Джон поёт (Сорок дней. Публикация памяти Владислава Пенькова)
Игорь Козин (10/10/2020)
От редакции
Отражение в Другом – базовая природная потребность человека. Удовлетворение этой потребности означает и становление человека в качестве такового и ощущение себя живым среди людей на протяжении жизни. Так уж имеет место быть: глубокое проникновение в слово, признательность и благодарность редко имеют место быть. Здесь – случилась большая радость: уникальный прижизненный диалог с поэзией Влада Пенькова: о самой поэзии, о философии и – о жизни в целом и в частности. Радость и уникальность диалога заключаются в на редкость счастливом совпадении его участников.
Для удобства читателя мы разместили анализируемые стихотворения из подборки Владислава Пенькова «Джон поёт» на сайте «Литсовет» непосредственно в текст автора.
В.Ш.
Часть 1
Джон поёт, а мы подпеваем
Вступление – «Токай» – «Друзьям»
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.
О. Мандельштам
Когда трудно начать, начинают со вступления. Даже, если собираются переплыть море, то нужно и в него (в)ступить для начала…
Слишком много всего – в море, в мире, в нас самих, в хорошей поэзии. Так много, что вполне справедливо страшно, что не сможем всего этого великолепного разнообразия охватить, осмыслить, понять, «победить», то есть, в конечном итоге, сделать «своим», родным и близким, а что-то неприятное и неприемлемое, наоборот, раз и навсегда опровергнуть.
Да что там победить – даже просто увидеть «всё» человек не в состоянии в силу очевидной ограниченности своих физических возможностей.
Но что ж делать-то? Сидеть сложа руки как-то тоже… по меньшей мере скучно. Если же предъявить (к себе, к себе в первую очередь) повышенные требования, то и того хуже выходит – гадко, и даже мерзко.
Нам гораздо симпатичнее («наш») Данко, например, с его горящим сердцем или знаменитый (этот уже всемирно) МакМёрфи из кукушкиного гнезда, который «хоть попытался». Причём, генеалогию двух упомянутых героев можно легко проследить, по крайней мере, до Прометея, что показывает актуальность и непреходящесть «поиска пути» (света, свободы, знания и т.п.) в этом окружающем нас, очень загадочном и запутанном, мире. Или в море – бескрайнем море событий и звёзд.
Вот давайте тоже попытаемся – «попытать» повнимательнее попытку автора сказать нам что-то важное о нас, о мире и о себе: вопросами ли, ответами (которых, как не он один правильно заметил, нет) или художественными образами.
Да, вставлю сюда и свой, написанный ранее, комментарий автору. Чтоб понятнее было и чтоб не повторяться:
*
«местами аж до мурашек... не знаю, какая тут ещё нужна рецензия, кроме этой :)
но попробую, раз обещал
с первого раза, кстати, не дочитал
и со второго тоже... это вот, как с очень красивой женщиной (извини, мужественный автор, за сравнение) хочешь, а не можешь сразу, нахрапом, познакомиться, не говоря уж о том, чтобы "дочитать"...
поставил вот сегодня джаз в помощь – помогло – Nina Simone* – она тоже того... поёт
в общем, познакомился-таки
буду думать, что мне с этим новым в моей жизни теперь делать»
*
Уточню же ещё раз: никакой рецензии как анализа достоинств и недостатков текста, собственно, и не будет. Я попробую сыграть с Трубачом джем-сейшн, описав более-менее адекватно возникающие при чтении его стихов ассоциации и размышления.
Уровень владения языком в подборке на таком уровне, что, к моему величайшему удовольствию, можно на нём не останавливаться, а сразу перейти к главному – к тому, для чего люди пишут и читают: к обмену «художественной» и философской информацией. Другие причины и цели наличия на свете литературы, а тем более поэзии, я считаю несущественными.
Токай
Не порвётся аорта
просто так, не мечтай.
Выпивоха у чёрта
просит сладкий токай.
В кабачке – суматоха,
толкотня и угар.
А по мне, та эпоха –
неоправданный дар.
Доктор Фауст и тёмный
завалились в кабак,
в полумрак безусловный,
в человеческий мрак.
Долгой ночью и это
я в себе ворошу.
Золотистого цвета
я вино попрошу.
Пусть блестит в полумраке
серебристый клинок.
Для голодной собаки
есть заветный звонок.
Страха вечная тема
прикасается дном.
Дай мне, гётевский демон,
насладится вином.
Из мадьярского края –
золотой виноград.
Белых ангелов стая
прокричит невпопад.
Из строки Иоганна
поплывут облака.
Зажимается рана
и немеет рука.
Здесь «побочных» литературных ассоциаций, и кроме названных автором впрямую, у меня предостаточно. Но они, как волны, расходятся от одной, которая и дальше во всей подборке присутствует и для меня стала главной: парадоксальное единство в мире и в душе человеческой божественного и дьявольского начала, света и тьмы, добра и зла, знания и невежества, греховности и святости… воистину гениально смешанный Творцом коктейль, сладкий, как токай, и одновременно горький, как полынь, со всеми промежуточными вкусами (и со всеми остановками по маршруту Москва – Петушки) – никогда не кончающееся топливо для всех наших здешних приключений, волнующих открытий, наук, искусств, вдохновенных прозрений, мистических озарений и трагических падений в бездну разочарования.
Прометей не даром ведь возник в предисловии. Он же – христианский Люцифер (как всякий рецидивист, имеющий много имён), в данном случае – светоносный, несущий свет, свет знания в том числе. И даже в первую очередь. Князем мира сего называется он в Библии, и обещается, что когда-то будет побеждён и изгнан окончательно – настоящим Князем мира (всего), Иисусом Христом.
