Лаборатория слова

 

 

5. Перевод поэзии и поэзия перевода

 

Современный читатель, едва увидев страницу, отличает поэзию от прозы. Первые строки незнакомого произведения заставляют читателя ожидать повторения и развития ритмического рисунка, особой интонации, неожиданной лексики, одним словом, множества того, что в его представлении является поэзией. «Устройство» поэзии направлено на сохранение ее самости, отделенности от прозаического (с точки зрения ее законов) хаоса. «Истинный стих, — писал Вяч. Иванов, — остается доныне замкнутым в себе организмом, живущим как бы вне общей, быстротекущей и забывчивой жизни своею иноприродною жизнью и памятью, — отличным по внутренней форме своего словесного состава и по морфологическому принципу своего строения от других речевых образований…» (Мысли о поэзии). В ТАНАХе поэтическая речь — это речь удивления и восторга, речь пророчества и речь памяти. Поскольку задачи ее не обычны, она устроена необычно. По сравнению с «речью обычной», поэтическая над земным «приподнята и преисполнена смыслами, «не равными» сказанному. Поэтическое слово «объемнее» прозаического.

Понимание древней культуры, поэзии в частности, может быть полным настолько, насколько человек способен отрешиться от сегодняшнего себя в пользу тогдашнего или всегдашнего. Такое отрешение — несомненная функция знания, художественного опыта, способности к внутреннему историческому преображению. Древняя поэзия вообще, древнееврейская в частности, до чрезвычайности аскетична. Поэтические картины ткутся самыми обычными нитями. Слово берется в его «оголенном», первозданном значении, но движущимся к слову-единению смыслов. Любые тропы редки, но если случились, становятся достоянием не только контекста, но — языка. «Нырнуть» в прошлое невозможно. Но можно аккуратно спуститься по исторической лестнице. Иными словами, постичь поэзию Святого писания невозможно без знания побегов, которые дало могучее дерево. Такое дерево представляю в виде глубоко укорененной маслины, чей узловатый причудливый ствол продолжен ветвями, растущими в самых невероятных, неожиданных направлениях.

Великие живописцы одевали библейских героев в одежды своего времени. И если зритель понимал и принимал эту условность, если библейский персонаж в литературных произведениях даже изрекал слово, созвучное  своей, а не далекой эпохе, то переводчик такую условность принять не может. Он должен помнить: герой — отнюдь не его персонаж, и слово — отнюдь не его. Поэтому  должен совершить невозможное: одеть не своего героя в его одежды, вложить ему в уста его собственное слово.

Сегодня в любом языке переводчик — присяжный поверенный грамматических форм: его свобода реализуется исключительно внутри грамматической клетки. У переводчика ТАНАХа особое положение: он обязан уложить в грамматическую клетку оригинал, автор которого был волен грамматическую клетку разрушить. Авторы танахических текстов, поэтических преимущественно, свободно занимались словотворчеством. Если традиционная грамматическая форма слова их не устраивала (часто из-за нарушения ритма текста), они создавали иную, укладывая нужную семантику (= корень слова) в приемлемое прокрустово ложе. Танахический поэт не слишком заботился о согласовании времен, чисел и лиц. Высшая гармония ритмов, созвучий не обращала внимания на школярские неточности. Поэтов не сдерживала грамматика, они сами творили ее. Самый яркий пример — по сути дела, фиктивность грамматической категории времени. Какими формами не было бы выражено время действия, часто его значение определяется исключительно контекстом. Так, разными грамматическими формами прошедшего времени могло выражаться действие и в настоящем и в будущем времени, равно как разные формы будущего могли передавать и прошедшее и настоящее. При этом общая тенденция форм времен таких поэтических текстов, как Восхваления, Притчи — передать настоящее время, обозначить происходящее вечно. У пророков же «про запас» всегда оставалось так называемое пророческое время, когда, имея в виду то, что случится, они говорили: произошло.

Нередко в комментариях к ТАНАХу можно встретить указание «поэтическая форма», за которым может скрываться как необычная грамматическая форма слов, выражений, которая возникла действительно как принесение грамматики в жертву поэзии, но также и как ошибка переписчика. Одно от другого отделить бывает почти не возможно, но это от переводчика и не требуется. В любом случае его удел — грамматическая клетка современного языка.

