Литературная критика

Если посмотреть правде в глаза, а не в кошелёк, то можно обнаружить много нового. Поговорим о литературной правде, о правде нашего времени.

Высокая болезнь

Как мы понимаем, что человек, наш друг, болен простудой? Мы трогаем его лоб и чувствуем жар. Мы говорим: "Друг, у тебя жар!", подразумевая болезнь. Но жар только биологическое следствие болезни. В организм нашего друга проникло нечто, с чем его тело теперь борется. Поднимается температура — антитела атакуют вредоносного пришельца. Мы несём нашему другу молоко и мёд, парацетамол и  всё прочее, полагающееся больному. Через время он выздоравливает.

Как мы понимаем, что наш друг — писатель? Мы видим его стихи или прозу и говорим: "Друг, да ты писатель!". Ничего при этом особенного не подразумевая. Не понимая, вследствие чего он начал творить. Не подозревая о том, что нечто могло проникнуть в его душу. В лучшем случае мы несём тексты нашего друга в толстые журналы. Но он от этого не перестаёт писать.

Писание само по себе есть реакция. Литературные антитела живут в душе и лечат её. Возможно, что такое лечение сродни лечению ядом. Оставим нашего друга выздоравливать.

Цензура, цензурка и цензурища

 Рассказывают, что в советские годы цензура была свирепой. Одно не печаталось, другое выходило с чудовищными правками, за третье вовсе отправляли на цугундер. Но, что, в сущности, такое, цензура? Это некая таможня духа. Место, где шмонают произведение на предметы способствующие разрушению существующего литературного порядка. И не только литературного. И не только порядка.

Наш друг пишет произведение. Блистательное. Он умудряется сохранить традиции и быть новатором. Он использует совершенно новый язык, прекрасно понимаемый читателем. Друзья хвалят, враги завидуют. Всё великолепно. Но...

Проведём эксперимент. Поселим нашего друга в Советский Союз пятьдесят второго года. Война ещё не отболела, товарищ Сталин отправится к Ленину ещё только через год, а между тем блистательное произведение на руках у нашего друга. Куда он отправится? В Союз Писателей, разумеется. Что он там услышит? Отказ, конечно. В лучшем случае только отказ. Куда он отправится дальше? То есть, после рюмочной. Отправится он к своему товарищу, именно к тому, который более всех хвалил его. Они покурят на кухне. Поговорят про усатого, почти шёпотом. Друг нашего друга скопирует, перепишет рукопись себе. Произведение начнут читать. Через десять лет это произведение в самиздате. Через двадцать в подпольном журнале. Через тридцать в Америке выйдет книга. Через сорок выйдет и в России. Через пятьдесят дети будут читать это в школе, а студенты литературного института будут обязаны знать, какого цвета была обложка книги.

Продолжим эксперимент. Поселим нашего друга в Москву две тысячи двенадцатого года. Болотная ещё не откричала, господин П. разведётся с женой только через год, а между тем новое произведение на руках у нашего друга. Куда он отправится? В интернет, разумеется. Что он там сделает? Разошлёт в издательства свою рукопись, конечно. Что ему ответят? Очевидно, ничего. Куда он отправится дальше? Никуда, он даст ссылку своему товарищу, который более всех хвалил произведение, и друг кликнет мышью на сердечко. Может, друзьям расскажет. Через сорок лет это станет древним памятником, возможно, это посчитают классикой.

Не остановимся на этом. Снова отмотаем время до пятьдесят второго, обсыплем нашего друга порошком удачи, освятим сандалии нашего друга у Патриарха, и отправим его в союз Писателей. О чудо! Разрешили! Только поправили: в одном месте про героический подвиг коммуниста, в другом обидное про Америку приписали, а в третьем вырезали размышления про любовь. Печатают. Тиражи. Гонорары. Твёрдый переплёт. Ленинская премия.
Через десять лет тиражи стоят в библиотеках. Через двадцать тиражи списываются. Через тридцать это произведение проходят только на филфаках. Через сорок книгу переиздаёт коммунистическая партия. Через пятьдесят лет студент литературного института и сам догадается, какого цвета была обложка.