Но пока что все мы здесь, на арене этого непостижимо огромного пространства от атомов до самых дальних звёзд, находимся в его власти – он управляет, отводит глаза от главного, обманывает и прельщает, в том числе и посредством света (физического, корпускулярно-волнового), запутывает прочими блестящими спецэффектами, даже с претензией на «духовное», а на интеллектуальное – да вот этого уж сколько угодно.
А на самом деле всё это – псевдо-духовное – определённо отличается от истинно духовного тем, что всегда имеет своей основой низменно-материальное, которое обладает одной замечательной и печальной, но железно стабильной особенностью рано или поздно распадаться в прах и утекать сквозь пальцы. В конечном итоге – вместе с самими этими пальцами, жаждущими поскорее схватить всего и побольше: обманчивой и эгоистичной земной любви, преходящих и призрачных славы, богатства и власти, и удовольствий, удовольствий, удовольствий…
Всё это, такое сильное, мощное, напористое, очевидное, экспериментально-материально-доказанное, привлекательное, вожделенное, удовлетворяющее, питающее надежды (и не только юношей), приносящее радость, гордость и «моральное удовлетворение» (а так же и земной апофеоз оного – удовлетворение физическое), всё это в конечном итоге превращается в пшик. Просто реально в ничто.
И в полном соответствии с писанным, обсуждаемое и перечисленное выше, играет свою роль лишь до тех пор, «пока не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты и в прах возвратишься».
Вот так фокус! достойный Создателя волшебного коктейля жизни и поставившего над ним временного бармена-управляющего, по совместительству электрика-осветителя с множеством других самых разнообразных функций, умений, фокусов и даже с амбициями настоящего Бога.
«Так в чём сила, брат?» (подмигивающий смайлик).
В принципе, имеющий глаза уже видит, а имеющий ум уже понимает: этот, миллиарды раз показанный и повторяемый ныне на наших глазах и с нашим участием фокус, не фокус вовсе, а подсказка в квесте «Остаться в живых», гласящая во всеуслышание: ЗДЕСЬ, в пьянящем сладком токае жизни со всеми её быстро проходящими «успехами» и «достижениями», ВЫХОДА НЕТ!
Но блестят же, блестят дьявольские наживки во мраке…
А где ж выход то искать? Может быть, в строке Иоганна, из которой плывут облака?
Поищем… пока есть время.
Старик
Друзьям
Когда со мной вы пьёте,
мы пьём за старика,
за Иоганна Гёте,
за пудру парика.
Гремит в ночи посуда,
вино течёт рекой.
У старика простуда,
ему бы на покой.
Но он сидит меж нами,
и о своём молчит,
и детскими ногами
об ламинат стучит.
В его глазах бесёнок
и ангелы в руке.
Мы пьём среди потёмок
за свет на старике,
за свет от старикана, –
мы тоже старики –
за свет! – до дна стакана, –
за призрачность руки!
Следующий шаг после этого стихотворения – Le Mort joyeux Бодлера.
В принципе, смерть пугает только до определённой поры. По здравому размышлению все мы, живущие, уже мертвы, так как носим в себе «бациллу» смерти с момента своего рождения. Разница только в сроке, отмеренном каждому. Ничего хорошего в этом нет, конечно. Обыденность есть:
*
«Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают;
Так человеки: сии нарождаются, те погибают…» (Гомер)
*
Самая очевидная достоверность, как в законе Ньютона – есть.
И обречённость пессимизма...
*
«Величайшее первое благо — совсем
Не рождаться, второе — родившись,
Умереть поскорей…» (Софокл)
Но свет… свет откуда-то светит… «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».
Не даёт он окончательно примириться, смириться… «умереть, уснуть», прямо при жизни стать живым мертвецом. И даже весёлым, быть может – если кормят хорошо и развлекают…
Но тот ли это свет? – вот в чём ещё один вопрос, тов. Гамлет, – не такой же ли это обман, как душе(лов\губ)ные снасти Люцифера?
Где достоверность? Где твёрдая почва под ногами, на которую можно опереться? Где… доказательства?
Так это… мы ж это уже выяснили чуть выше – как раз у князя мира сего, у него – у Люцифера: и достоверность, и материальность, и очевидность. И многократно подтверждённый экспериментально пшик в финале.
Мы решили туда не ходить – там рыбы (ΙΧΘΥΣ) нет, на том катке.
Пошли в другую сторону, а тут – призрачность сплошная… призрачность руки, взгляда, душевного движения… призрачность стихотворения, которое пробует все эти и другие призрачности поймать за хвост. И ловит. И нас ловит потом – каким-то особым волшебством под названием поэзия.
С какой-то корыстной целью ловит? Да нет.
На что-то материальное, которое (как мы помним!) в финале всегда обращается в пшик? Тоже нет.
А вот это уже хорошие, ободряющие, хотя и не насильственно убеждающие (наподобие физических законов) признаки – признаки того, что с дорожки, ведущей прямиком к призывно горящим ловушкам Люцифера, мы уже свернули.
Туда ли идём и дойдём ли? Посмотрим… чтобы узнать, нужно идти дальше.
Часть 2
Джон поёт, а мы думаем
(или о схожести и разнице поэзии и философии)
Джон поёт
Я, не веря человеку,
почему-то верю сразу
человеческому веку,
человеческому глазу.
Дует ветер, дети с горки
во дворе летят. Всё ближе
вечер в городе Нью-Йорке,
утро в городе Париже.
Воет вечером собака,
Джон поёт, летят фламинго.
