Лаборатория слова

Робсон Вилалба. Райнер Мариа Рильке

Я прочитал это стихотворение впервые сорок лет назад и словно проглотил лом. Сейчас я отрыгну его.

 Стихотворение – инверсия пушкинского Кавказ подо мною.

Взгляд Пушкина спускается сверху вниз: к жизни, человеку, теплу.

У Рильке – наоборот: он поднимается в холод, безлюдье, дочеловеческое.

Смерть.

- Беспощаден кто-то к человеку?

 Я хочу сказать, что у разных (не у всех) поэтов есть стихи, где помимо мысли, сердечности, общительности есть само пространство простирания  многоликого тела стиха: топология поэтики.

Этого уровня достиг Мандельштам в Воронежских тетрадях. (Что делать мне с убитостью равнин, с протяжным голодом их чуда…).  Мандельштам отсчитывает свое местоположение от снежного горизонта воронежской степи, который по существу горизонт пришествия (нового Иуды).

А Бродский? – Как двигался его взгляд среди мух, стульев, облаков Балтики летом? Среди бабочек.

- Его взгляд плутает.

Он устранил перспективу верх-низ и акт устранения выдал за откровение. Выдал честную бедность, слишком человеческое, слишком свое, слишком наше. Он сканирует реальность.

И тем не менее откровение все же имеет свое место.

У него своя топология поэтики. Мифологемы обыденного сознания он превращает в стройматериал. Поэтому у него только второсортные мысли. Как фонтан они бьют в бассейне то здесь, то там, расходясь от речевого слова к периферии. Где они смыкаются. Сфера.

 Устранение центра и есть откровение Топология вещего попугая..

Он нашел новую укрытость в облаках Балтики, в протяжном голоде.

-Уместно ли здесь спасибо? За беспощадность.

- Ты лучше, чем ничто.

                                                                                Некогда в Екатеринбурге