Переводы поэзии — это проблема. Трудная. Часто — неразрешимая. Чем глубже поэт погружен в таинства собственного языка (= чем больше поэт — поэт), тем труднее его переводить. Тем паче поэзию древнюю. Ведь переводят всегда на современный язык! Ситуация усугубляется, если речь о Священном писании, которое переводили и переводят отнюдь не поэты. Переводили — не будучи переводчиками! Не в том смысле, что плохо знали язык. Отнюдь! Переводили, чтобы использовать перевод для доказательств истин, открывшихся не тогда, но сейчас, не предшественникам — но потомкам.

Переводчик святого текста — его реставратор, очищающий слой за слоем напластования чужих, даже чуждых смыслов — иных эпох, народов иных. Может, переводить поэзию Писания вовсе не нужно? Ведь невозможно. Потому — начинаем!

 

Между прозой и поэзией

В Учении часто нельзя провести резкую черту между прозой и поэзией. Скорее текст в большей степени то «прозаичен», то «поэтичен». Поэзия или проза? Такой вопрос перед слушателем-читателем древнего текста не возникал.

 

 

К рассказу о Творении Писание возвращается многократно, и — почти всегда в поэтической форме. Еще один стих: «Сказал Бог: Вот, даю вам семя сеющую траву по всей земле и всякое дерево, у которого плод дерева, сеющее семена,// будет вам в пищу» (там же 29). Трудно сказать: поэзия перед нами или же проза. Посмотрим, как развивается тема в стихах, о которых можно определенно сказать, что поэзия.

 

            Пограничье между поэзией и прозой характерно и завещаниям-благословениям Яакова, с которыми он перед смертью обращается к сыновьям. В приведенных пророчествах Реувену, Шимону, Леви упоминаются «проблематичные» поступки, определившие их судьбу. Говоря о Реувене, отец вспоминает, что тот лег с Билѓой, отцовской наложницей (Вначале 35:22), за что и был удален от первенства.

 

В пророчестве о Иеѓуде упоминается город Шило, где в эпоху Судей находился Переносной храм, здесь была резиденция Главного коѓена.

 

 

            Такой же пограничный характер имеет и песнь-благословение, с которой перед смертью обращается Моше к коленам Израиля (Слова 33). Подобно пророчествам Яакова, в пророчествах Моше множество аллюзий. Так, в благословении Иосефу звучит выражение «благоволением в кусте обитающего», напоминающее о том, что Господь явился Моше в горящем и не сгорающем кусте (Имена 3:1-5). Произнеся «в покое, особо живет Израиль», поэт воскрешает в памяти слова притчи Билама: «С вершины скал смотрю на него, с высот его вижу,// вот, народ особо живет, среди племен не числится» (В пустыне 23:9). Кроме обычных имен (Израиль, Яаков) еврейский народ в этой песни-благословении именуется редким, поэтическим именем Иешурун («прямой», праведный»): «Нет Богу подобного, Иешурун,// в небе восседающего — в помощь тебе, в величии Своем — на небесах» (Слова 33:26).

 

Песнь моря: великая метафора

            Один из центральных моментов второй книги Пятикнижия — Песнь моря. Это первый бесспорно поэтический текст в Учении. Эту песнь Моше воспел Господу после чудесного спасения евреев, перешедших море между застывших, стоящих стенами волн. Евреи прошли по суше, обнаженной посланным Господом ветром. А устремившиеся за ними преследователи-египтяне во главе с самим Паро погибли.

 

Таков предваряющий песнь прозаический рассказ. Парадоксально, но песнь об этом обратит к Господу не речистый Аѓарон, брат Моше, а он сам, косноязычный, тяжелоустый. Пытаясь уйти от возложенной миссии, он жалуется Богу, и слышит в ответ:  «Кто дал уста человеку или кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым,// не Я, не Господь? Теперь иди,// Я буду с устами твоими, Я научу, что тебе говорить» (там же 4:11-12). Господь ведет народ Израиля в землю Израиля и учит преодолевать собственное бессилие, рабский страх перед народами сильнее его. Египет, крупнейшая держава древности, и впрямь сильнее евреев, не умеющих держать оружие в руках, которым еще только предстоит завоевать право на свободу и собственную историческую память. Переход через море символизирует рождение народа. Едва родившийся младенец, испытавший восторг удивления перед открывшимся миром свободы, не может не страшиться грозного будущего: впереди встречи с народами, отнюдь не доброжелательными к пришельцам. Уже в первом стихе Песни Моше произносит ключевые слова, их повторит пророчица Мирьям, сестра Моше и Аѓарона, когда она, а за ней все женщины выйдут, танцуя, с тимпанами. «Воспойте Господу: возвысился Он, вознесся,// коня и всадника в море поверг» (там же 15:21).