Цепкою клешнёю рака
сладко сжато сердце мига.
Земляничные поляны,
тёплый холод будет скоро.
Форте-форте, пьяно-пьяно –
плача, смеха, разговора.
Человек самая ничтожная былинка в природе, но былинка мыслящая. Не нужно вооружаться всей вселенной, чтобы раздавить ее. Для ее умерщвления достаточно небольшого испарения, одной капли воды. Но пусть вселенная раздавит его, человек станет еще выше и благороднее своего убийцы, потому что он сознает свою смерть; вселенная же не ведает своего превосходства над человеком.
Блез Паскаль
По мне так данное стихотворение, давшее имя всему циклу и краеугольное в нём, как раз о том, что сказал Паскаль. Поэтому посвящаю этому стиху целую отдельную часть (!).
Метафора «цепкою клешнёю рака сладко сжато сердце мига» вообще идеально подходит в качестве краткого «перевода» с околонаучного на поэтический язык сразу нескольких столпов экзистенциализма, скажем Сартра, Хайдеггера и Ясперса в той части их теорий, где они подробно и академично (и очень интересно, если втянуться и вдуматься) объясняют нам, что же такое э к з и с т е н ц и я. Ну, и весь («остальной», хэ-хэ) стих – достойное обрамление этой, на мой взгляд, жемчужины лирико-философской поэзии.
Да и вся подборка в целом, несомненно, экзистенциальна. Вплоть до того, что вот хоть бери и иллюстрируй крутые философские пассажи знаменитых философов стихами, или наоборот – стихи философами, что я в этой рецензии периодически и делаю.
Вот в этой непосредственности передачи\восприятия, в мгновенности «толкования и понимания» заключена громадная сила поэзии. Ничуть не умаляя при этом достоинств философии, как самостоятельного инструмента познания мира и человека в мире – нужного инструмента, востребованного, занимающего заслуженно почётное место в истории и повседневности человеческой культуры.
Но, вспомнив Бродского, скажем вслед за ним, что, если не хочется долго и трудно идти пешком из точки А в точку Б по тернистой дороге логики, то можно же и долететь побыстрее – самолётом поэзии. Либо, возвращаясь к рассматриваемому стиху – довериться «поэтическому глазу».
Поэзия при этом служит как бы вспомогательным «оптическим прибором» обычному «человеческому глазу». Мы здесь, понятно, не о физическом зрении, а о духовном – не к астрономии или микробиологии относящемуся, а к душе человеческой. Там тоже ведь есть, чего посмотреть.
Но, чтобы верить («сразу», как пишет автор) увиденному сквозь призму поэзии, требуется соблюсти одно важное условие – надо, чтоб и пишущий стихи и читающий их были поэтами. Если же только один из них поэт, или вообще оба не поэты, то поэтический телескоп не работает, а превращается в какую-то никому не нужную хрень.
Про «тёплый холод» – будет скоро, ниже.
По поводу «пьяно-пьяно-разговоро» – так это у нас тут как раз и происходит, в рецензии (и комментариях). Тоже люблю это дело.
А насчёт «плача, смеха», пожалуй, «воткнём» Спинозу – как цветочек в клумбу. «Non indignari, non admirari, sed intelligere» – сказал известный философ: «Не плакать, не смеяться, не ненавидеть, но понимать», именно так он определил предназначение философии. Но поэзия – это не философия, а наиболее полное отражение того, что происходит в человеческой душе (здесь и сейчас, то есть как раз экзистенциально), а не только в её логической, «понимательной», части, вечно рефлексирующей и буксующей в осмыслениях и переосмыслениях (как, блин, пехота Иосифа Александровича, перевозимая по грязи на ГАЗоне шестьдесят шестом).
Я же лично считаю, что человек, который весь, целиком, ни в какую философию не влезает, а тем паче, если он поэт, может себе позволить и плакать, и смеяться, и любить, и ненавидеть. Вот давайте и мы не будем себе в этом отказывать, а пойдём читать, жить и петь дальше.
P.S.
The Beatles люблю не очень, несколько песен нравятся, но не фанат – точно. Но для тех, кто любит, вот они пара слов и про них:
Часть 3
"Вокзал" – "Берлин"
Вокзал
В не очень красивом Салерно
Не очень красивый вокзал.
И. Ч.
Улыбнись, ты правду мне сказала,
бедная изысканная строчка.
От горячих выдохов вокзала
почернела белая сорочка.
Плохо быть проезжим эмигрантом,
о вине судить по дешевизне.
Ходит проститутка с белым бантом
по прекрасной потаённой жизни.
И подошвой туфли попирая
лужицы, окурки и плевочки,
пролетает синей птицей рая
по вокзальной шумной одиночке.
Серебряным веком повеяло. Да и куда ж нам без него… это всё равно, что жить, например, без правой руки или без сердца. Нет, нельзя нам теперь не видеть «берег очарованный и очарованную даль». И периодически не только туда стремиться и смотреть, но и отправляться самим.
«Было все очень просто, было все очень мило: королева просила перерезать гранат, и дала половину, и пажа истомила, и пажа полюбила…» и т.д. – до станции Салерно. Следующая остановка – 33-й километр…
Да. Изысканная строчка порой решает. И правду говорит – о потаённой прекрасности жизни, о недоступном для нас «эмигрантов», но существующем рае (птицы же оттуда летят к нам как-то, пусть иногда и в виде проституток-незнакомок), об одиночестве на переполненном людьми вокзале жизни, которое бывает отнюдь не менее «одиночно», чем заключение в тюремной камере на одну персону.
