо перейти, и причину, по которой нужно попасть на другой берег.

Как пример изобретения "орудия" поэзии Мандельштам приводит начало десятой песни "Inferno", где "Дант вступает в борьбу с материей" (с "гущиной и неосвещенностью места", в котором оказываются его герои). Чтобы преодолеть "материю" адской тьмы, Данте использует различные измерители времени как измерители материи: в данном случае этими измерителями ("орудиями") становятся определенные временные глагольные формы. Мандельштам подробно анализирует каждую из этих форм, расшифровывает значение "фехтовальной таблицы спряжений", развернувшейся в этом единоборстве поэта и материи, показывает смысл каждого глагольного "выпада". Итак, Данте изобретает и причину, по которой нужно пересечь условную реку (здесь – это необходимость прорваться через материю тьмы), и способ, которым можно ее пересечь. Поэтому неверно было бы утверждать, что разговор о Данте – это повод поговорить о поэзии (как от частного к общему), скорее, наоборот, разговор о поэзии – повод поговорить о Данте как о самой поэзии. Очевидно, что Данте не просто восседает на светозарном троне наверху поэтического Олимпа по версии Мандельштама. Данте, каждый раз заново изобретающий способ преодоления языка, им же созданного, – вообще находится вне любой иерархии и системы. Именно поэтому Мандельштам акцентуирует свою догадку о том, что Данте никогда не занимается поэтическим формообразованием посредством поэтического порыва: Данте образует порывы.

Повторим еще раз: в тот момент, когда слово слетело с губ творящего поэта, оно перестало быть поэзией. Позволю себе сравнение с музыкой: когда пианист нажимает клавишу, музыка звучит, но как только клавиша отпущена и долгота звука достигнута, прозвучавший звук перестает быть музыкой. И так мы подходим к артикуляции.

Наверное, ни один поэт ни до, ни после Мандельштама не подарил артикуляции столько восторженной любви и не придал ей такого значения. К. В. Мочульский, однокурсник Мандельштама по Петербургскому университету, дававший Мандельштаму уроки древнегреческого языка, вспоминает о том, как проходили эти уроки: "Он (Мандельштам – А.С.) взмахивал руками, бегал по комнате и декламировал нараспев склонения и спряжения. Чтение Гомера превращалось в сказочное событие; наречия, энклитики, местоимения преследовали его во сне, и он вступал с ними в загадочные личные отношения. Когда я ему сообщил, что причастие прошедшего времени от глагола «пайдево» (воспитывать) звучит «пепайдевкос», он задохнулся от восторга и в этот день не мог больше заниматься"[8] (курсив мой – А.С.). Вот это декламирование нараспев, произнесение вслух, наслаждение звучанием было для Мандельштама гораздо важнее фоники как таковой. Мандельштам не просто подробно пишет об этом, но он постоянно прибегает к артикуляционным метафорам: "Великолепен стихотворный голод итальянских стариков, их зверский юношеский аппетит к гармонии, их чувственное вожделение к рифме – il disio! Уста работают, улыбка движет стих, умно и весело алеют губы, язык доверчиво прижимается к нёбу"[9]. Стихотворный голод! Стих, движимый улыбкой!

Очень часто в его стихах возникают тропы, семантическим центром которых является рот или губы. Самое явное: "мыслящий бессмертный рот" (стихотворение "Не искушай чужих наречий"[10]). Поэт мыслит ртом – это вещь совершенно очевидная для Мандельштама. И действительно, быстрота рождения поэзии, мгновенность ее существования в момент произнесения предполагает особое внимание к артикуляции как инструменту и свидетелю этого мгновенного существования. Очень показательно, что в качестве последнего наказания ("за гордыню", в конце того же стихотворения) Мандельштам, обратившись к образам евангельских Страстей, выбирает не бичевание или само распятие, а "уксусную губку" для "изменнических губ"!

В "Разговоре о Данте" речь об артикуляции ведется как раз в контексте "быстроты" поэзии, о которой уже столько сказано. Говоря об итальянской фонетике, Мандельштам замечает: "Кончик языка внезапно оказался в почете. Звук ринулся к затвору зубов"[11]. Звук должен именно слетать с губ, мгновенно, и то, что в итальянском он переместился из горла к зубам, к самому кончику языка, по логике Мандельштама, – чудесное обстоятельство, еще более ускоряющее рождение истинной поэтической речи: "Каждое слово спешит взорваться, слететь с губ, уйти, очистить место другим".