Характерная особенность древнего иврита, а иврита поэзии в первую очередь, — удвоение однокоренных. «Возвысился Он, вознесся», — говорит поэт. Такое удвоение — логический акцент, усиливающий действие, в других случаях — увеличивающий степень качества. В прозе такой прием встречается не часто, редкий поэтический текст обходится без него.   

В отличие от современной поэзии с ее достаточно устойчивым ритмическим рисунком, библейская поэзия организована иначе. Нередко соседние стихи ритмически отличны, и фактором, творящим поэзию, становится контраст между ними. Таким образом, звуковая картина усложняется, нередко обретая симфоническое звучание.

Краеугольный камень поэзии ТАНАХа — параллелизм, который, анализируя псалмы в древнерусской литературе, Д.С. Лихачев назвал стилистической симметрией. Этот прием таит в себе великое множество возможностей, которые в сочетании с многозначностью слов, аллюзиями, аллитерациями чрезвычайно расширяет возможности древней поэзии. Казалось бы, второе полустишие ничего к первому не добавило, и часть слов просто-напросто повторилась, но: «Твоя десница, Господь, — сила могучая!// Сокрушила врага Твоя десница, Господь! (там же 6)

Песнь моря — едва ли не самый востребованный еврейской литургией текст. Воды отходят, разверзается суша! Исполненный мистического восторга образ рождающегося народа. Великая метафора! Перефразируя: длись мгновение, не прекращайся!

 

 

Поэзия и пророчество

Четвертая книга Пятикнижия чрезвычайно стилистически разнообразна. «Отчеты» об исчислении, списки стоянок Израиля, строгий, логически выверенный язык законодательной части книги сменяются экспрессивной речью раба Божьего Моше, который не в силах нести бремя ответственности за непокорный народ. Пустынный пейзаж однообразен, условия обитания тяжкие, поводов для радостей мало. Важнейший — вода. Именно вода вдохновляет Израиль на песню, от которой Учение сохранило лишь два полустишия: «Поднимайся, колодец, пойте ему!// Колодец знатными выкопан, жезлом и посохами народа главами вырыт!» (В пустыне 21:17-18) Сказано: Израиль «воспел эту песню». Однако, понятно, что даже если песнь и стала «народной», у нее был автор, возможно, — авторы. Более того, через несколько стихов сообщается, как их называли: «рассказчики притч» (там же 27). Впрочем, слово «притча» в этом словосочетании — перевод весьма условный. В современных языках это понятие распалось на множество: пословица, афоризм, сентенция, пророчество, философское и морализаторское рассуждение, плач, ироническое и саркастическое высказывание. От имени «рассказчиков притч» приводится фрагмент песни, повествующей о войнах древности (там же 27-30).

Один из самых блестящих образцов библейской повествовательной прозы — рассказ о пророке Биламе (в русской традиции: Валаам), нанятом Израиль проклясть и по слову Господа его благословляющий. А притчи Билама — образец древней поэзии, которая, словно вода из скалы, врываются в «сухую пустыню» исчислений, списков, законов и предписаний. Вполне вероятно, рассказ о Биламе возник как воспоминание о реальном событии. Но дошел он до нас лишенный каких-либо индивидуальных отличий. Произошло то, что происходит всегда: «Воспоминание о каком-либо историческом событии или историческом персонаже хранится в народной памяти два — от силы три века. Это объясняется тем, что народная память с трудом удерживает «индивидуальные» события и «подлинные» лица. В своем функционировании она опирается на отличные от истории структуры: использует категории вместо событий, архетипы вместо исторических персонажей» (Мирча Элиаду. Миф о вечном возвращении).

Рассказ о Биламе свидетельствует: пророчество — суверенная территория поэзии. Балак сын Ципора, царь Моава, устрашившись Израиля, побеждающего окрестные народы на пути в землю обетованную Господом, посылает послов к пророку Биламу сыну Беора в Петор, город Арама (Месопотамия) на реке Эвфрат: «Ныне иди, прокляни мне этот народ, ибо он сильнее меня, может, сумею его поразить и из этой земли изгоню,// потому что знаю: кого благословишь — благословен, а кого проклянешь — тот проклят» (там же 22:6). Ночью к Биламу является Бог и велит Биламу: «Не иди с ними,// не проклинай этот народ, ибо он благословен» (там же 12). Вторично царь посылает послов. Бог разрешает Биламу идти. Но путь преграждает ослица. Посланник Господа говорит:  «Иди с этими мужами, но лишь то, что скажу, говори» (там же 35). И далее прозаическое повествование прерывается поэтическими пророчествами Билама, свидетельствуя: обо всем можно говорить прозой, пророчествовать можно только стихами. Приведем заключительную часть (глава 24) рассказа.