Кстати, «вокзальная шумная одиночка» может кому-то показаться избыточно абсурдной метафорой, как и ещё более абсурдный «тёплый холод», который был выше. Мне оба выражения «зашли» без сопротивления.
Во-первых, потому что, когда логика не помогает (а она часто ведёт себя именно так, и мы уже об этом говорили, да и не только мы), то нужно попробовать идти в другую сторону, указанную среди прочих Тертуллианом. Приведу менее известный «расширенный» вариант его знаменитой максимы: «И Сын Божий умер: это бесспорно, ибо нелепо. И, погребённый, воскрес: это несомненно, ибо невозможно».
Во-вторых, и логической «расшифровке» (то есть хождению пешком там, где поэзия птицей пронеслась вперёд) рассматриваемые поэтические фразы вполне поддаются. Про тюрьму я уже написал, а «тёплый лёд» – это лёд добрый, дарующий утешение и успокоение, как материнская рука, которая всегда тепла и добра, даже если холодна.
Басё
Наташе
Все струнки осины
нам даром даны.
Сутулые спины,
водица весны.
Что лучше, что хуже –
решил я давно.
Дороги и лужи.
Дыра в кимоно.
Огромная, словно
вселенной оскал.
Охотник за словом
покой отыскал.
Больные суставы,
угасший очаг,
дороги и травы
лежат на плечах.
Всё самое дорогое и главное даётся нам даром. Всё остальное можно купить.
А вот – что лучше и что хуже из всего этого, что нужнее, каждый решает сам.
Для того чтоб лучше определиться, нам даётся «дорога».
А в конце – ляжем под дороги и травы и станем равноправной их частью.
Это тоже ответ (свыше) на наши поиски и вопросы: в этом мире они (дороги и травы) важнее.
Отличное стихотворение. Отличный гимн викинга-самурая-ваганта (охотника за словом).
Птичка-свистулька для Серёжи и Коли
Дело не в звонкой копейке,
не в полновесном рубле.
Брат мой, задаром пропей-ка
песню аббата Рабле.
Браги нальёшь мне в стакан ты,
чистой, как слезы, нальёшь.
Что с нас возьмёшь, мы – ваганты,
что с нас возьмёшь – молодёжь!
Лёд над Европой струится
белой рекой облаков.
Лёд застывает на лицах
умников и дураков.
Если замёрзли колодцы,
реки, озёра, пруды,
тёмная ночь улыбнётся –
синее мясо беды.
Холод окажется длинным,
будет суров он и крут.
Даже свистульки из глины
стайкой слетятся на пруд.
Птичку поймаем в ловушку.
Птичку домой принесём.
Эту певунью-втирушку
страшной зимою спасём.
Брови морозные сдвинем,
высвистим трель ни о чём.
Холод на облаке-льдине
вздрогнет за нашим плечом.
Ну, можно сказать, тоже песня – продолжение предыдущей.
Начало в более весёлой тональности, но к концу переход снова в грусть, а местами так даже в horror. И холод здесь уже совсем не добрый…
Авторский диапазон передачи настроений впечатляет. Да так оно и лучше – для читателя, не даёт уснуть, держит в напряжении. Интересное чтение в любом случае лучше монотонного и скучного. Мне очень понравилось стихотворение. Особенно оживший холод… от него тоже можно всякого ожидать, как и от этого автора: добрый такой, да… тёплый, сонный… а потом проснётся, вздрогнет и голову откусит. Песенку посвистывая «ни о чём»…
Берлин
И ты умрёшь, и я умру,
оставив на потом
все эти слёзы на ветру,
улыбку бледным ртом.
Моя вина, твоя вина,
аллея горьких лип,
и свет, который льёт луна,
к подошвам вдруг прилип.
С чего пишу я про Берлин?
Я про Берлин пишу?
С чего немецкий этот клин
в душе своей ношу?
Луна – берлинский трансвестит,
голубушка, паяц,
и юбка нижняя летит
на Александерплац.
В Берлине мрак, в Берлине парк,
и, вороша листву,
гуляет там мертвец Ремарк
во сне и наяву.
Боюсь я снов своих давно,
и, снов своих боясь,
я с мертвецами пью вино,
поддерживаю связь.
Мы обнимаемся – до слёз,
до боли, до утра.
С утра туман совсем белёс –
косматая дыра.
Ну, тут стихотворение полностью в русле всего предыдущего, что мы уже частично обсудили. Частично – потому что хорошую поэзию, и даже её «дискретную» частицу, хорошее стихотворение, невозможно исчерпать до дна: что-то новое, какой-то нюанс, оттенок, ощущение появляются при каждом новом прочтении даже одним человеком. А если умножить всё это на других читателей… неисчерпаемость растёт в геометрической прогрессии.
Сюда ещё добавлю, пожалуй, вот что: «Одиночество – сволочь, одиночество – сука!», как пела в своё время попсовая певичка Слава.
Но далее перейдём к менее попсовому и более страшному.
Массовая гибель людей (и даже казнь), к сожалению, не редкость в истории человечества.
Так вот... «разгребая» последствия такого рода ужасных событий, те, кто разгребал и «наводил порядок», заметили одну закономерность: перед смертью люди, сгоревшие, утонувшие или отравленные газом в окружении других людей всегда стремились приблизиться друг к другу и даже обняться в свою последнюю минуту жизни. Да так, что останки потом трудно было расцепить, и даже если это не были родственники.
«Часто было трудно отделить трупы друг от друга, чтобы вытащить из газовой камеры. Это было серьезной проблемой», – из показаний члена зондеркоманды фашистского концлагеря. Такая же картина наблюдалась при массовых сожжениях или утоплениях людей заживо.