Ещё. Москва. Две тысячи двенадцатый. Наш друг шагает в издательство "Цигельман и партнёры". Действие сандалий и порошка удачи не проходит. Сам Цигельман жмёт руку нашему другу, предлагает коньяк. "Таки-прочитал ваше произведение!" — говорит Цигельман — "Только сюда постельную сцену, сюда терроризм, а сюда абзац про пользу политической стабильности, да и давайте таки-уберём этот абзац про любовь!" Тиражи. Гонорары. Букер. Через сорок лет, на двенадцатый президентский срок господина П. Цигельман младший подарит Правительству Всея Руси книгу. Какого цвета был литературный институт и где он находился, уже все забудут.

Теперь подумаем, где тут цензура, где цензурка, а где цензурище. И мысль такая едкая и пафосная приходит о том, что литература и есть то, что разрушает принятый порядок. Будь то коммерческое общество или социализм или что-то ещё.

Литературософия

Трудно с практическим литведом. Ох, как трудно. Приходит наш друг учиться на филологический факультет и видит: девушки, красивые, много. Ещё смотрит: книги, некрасивые, много. Ещё внимательнее присматривается: курсовые, отвратительные, ещё больше. Но он уже на третьем курсе. Два с половиной года глядел, и разглядел, наконец. Но что делать… Говорят ему очкастые тёти, что Некрасов поэт социальный, что Достоевский писатель православный, что Пушкин гений великий, что Пелевин ваш суть фекалия, что литература кончилась в середине двадцатого века.
Наш друг любит книги. На самом деле любит. Он открывает Бредберри, и кричит иногда: "Да! Это про меня! Да! Это именно так!". Или другие книги любит, которые в нём такие искры спокойные вызывают. Наш друг Великий Русский Читатель. Ему интересна мудрость, которую несёт книга. Суть её. Интересно ему то, без чего бы она не была книгой. Но на филфаке говорят: "Э, нет, брат, у нас тут наука, понимаешь. Как это ты говоришь, что произведение "Братья Карамазовы" — живое существо. Это бред! Бред антинаучный!"

Наш друг отчисляется с филологического факультета и уезжает на Аляску.
По дороге он размышляет.

Живое существо

 Наш друг размышляет так.
Евгения Онегина выдумал Александр Сергеевич Пушкин. Самого Онегина не было, правильно? "Правильно!" — отвечает ему внутренний голос. А вот, рядом со мной в поезде едет Клавдия Георгиевна Капустина, зам главбуха на макаронной фабрике. Она существует? "Существует!" — отвечает внутренний голос. А как мы понимаем, что она существует? "Она воздействует на других людей, у неё есть изображение, имя, должность, функции, характер, много чего у неё есть..." — рассказывает внутренний голос. "Погоди!" — говорит наш друг, — "Ты говоришь это, а все эти качества есть и у Онегина, правильно?". "Правильно," — отвечает внутренний голос, — "только это всё софистика". "А я думаю, не софистика!" — говорит друг. "Нет, ты не думаешь, а веришь!" — отвечает внутренний голос. "А хотя бы и верю! Если бы я хоть каплю не верил, то какой смысл читать произведение, а? Если я ничего ни черта не почувствую? Не поучаствую? Смысл-то тогда?". "Тогда нет смысла, только это всё равно софистика." — ответил внутренний голос и до самой Аляски молчал.

Перпендикулярная реальность

 Произошла ли смерть Анны Карениной? Да, произошла. На самом деле? Трудно сказать. Нужно разобраться, что есть это самое дело.
Недавно я беседовал со своим другом, и он сообщил мне, что всё, что написано в книгах происходит на самом деле. То есть хотя бы в голове, всё равно же происходит. Каренина погибает в читателе, в его голове. А голова это что? Приёмник. Ему передают, а он воспроизводит. Так что для головы отличий нет, на бумаге умерла Каренина, или её на станции "Лудзя" придавили пьяные машинисты.

Вот, в чём моя отдельная правда. 

                                                                                                                                         июнь 2013