 

 

Песнь бездомного на пороге дома, в который он никогда не войдет

Рожденный евреем, воспитанный египтянкой, вышедший из дворца к братьям-евреям, бежавший от преследования египтян в чужую страну и вновь вернувшийся к рабам-братьям в Египет, избранный Господом, чтобы вести Им спасенный народ, Моше от рождения и до смерти скиталец, бездомный изгнанник. Вся пятая книга Учения — предсмертная речь Моше, прощающегося с народом, прощающегося с землей Израиля, которую ему показывает Господь. Мгновение настоящего, последний миг жизни, его последнее обращение — это рассказ о пути из Египта: исход, чудо спасения на море, предстояние на горе Синай, сорокалетнее странствие по пустыне, поражения и победы, передача бремени власти ученику и преемнику, который в Песни назван Ѓошеа сын Нуна.  Цель пути двуединая: обретение народом Израиля Бога Израиля по дороге в землю Израиля. Моше повторяет десять речений (заповедей), законы, уставы, в которых речения обретают конкретный смысл и значение. Сюжетный стержень речи Моше ясен и прост: путь народа, исполняющего Господни заповеди, и путь народа, заповеди Всевышнего нарушающего. Большая часть заключительной книги Пятикнижия прямо или косвенно обращена к уже сказанному, которое она повторяет, по-новому расставляя акценты, порой чрезвычайно лаконично, иногда корректируя сказанное. Поэтому, хотя название Слова книга получила по ключевому слову первого стиха, в древнейших переводах утвердились названия: Δευτερονόμιον (гр.) и Deuteronomium (лат.). По-русски принятое название: Второзаконие.

Текст Учения, написанный прозой, не раз «прорывается» поэзией. Но даже на таком, не обделенном поэзией фоне, особняком стоит вдохновенная Творцом и созданная Моше предсмертная песнь. Адресат песни — народ Израиля, его нынешнее и грядущие поколения. Язык песни (в широком смысле этого слова) — язык своего поколения. Господь обращается к Моше: «А теперь напишите себе эту песнь, сынов Израиля ей научи, в уста им вложи,// чтоб эта песнь о сынах Израиля была Мне свидетельством» (Слова 31:19). «Напишите себе эту песнь», — это сказано Моше. Подобно тому, как он представляет народ пред Всевышним, а Его — перед народом, Моше должен написать вдохновенную Им песнь от имени всех. Моше-пророку дано провидеть: когда Израиль придет в «землю, о которой клялся его отцам, молоком и медом текущую, будет он есть и насытится, и разжиреет,// и к иным богам обратится, им будет служить и отвергнет Меня, и союз Мой нарушит» (31:20). Главная цель песни: быть свидетельством, не забыться в устах потомков его (там же 21). 

Впереди у народа дорога, долгая, бесконечная. И Моше прошел лишь малую ее долю, но значимости безмерной. Без участка, отмеренного ему, последующего пути просто не будет. Потому он должен был пройти его так, как после него будут идти всегда. Он прошел. Его опыт бесценен. Никто кроме него об этом пути не может сказать. Потому его слово — единственно возможное, единственно необходимое. Лишь его слово вмещает ту память, без которой дальнейший путь невозможен. И это слово было услышано, в чем заслуга сказавшего и услышавшего, призвавшего имя Господа и величие Богу воздавшего, заповедовавшего помнить и помнящего, открывшего, услышавшего Всевышнего и слышащего, открывающего.

Сколь долог, бесконечен путь впереди, столь коротко и бесконечно слово народу пустыни, кочевому народу, который и в своей стране, дарованной Господом, полной оседлости не изведает, завоевывая и теряя, в изгнание уходя и из изгнания возвращаясь. Обычное название народа Израиля в Учении: сыны Яакова, сыны Израиля. Но у поэзии особые слова. Иешурун — самое «высокое», самое редкое, самое идеальное имя. И его поэт Моше швыряет безжалостной рукой: Разжирев, Иешурун стал лягаться (там же 32:15).

Песне посвящена большая часть 32-ой главы книги. У нее четкая структура. Путь народа, осмысленный как диалог Избравшего народ с народом Его избравшим, заключен в раму двух обращений: начального  (там же 1 — 7) и конечного (там же 39 — 43).  В поэтическом завещании Моше немало прямых и скрытых цитат. Моше уподобляет Господа орлу, парящему над птенцами: «Орлом, храня гнездо, над птенцами парил,// крылья простер, взяв, на крыле его нес» (там же 11). Тем самым, он воскрешает в памяти знакомый образ: «Видели вы, что Я сделал Египту,// вас поднял на крыльях орлиных, принес вас к Себе» (Имена 19:4).