В общем, «Мы обнимаемся – до слёз, до боли, до утра…». И зачастую с мертвецами, так как «на вокзале», в толпе (и пока все вокруг не начали умирать) обняться-то и не с кем – дыра, размером с Космос: в кимоно, в тумане, в душе… одиночество, сука.
Так что риторические рекомендации (многократно повторённые) и всем уже давно известные: «давайте восклицать, друг другом восхищаться…», «поплачь о нём, пока он живой…» и «возлюби ближнего своего, как самого себя» – боюсь, что всё-таки, снова и снова, не в коня корм – мы ж все такие индивидуалисты, уникальные, талантливые, самодостаточные… аж до тошноты.
Часть 4
Ожерелье
Ожерелье
-1-
1985
Девчонка на диване –
коленки, локоток,
закладка в Мопассане –
засушенный цветок,
мерцает телеящик,
снег падает во двор –
в прошедшем настоящем,
тогда, и до сих пор.
-2-
Голубка Шер Ами
Руслану
Я говорю тебе, дрожа,
а ты меня пойми –
Я выпускаю с этажа
голубку Шер Ами.
Когда-нибудь, но точно в срок,
голубка долетит.
Её, в отличье от сорок,
не манит, что блестит.
И долетит, и нас спасут.
Пусть даже рок упрям,
с недавних пор доверен суд
почтовым голубям.
-3-
Ожерелье
Что в окошко видится придуркам?
Тишина. Машина у ворот.
Шахматные лица и фигурки.
Мартовского леса драный кот.
А ещё приподнята над ними
маленькая церковь на снегу.
И она носила чьё-то имя.
Имени я вспомнить не могу.
Только просыпаюсь спозаранку,
(сон короче вздоха у бичей)
и гляжу на эту оборванку
в чёрном ожерелии грачей.
1. (1985)
Августин Аврелий, один из самых глубоких мыслителей поздней Римской империи, оказавший значительное влияние на всё последующее развитие философии, ощутимое и актуальное до наших дней, считал, что нет настоящего, прошедшего и будущего времён, а есть три разновидности настоящего: настоящее время, настоящее прошедшего времени и настоящее будущего времени. Данное стихотворение – хорошая иллюстрация этого тезиса.
Ну, кроме того, что это просто само по себе хорошее стихотворение. Когда я нахожу в стихах такие вот приметы непроходящего, вечного, то есть того, о чём люди думали с тех пор, как научились думать, и будут думать впредь, скорее всего, всегда, то это стихотворение для меня вдвойне хорошо.
Но человек – это не только то, что он думает, но ещё и то, что он чувствует. Наиболее полным отражением этого неразрывного единения является поэзия. И она здесь. И это хорошо.
2. «Голубка Шер Ами» (Руслану)
Ритм военного марша этого стихотворения тоже многое говорит нам, потому что он сюда подходит.
Тема спасения на войне одна из самых главных, «весь мир идёт на меня войной» – это ощущение знакомо многим, если не каждому. Забота, тревога, беспокойство, страх – вечные спутники человека, война же с применением армий и оружия лишь разновидность обычной «мирной» жизни. Да, именно такова она эта наша земная жизнь… не совсем на сто процентов, конечно, по Дарвину, но даже Иисус принёс на землю не мир, «но меч и разделение».
Так что вот да – война тоже здесь, как и поэзия. Ведь и с самим собой приходится почти всё время бороться – отсекать от себя упомянутым божественным мечём всё лишнее, злое, скверное, низменное, препятствующее успокоению, окончательному счастью и в конечном итоге мешающее этому самому спасению и выходу на свободу из-под постоянно довлеющей «психотравмирующей ситуации».
Поэтому – воюем дальше, в меру сил. С надеждой на милых друзей, птицу мира и на снисхождение на неведомом суде…
3. «Ожерелье»
Здесь начну с главного – с церкви в ожерелии грачей. У меня от неё, скажу прямо, дух захватывает – пронзительно красиво. Ну, вот просто навылет убило, но, тем не менее, я продолжаю дальше жить и радоваться. Тому, что прочитал это стихотворение и тому, что вообще живу на этом свете, где возможна такая красота. Если она и не спасёт этот мир, то сделает, да и уже делает, пребывание в нём достаточно сносным.
Рядом с ней даже несколько загадочные, но вполне органичные, особенно в России, «придурки» и «бичи» кажутся красивыми. Кстати, Солженицын писал (или ещё кто-то, точно не помню… или не только он), что придурками в сталинских лагерях называли людей, освобождённых от физического труда – разных там писателей, художников, переводчиков, учёных и прочей вшивой (там – так уж точно) «интеллигенции». На лесоповале и лопате от них всё равно было толку мало, но они могли грамотно написать документ, посчитать смету, нарисовать плакат к 1 мая и 7 ноября, да просто научить чад хозяина тюрьмы немецкому языку или игре на пианино.
Так вот и поэты – и не «и», а в первую голову – настоящие придурки и есть. И бичи. Причём, в квадрате. Потому что и в лагерной конторе от них толку не будет.
Ожерелья из стихов очень мало имеют общего с хозяйственной и общественной жизнью. Но они бывают очень красивы. Убийственно, вдохновляющее, пугающе, воскрешающе, всё на свете превосходяще (даже и те природные и рукотворные «объекты», которые в стихах «изображены») красивы… а это к отчёту не пришьёшь и на стенку не повесишь (от художников хоть это толк). Ну, разве что – приложить, как компресс, к израненной душе – глядишь и полегчает. Пусть даже сначала и пощиплет и поболит сильнее.