Если прочесть вслух стихотворение "Флейты греческой тэта и йота", честно артикулируя все звуки, можно представить, как захлебывался Мандельштам этим восторгом артикуляционного танца: такое разнообразие звуков – открытых, губных, звонких, глухих, аллитераций и ассонансов, и все они крутятся именно на кончике языка, именно стремятся к зубам, губам, к опоре на твердое нёбо – задненёбных практически нет. Мне кажется, артикуляция этого стихотворения – это очень ясный пример стремления Мандельштама передвинуть и свои звуки поближе к губам, к "почетному" кончику языка, как это происходит в описанной им итальянской речи.

Кстати, даже самим письмом "Разговора о Данте", то есть тем, как этот текст написан, Мандельштам демонстрирует многие положения, высказанные им в этой работе. Так, довольно весело читать о "силе дантовского сравнения", "прямо пропорциональной возможности без него обойтись"[12], и чуть позже видеть настолько же безумное мандельштамовское сравнение: "По голосу Дант определяет происхождение, судьбу и характер человека, как современная ему медицина разбиралась в здоровье по цвету мочи".

Последнее, на что мне хотелось бы обратить внимание в связи с "Разговором о Данте", – это страсть, даже зависть Мандельштама естественным наукам, особенно – в данном случае – геологии. Мандельштаму, не имеющему естественно–научного образования, гораздо легче объяснять свое видение поэзии через строение кристалла или слоистое устройство глаза, чем через филологические понятия. Это еще одно доказательство того, что Мандельштам находился в постоянном преодолении языка и, как Данте, изобретал новые его орудия. Гармония для него – "кристаллизовавшаяся вечность"[13], а сама "Божественная комедия" – "единая и недробимая строфа", "вернее, – не строфа, а кристаллографическая фигура"[14]. Мандельштам говорит об изучении поэзии с завистью к каждому куску горного хрусталя, за структурой которого признана математическая невыводимость. Он с придыханием говорит о математике как о науке, сумевшей, в отличие от литературы, создать собственный синтаксис. Ни с этим ли связано его желание мыслить энергиями (понятие, характерное для естественных наук), а не вещами, то есть словами? Мандельштам впервые со времен Логики Аристотеля пытается создать и назвать новый уровень мышления[15], который мог бы встать бесконечно выше аристотелевской "рефлексии", то есть мышлении о мышлении. Тогда само мышление как таковое могло бы стать нескончаемым поэтическим процессом.

Вспоминая о косноязычии отца Мандельштама (для которого русский язык не был родным) и о бедной, но ясной и коренной русской речи его матери, С.С. Аверинцев в "Судьбе и вести"[16] рассуждает об "особой безъязыкости будущего поэта, которому отродясь заказано благополучное пользование готовым языком, потому что он призван к иному". Это иное – преодоление языка, поиск нового синтаксиса, зависимость качества поэзии от артикуляции и всё остальное, о чем говорится в "Разговоре о Данте", – то, чем существовал Мандельштам, то чего он в какой-то мере достиг в своей поэзии.

Я сознательно опускаю другие чудесные вещи "Разговора о Данте": вопрос сохранности черновиков, рассуждения о топике дантова ада, проблему соотношения слова и музыки, поэзии и физического движения-шага. В конечном итоге, я не дерзаю объять необъятное и полагаю, что моя работа уже обесценена тем, что она написана, то есть превращена в текст, хотя мне и случилось испытать несколько поэтических восторгов в процессе ее создания.  

Да будет поэзия мгновенна. Да будет неповторим каждый прыжок на новую джонку, изобретенную в момент бега по поверхности воды.

Список литературы:

1. Аверинцев С.С. "Судьба и весть Осипа Мандельштама" // Аверинцев С.С. Поэты. – М.: Школа "Языки русской культуры", 1996
2. Мандельштам О.Э. "Заметки о поэзии" // Мандельштам О.Э. Слово и культура: Статьи. – М.: Советский писатель, 1987
3. Мандельштам О.Э. "Разговор о Данте" // Мандельштам О.Э. Слово и культура: Статьи. – М.: Советский писатель, 1987
4. Мандельштам О.Э. "Скрябин и христианство" // Мандельштам О.Э. Сочинения в двух томах. Том второй. Проза. – М.: Художественная литература, 1990
5. Мандельштам О.Э. Стихотворения // Мандельштам О.Э. Сочинения в двух томах. Том первый. Стихи. Переводы. – М.: Художественная литература, 1990
6. Мочульский К.В. "О.Э. Мандельштам" (публикация и примечания Р.Д. Тименчика) // Мандельштам и античность. Сборник статей под ред. О.А. Лекманова. Записки Мандельштамовского общества, Том 7. – М.: 1995
7. Седакова О.А. Прощальные стихи Мандельштама // Электронный портал "Синергия", путь доступа: http://www.sinergia–lib.ru/index.php?id=3557&section_id=2015&view=print (Ссылка активна на 27 ноября 2016 г.)