Лаборатория слова

 

 

 

Стихотворение Тютчева «Я знал её еще тогда…». Написано в 1861 году. Кому посвящено – неизвестно. Предположение: либо Амалии фон Лерхенфельд (баварская красавица-аристократка, «младая фея» из стихотворения Тютчева «Я помню время золотое…»), либо жена Николая Первого Александра Федоровна. Существуют два тютчевских автографа с текстом этого стихотворения. Первая публикация, издание 1868 года, ориентирована на первый автограф. Остальные публикации ( если не считать издание 1913 г. со вступительной статьей Брюсова) ориентированы на второй, более поздний автограф, в котором Тютчевым осуществлена правка первоначального текста. Вот эти два варианта по первому и второму автографу:

 

 

Сравнивая эти два варианта, мы видим работу Тютчева над стихотворением. Во второй строфе, девятая и десятая строки «как бы незрима, неслышна, роса ложилась на цветы», измененные  во втором варианте «когда незрима, неслышна, роса ложится на цветы» дают совсем  иной смысл. Это таинственное, неуловимое состояние, равно присущее и природе, космосу, и душевной жизни человека, воплощено в единственно верных словах. Разница между этими двумя смыслами в том, что в первом варианте свежая прелесть юной души одной природы со свежестью дорассветной темноты и проявилась она так, словно бы натурально, осязательно, «незрима, неслышна, роса ложилась на цветы». Во втором варианте акцент смещен: роса ложится на цветы именно в дорассветной темноте, и этот образ соединяется с образом свежей прелести души не так явно, опосредованно, через «когда», а не через «как бы», «ложится», а не ложилась». Тютчев предпочел более тонкое решение.

В третьей строфе одиннадцатая строка «и жизнь ея тогда была» сделана казалось бы ничтожная поправка: «вся жизнь ея тогда была». А на самом деле этой вроде бы пустяшной поправкой достигнуто принципиально важное уточнение и даже целый переворот смысла, его взрыв, беспредельное расширение. Вместо инертного «и» – всецелое и могущественное «вся». Еще более радикальное редактирование произведено в концовке стихотворения, четырнадцатая и пятнадцатая строки: вместо «что мнится, и она зашла, а не погибла, как звезда» – «что мнится, и она ушла и скрылась в небе, как звезда». И опять смысл получается иной. В первом варианте «зашла, а не погибла, как звезда» – то есть то особое, бесценное состояние душевной жизни только зашло, не может быть, чтобы оно совсем погибло. Оно вечно, оно драгоценность природы. И не то, что бы – звезды-то гибнут. А акцент на «погибла». То есть не погибла, как звезда, а зашла, как звезда. Но этот смысл оказался для Тютчева недостаточен, недоразвит, незавершен. Потребовалась дальнейшая работа, уточнение и углубление смысла, что и было достигнуто во втором варианте.

Та первоначальная душевная жизнь, состояние таинственной чистоты, целостности, совершенства, вместе с тем чрезвычайно хрупкое, неустойчивое, недолговечное и потому-то так ценное, несовместимое с земным, небесное, духовное  – ушло, скрылось навсегда. Но навсегда для этой конкретной человеческой души, этой жизни. А в мире оно повторяется для каждой новорожденной жизни, для каждой  человеческой души. Оно природно, космично и потому вечно. Смысл воплощен полностью и совершенно.

 

Императрица Александра Фёдоровна, жена Николая I.

 

И еще: искажение смысла зависит и от искажения звучания, фонетической формы, иногда от одного единственного звука. Смысл строки «вся жизнь ея тогда была» совсем не тот, что «вся жизнь ее тогда была», как теперь пишут в современной орфографии. Подлинный тютчевский смысл искажен. Ухо Тютчева не так слышало, не так чувствовало, не так мыслило. Оно слышало «ея» и только, неотменимо «ея» и никак не «ее». «Ее» для уха Тютчева было совершенно немыслимо, невозможно. В поэзии, как и в музыке, смысл настолько слит со звуком и ритмом, то есть с формой, настолько одно целое, что даже малейшее искажение рушит этот смысл. Рушит на том уровне слуха, которым слышит поэзию истинный поэт.

Не мешает вспомнить по этому поводу известное высказывание Фета: «Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. Все вековечные поэтические произведения от пророков до Гете и Пушкина включительно – в сущности музыкальные произведения – песни. … Гармония также истина. Там, где разрушается гармония – разрушается и бытие, а с ним и его истина».

 

Другое стихотворение Тютчева, знаменитое «Silentium» («Молчание»). Написано в конце 1829 или в начале 1830 года. Впервые опубликовано в газете «Молва». (Уже в этой первой публикации было допущено искажение автографической редакции). Второе издание – в 1836 году в пушкинском «Современнике». (В этом издании сохранена автографическая редакция, то есть, как в автографе Тютчева). Третье издание – в 1854 году (переиздание в 1868 г.) уже в «Современнике» Некрасова и Панаева, в редакции Тургенева и Сушкова.

Авторский текст Тютчева:

 

 

Редакция Тургенева и Сушкова:

 

Редактирование Тургенева-Сушкова, как мы видим, коснулось 4-й и 5-й строки первой строфы и 4-й и 5-й строки последней строфы, а также пунктуации. У Тютчева в трех из этих строк  нарушается ямбический размер. Они амфибрахические. Сделано это Тютчевым специально: перебой ритма создает особую выразительность, диссонанс, сдвиг, неустойчивость, шаткость, ненадежность конструкции, что символизирует структуру мира, всего космоса, которому причастен и внутренний мир человека. Тем самым возникает необходимый здесь, воплощенный посредством ритма, духовный и эстетический смысл высказанного. В 4-й строке последней строфы тютчевское «Их оглушит наружный шум» выправлено на: «Их заглушит наружный шум». Смысл «оглушит» – более сильное и динамичное действие, чем «заглушит». По той же причине Тютчев предпочел динамичную пунктуацию, силу тире, вместо двоеточия, и суровую точку, вместо пафосного восклицания. Но редактора Сушков и Тургенев не поняли авторского намерения и его поэтической смелости, решив, что Тютчев допустил небрежность, «исправили», нарушающие ямбический размер, строки и заменили тире на двоеточие. Стало гладко и «правильно». Могучий тютчевский смысл исказился, да что там – полностью утратился.

Тютчев в этом своем шедевре гениально применил прием ритмического перебоя, который стал чуть ли не основополагающим в творчестве Велемира Хлебникова, в поэзии другого столетия.

Да и насколько поэтически слабее, менее выразительно звучит «И всходят и зайдут оне», чем: «Встают и заходят оне»; или «Как звезды ясные в ночи» в сравнении с тем, как у Тютчева: «Безмолвно, как звезды в ночи». Насколько плоско «Дневные ослепят лучи» рядом с мощным тютчевским: «Дневные разгонят лучи»!