ЧАСТЬ 5
«July Morning, Мещёра»
July Morning, Мещёра
Усталость ты, усталость,
мои луга во мгле,
мои туманы, жалость
к живущим на земле.
От холодка в июле
пощады не найти.
Тебя ножом пырнули?
Так взвейся и лети!
Пусть кровь течёт на руки,
алее, чем агдам.
Оставь усталость скуки
поддавшим пацанам.
Оставь им эти росы,
оставь им этот свет
и все его вопросы –
на них ответов нет.
…с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду…
Венедикт Ерофеев
«Эпиграф» не только от схожести ситуации, она по большому счёту сходна у нас у всех – в Москве, Мещёре, Мухосранске, Монако или Монреале. Это, так сказать, лишь детали места и обстоятельств – ножом тебя пырнут, задушат, вирус постепенно скушает изнутри, тромб закупорит артерию или даже эээ… как это нам в школе-то говорили в эпоху развитОго социализма: «подвергнешься поражающим факторам ядерного взрыва». Они, факторы эти, кстати, действительно сильнее поражают воображение, чем смерть от гепатита или, скажем, дизентерии.
Но финал всё равно – один. Как победа, одна на всех, мы за ценой не постоим…
Я же хочу обратить внимание на ещё одну схожую деталь – относящуюся к нашему сознанию, потеря которого нам кажется синонимом смерти. Даже в древнегреческой мифологии Гипнос и Танатос (боги сна и смерти) – это братья-близнецы. То есть сознание, как ни крути, является главным атрибутом человеческой жизни, без него человек не более, чем растение. По крайней мере, именно так он выглядит в бессознательном состоянии – снаружи.
Там же, в сознании, и все вопросы содержатся – есть на них ответы или нет. И если тело «без сознания» всё-таки может существовать (сон, глубокий нокаут, кома), то в том, что сознание может существовать без тела («загробная жизнь») имеются большие и справедливые сомнения.
Вот именно здесь, а не в том – добр «дедушка Бог» или нет, и находится главная основа материализма и его неизбежного следствия – атеизма. И здесь же главный камень преткновения «недовольных» полной и окончательной смертностью души – очень трудно не верить собственным глазам и логическому мышлению (которые уже не раз «железно» и «стопроцентно» подводили, вспомним хотя бы историю с Землёй и Солнцем, и что из них вокруг чего вращается).
У верующих в лучшее есть здесь два выхода. И оба «не научные» (может быть, пока что):
– либо душа может каким-то образом существовать «не материально», без тела;
– либо Бог воскрешает умерших в полном объёме, то есть вместе с телом.
Оба «способа» нам кажутся чудесными и невозможными. Однако, напомню, что во времена Птолемея все своими глазами видели, что Солнце вращается вокруг Земли, «всходит и заходит», а Земля стоит себе преспокойно на месте. И никто не мог на полном серьёзе утверждать, что на самом деле всё с точностью до наоборот.
На данный момент «жалость к живущим на земле» и мучимым неразрешимыми вопросами вполне понятна, я её разделяю. Но шанс получить некоторые ответы всё-таки есть. По крайней мере, после смерти каждый из нас, возможно, узнает что-то более-менее определённое. Если же не узнает, то и спрашивать, и мучиться, и узнавать что-то новое уже буде некому – за отсутствием объекта, да и субъекта заодно. Ведь, чтобы всё это (и многое другое) делать, нужно быть (живым). А чего нет, то и мучиться или радоваться никак не может.
Материалистическая наука тоже может сильно продвинуться в изучении данного вопроса, ибо ставить границы научному познанию не представляется возможным – оно, как тесто из квашни, само полезет во все стороны, когда придёт срок, и ни у кого разрешения спрашивать не будет.
Приношу извинения за отклонение от лирики в сторону физики. С лирикой в этом стихотворении всё в порядке, поэтому оно и стихотворение, а не проза, которую вы только что прочли.
Слово о
С.К
Полей мне на руки воды
железистой своей.
Полей воды. Полей беды,
и тоже не жалей.
На берегу реки горит
брусничина костра.
На половецком говорит
раскосая сестра.
И оттого не нужно слёз.
Уходим далеко.
Идём хлебать ночных желёз
степное молоко.
Вот это правильно! Идти, так идти. Стрелять, так стрелять, летать – так летать… и беда не беда.
Хорошо так встряхнулись после предыдущих раздумий о «проклятых вопросах».
И кстати… :)
Мама упомянутых выше братьев – богиня Нюкта (Νυκτός) как раз и есть Ночь. С ней, имеющей таких крутых и опасных сыновей, говорят, боялся ссориться даже сам Зевс. К тому же она вообще считалась древнегреческими «специалистами» первоисточником бытия из Хаоса.
Изображали её на картинах, и скульптуры есть – молочные железы на месте, вполне такие симпатичные и функциональные, «хлебнуть» из них молочка, пожалуй, можно.
Но так элегантно, как у автора стихотворения, у меня точно не получится – очень уж красивые и ёмкие метафоры ему удаются.
Пожалуйста, порадуй меня
И только глаза я открою,
и только надену очки,
плеснут ливерпульскою мглою
саратовской птицы зрачки.
И выйдет из мглы человечек,
и волосы будут до плеч.
И дымкой саратовских печек
чужая наполнится речь.
Гитара, ударник, гитара,
гитара. И что говорить?
Работать простым санитаром,
и слушать, и верить, и пить.
Пульсируют ватты и герцы.
И вот, перегаром дыша,
своё же певучее сердце
услышит глухая душа.
Раздавит в руке папиросу,
заплачет, увидит вдали,
как только и можно отбросу,
творение новой земли.