В тексте несколько раз встречается один из излюбленных приемов — риторический вопрос. Моше задает его и, продолжая стих, сам отвечает: «Как одному преследовать тысячу, двоим десять тысяч прогнать?» (Слова 32:30) И без напоминания Моше ответ слушателю ясен: «Пятеро из вас сотню гнать будут, а сто из вас десять тысяч прогонят,// от меча враги перед вами падут» (Воззвал 26:8).

Недоговоренности, иносказания привычны слушателю-читателю Учения. Моше говорит: «Ревность Его возбуждали чужими,// мерзостями гневили Его» (Слова 32:16). «Чужие» — это чужие боги, а «мерзости» — языческие боги, языческие ритуалы. В поэтическом завещании Моше встречается несколько знаковых топонимов. Так, говоря о благах, дарованных Господом народу Израиля, поэт упоминает Башан — область в Заиорданье, славившуюся пастбищами и тучным скотом. Вообще, в Песни нет ничего нового. Все сказано. Все знакомо. Новое — характер текста, в котором излишни детали, существующие в параллельной реальности прозаической. Новое — емкость, способность вместить в 43 стиха то, чему посвящены были сотни. Новое — ритм,  захватывающий, увлекающий, прорывающийся, словно водные потоки зимой в иссохшей пустыне. Сорок три стиха песни Моше — это история отношений народа и человека с Господом, иными народами и другими людьми, это постоянная со-бытийность реальности и идеала, это падение и вознесение народа и человека, это «я» поэта, становящееся синонимом коллективного «я» народа. Эти сорок три стиха — свидетельство бытия народа и человека в Боге, в слове, Им изреченном и Ему сказанном человеком. 

Обычно ритму Учения свойственно более широкое дыхание, стих делится на два полустишия, и одной паузы вполне достаточно, чтобы перевести дух, «восстановить» дыхание. Ритм Песни иной: ломкий, задыхающийся, поэт чаще делает паузы, ибо слова набегают, громоздятся, словно воды моря, расступившиеся перед Израилем. Стих Моше состоит из трех, четырех и даже пяти частей. Обращающийся к небесам и земле пророк-поэт — связующая нить, посредник, а если прибегнуть к кабалистической терминологии, — сосуд брачного союза Господа со Своим народом.

Если небеса не услышат, есть ли смысл обращаться к народу? Если Господь слух затворяет — молитва бессильна, а «речения уст» — бесполезны. «Речения уст» Моше — это Учение, первый адепт которого он сам. Он — первый ученик, он — первый учитель. Первый ученик, он познал на себе всю горечь отступления от Учения, и этот опыт обязан передать потомкам. В отличие от пророков — родоначальников дочерних религий иудаизма, Моше не без изъяна, пусть в глазах обычных людей, незначительного; но не их суд, но суд Его — суд истинный. Более чем к современникам, обращается Моше, как и любой человек, готовящийся перейти черту, отделяющую жизнь от смерти, а время — от вечности, к потомкам. На пороге смерти-вечности Моше, вдохновенный поэт, поет песнь, в которой его детище стоит «на пороге»: между верой и неверием, между жизнью истинной и мнимой, между смертью и бессмертием.  Итак, Песнь Моше (Слова 32:1-43).

 

Проза vs поэзия  

О позорной гибели вражеского военачальника Сисры от руки женщины, предсказанной пророчицей Дворой, чрезвычайно поразившей современников, рассказывается дважды: прозой (Судьи 4) и в победной песни Дворы и Барака (там же 5). Начинается песнь традиционным  зачином: «Слушайте, цари, внимайте, властители!» Подобное обращение встречается в ТАНАХе 25 раз. Наиболее известный пример из Учения — песнь Моше: «Внимайте, небеса, буду я говорить,// услышит земля речения моих уст» (Слова 32:1); ср. также: «Слушайте, небеса, и, земля, внимай!» (Иешаяѓу 1:2) В поэтической версии событий повествование сгущается, становится слово мощнее, прозрачный прозаический текст темнеет, словно на дне глубокого колодца, вода. Песнь отчетливо сохраняет особенности устного, часто недосказанного, не всегда ясного слова. Быть может, поэтому и возникла необходимость в предшествующем прозаическом тексте.