Там люди идут по росе, и
там агнец, а рядышком – лев,
и плачу я, пьян и рассеян,
от свежей росы охмелев.
Действительно, «и что говорить» тут?
Сплав музыки, поэзии и да – алкоголя иногда, – рождает порой такое мощное ощущение и волшебными образом переданное читателям впечатление, что остаётся только «слушать и верить». И пить (по желанию и потребности). Я (не знаю, как вы) этому автору и его стиху, верю. Даже и без пития он меня порадовал. И немного «охмелил». Умеет, ничего не скажешь.
Джон Гордон
С. П.
Шагает по квартире,
летает сквозняком,
стучит в ночном эфире
квадратным кулаком.
Под утро засыпая,
утратив прежний пыл,
бормочет – "Я – Чапаев.
Я выплыл. Я доплыл."
И спорить неохота.
Апрельский жар палящ,
откроешь рот и рвота
на чёрный хлещет плащ.
Это стихотворение более сложно для (буквального) восприятия, чем предыдущее. Но завораживает не меньше.
Летающие «сквозняком» по стиху «ударные» детали – квадратный кулак, Чапаев, рвота на чёрный плащ, да и сам Джон, тэксскэть, Гордон напрочь отбивают у читателя всякую охоту «спорить». Сидит он, как бандерлог перед Каа, смотрит осоловелыми глазками… и думает – а не прохрипеть ли в ответ нечто наподобие: «а парус! парррвали парус!» или не стоит. Нет, уж лучше не будем.
Японцы
Облака тяжёлые, что гири,
горстка никотиновой трухи.
Делали японцы харакири
и писали чудные стихи.
Вспарывали брюхо поутряне,
и глядела юная звезда.
Разбавляю водкою в стакане
то, чего не будет никогда.
Будет майский воздух, свежий воздух,
буду улыбаться на ходу.
А поэты жарятся на звёздах,
в голубом космическом аду.
Ну… не только японцы. Писали чудные.
Мне вот сразу двое сразу вспомнилось, неяпонцев…
или сделать по-флотски
макароны в соку
иль сидеть по-сиротски
с дыркой в правом боку
или плыть по собачьи
по волне бытия
или съехать на дачу
и читать жития
симеона святого
что стоял на столпе
или графа толстого
что так много успел
иль угробить старуху
разнеся ей башку
или сделать сэппуку
обнажая кишку
или выйти на Волгу
постонать с бечевой
иль без всякого толку
не свершать ничего…»
(Дмитрий Плахов, тогда ещё Митя, кажется)
Ну, и вот это почему-то:
Я умру в крещенские морозы
Я умру, когда трещат березы
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывет, забытый и унылый
Разобьется с треском,
и в потемки
Уплывут ужасные обломки
Сам не знаю, что это такое…
Я не верю вечности покоя!»
(Николай Рубцов)
Как-то странно «пристегнулись» эти два самурая художественного слова к третьему, о котором рецензия… Наверно, это всё о нём – о постоянном «поэтическом» беспокойстве, присущем всем поэтам (пишущим и нет, повторюсь). И о том, что с ними происходит, о том, что будет и главное о том, «чего не будет никогда». Но во что они, тем не менее, почему-то верят и говорят об этом нам. Лишая покоя, который обещал (вместе с волей), наше солнце Александр Сергеевич, но которого и сам, похоже, не нашёл – на этом свете.
Они текут на веки
Они текут на веки
и на руки текут –
большого неба реки –
они не там, а тут.
Гуляет занавеска
в окне открытом на
то дно, куда без всплеска
ушла твоя луна.
А ты сидишь и веришь
тому, что лодке плыть,
тому, что не проверишь,
тому, чему не быть.
И ветер там, и вечер,
деревья ловят птиц
за голубые плечи
и очи без ресниц,
за жалобные песни,
за то, что на краю
и больше не воскреснет
в гогеновском раю.
Проступит кровь сквозь марлю
их песенки простой,
как виноградник в Арле,
оборванный, пустой.
Ну, и здесь отчётливое продолжение предыдущей «японской» темы (не только и не столько смысловое, сколько музыкально-поэтическое)… об этом же самом ведь и «девушка пела в церковном хоре…» – «о том, что никто не придёт назад».
И грустно это всё, и печально, и беспокойно… Но. Может быть, нам этого и не надо – ни покоя, ни уверенности, ни назад? Может быть, надо вперёд всё-таки? И надо лучше (в смысле сильнее) верить в небывалое, чем цепляться за соломинку известного, «естественного», того, «что бывает»? И, может быть, есть всё-таки где-то и такое: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его»? Тот Бог, имя которому Любовь. Я лично согласен на э т о променять то, «что бывает». Как-то уже наелся вроде, бывалым-то. Только вот не очень понимаю, как это сделать.
(окончание о самом важном – о девушках – следует)
ЧАСТЬ 6
«Венгерская девушка»
«Вале» – «Пудра» – «Наташа» – «Шоша»
Венгерская девушка
Вале
Кошка вспрыгнет на колени,
замурлычет киса.
Вечер – время привидений,
ириса, аниса.
Вот залаяла собака
злая у соседки.
Вот ещё чуть больше мрака
и темней в беседке.
Утром будет сыро, мглисто.
Будет веток запах,
словно пальцы пианиста
на мясистых лапах.
Пудра
С утра готовятся повозки,
с утра поблескивает утро.
На лицах – грязные полоски
(к чему приговорённым – пудра?).
Есть красота в последнем жесте –
напудрить лоб и щёки густо,
и на свидание – к невесте –
идти с ухоженной капустой.
Поднять кочан чуть-чуть повыше,
увидеть утро, выси, дали,
обычных птиц, простые крыши,
увидеть всё, что про*бали.
Готовясь к праздничному чиху,
так постоять ещё минутку.
Ну вот и всё. Не помни лихом.
Ты вслед за мной – по первопутку.
Наташа
То корочкой ложится,
то дырочкой свистит,
то раночка, то птица,
заплачет и простит.
Рассветы и закаты –
прозрачный гобелен.
Я так боюсь утраты
локтей её, колен.
Сажаю на колени,
целую возле рта,
и под рукой ступени
и рёбер и хребта.
Ах, лестница до неба
и дальше – в тишину,
где всем дающий хлеба
мне дал её одну.
Одну, не надо боле.
Не хлеба, а зерно,
растущее от боли
и пьющее вино.
Растущее сквозь снежный
покров моей груди,
как выстрел неизбежный,
как то, что впереди.
Шоша
Зажигалка вспыхнет, словно слава.
На просторах мира пахнет ночью.
Я люблю тебя, моя Варшава,
девочка, представшая воочью.
Под напевы потной негритянки –
россыпи гортанные горошин –
после самой-самой чёрной пьянки
обниму худое тельце Шоши.
Гнойная ли улица приснится,
отопью ли брагу Лангедока,
сквозь жидовской музыки ресницы
просверкает огненное око.
И – в слепом волненьи – обнимаю
запахи акаций и сирени,
бронзу тишины – закаты мая,
детские колючие колени.
Дурочек люблю, убогих деток,
пение невинной идиотки,
запахи сиреневые веток,
жалкие дырявые колготки,
ночи и сияния и мрака.
Доброго сиянья! Тьма всё глубже.
Вечером провоет нам собака –
вот и всё, что надо нам на ужин.
Я пьянею по утрам от боли,
я в тоске, которая навеки.
Шоша мне насыплет горькой соли
под мои неправедные веки.
Я пойду, куда глаза глядели,
забывая всё от этой страсти –
в польские ознобные метели,
в жуткие варшавские напасти.
Доберусь до маленького дома,
дочитаю Зингера до корки.
Девочка певучая, без кома
в горле, запахнула в спальне шторки.
Сразу обо всех – не смог я их разделить, оторвать друг от друга – как обнявшихся в последний раз в Освенциме, как душу и тело, как жизнь и смерть.
Возможно, примут меня за извращенца, но всё вышеперечисленное – и стихи, и примеры… хм, «трудно разъединимого» – всё это, на мой взгляд, высшая степень эротичности, возможная в этом мире. Разного рода запретные и до последнего времени прямо и однозначно табуированные в обществе «заскоки» типа педофилии, гомосексуализма или садо-мазо аттракционов с плётками и иными приспособлениями – все они не более чем «детская игра в крысу», за которую смешно на полном серьёзе спрашивать и уж тем более строго наказывать.
Ситуация же, когда с человеческой души и совести заживо сдирают кожу, когда его разум убивают в газовой камере «опыта», удушливыми, несовместимыми не то что с (чуть ранее содранной) совестью, но и просто со здравым рассудком вопросами, и когда все его заветные мечты и самая сокровенная светлая вера в «добро» растаптываются в прах всей тяжестью «непреложно необходимого хода вещей», а он – разобранный, разрушенный, убитый и растоптанный в прах ч е л о в е к, – тем не менее, готов ползать на коленях и умолять: «ну, дайте, дайте ещё – мне мало!» – вот это и есть высшая форма любви, всепрощения, в форме как раз запретного, порочного и наказуемого влечения. Причём, наказания даже не нужно долго ждать – оно щедро подмешано во все земные радости и начинает действовать ещё до полного окончания любого удовольствия. Извращение и есть. А что же это ещё?
Собственно финальная точка подборки, точнее, четырёхточие хорошо иллюстрирует только что высказанное мною соображение. Так как я, в принципе, хоть и не совсем ещё старый, но вполне законченный извращенец с явно «неправедными (но не веками, а скорее зенками)», то смею с большой долей достоверности утверждать, что моя «версия» не лишена оснований.
В качестве очередного её подтверждения тоже скажу: «и мне дайте ещё! мне тоже мало!»… запаха веток, утр и ночей, сияния и мрака, птиц и дурочек, и умных, и злых собак, и привидений и всего другого, что и чем (по башке и прочему организму) про*бали – всего-всего дайте (и побольше) – того, что будет обязательно утрачено и весьма вероятно превратится перед этим в боль. Нам извращенцам и она, выходит, в радость… раз просим-то.
На этом, пожалуй, закончу затянувшуюся рецензию. С благодарностью, что дали мне хороших стихов – нежданно-негаданно. И теперь они у меня есть. Чего и другим любителям поэзии и жизни (извращенцам, однозначно) желаю.
Избранные (только Трубача и Шефа) комментарии к рецензии
|
04.10.19 11:44
|
|||
12.05.19 16:24
|
|||
12.05.19 17:45
|
|||
06.05.19 22:21
|
|||
06.05.19 23:23
|
||||
07.05.19 13:58
|
||||
04.05.19 03:21
|
||||
04.05.19 12:44
 Влад Пеньков. Фотография из архива Натальи Перстнёвой.
|
||||
_________________
* – Nina Simone
Последние публикации:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
Жизнь\смерть... И только
Жизнь\смерть...
И только душа и любовь вечны.
Сильное стихотворение.
В хорошем смысле.
В хорошем смысле.
Топос не устаёт удивлять.
Топос не устаёт удивлять.
вспомнил
я ведь тоже Владу как-то стих посвятил....
*