Лаборатория слова

                                                                               «Для звуков жизни не щадить»
                                                                                                                 А.С.Пушкин

Бывает так: начнешь читать и – чудо! Тонко составленные образы звучат в унисон хрустальными колокольчиками. Чудотворство неизвестного мастера. Слово прямо вживлено в нервы, как в струны и клавиши рояля. Слово прямо бьет в клавишу нерва, и нерв звучит, и это звучание в организме живет и растет, как в резонаторе, долго, долго, навсегда. Магическая сила слова. Страшная магия. Язык – родовой дух. Язык – дух рода. Язык входит в меня, в мою плоть и кровь, от него я зажигаюсь. У каждого языка свой особый родовой звук, свое звучание. Звук родного языка во мне врожденный, записан в моих генах, он когда-то отозвался на звуки колыбельной песни, которую пела над моей колыбелью моя мать. Звук родного языка вошел в меня, в мою плоть и кровь раньше, чем я стал понимать смысл слов. А через звук в меня  вошел и смысл. «И звук его песни в душе молодой / Остался – без слов, но живой». Песня лермонтовского «Ангела» во всех новорожденных душах. Чудесный звук проник внутрь, тронул затаенные струны, и душа отозвалась, душа запела. Родилась поэзия. Зажегся на алтаре языка священный огонь.

Как красиво стоят звуки в лучших стихах лучших поэтов! И в прозе – Пушкина-Гоголя-Лермонтова. Мировое достояние. Звуки стоят чисто и мощно, в строке, фразе. Этим я и счастлив, это мое высшее счастье. Как прекрасно расставлены звуки у Пушкина: «И ель сквозь иней зеленеет». «Мчатся тучи, вьются тучи». «Сквозь волнистые туманы /Пробирается луна». «По дороге зимней скучной /Тройка борзая бежит». «Редеет облаков летучая гряда». «Роняет лес багряный свой убор». У Пушкина почти везде звуки расставлены божественно, этим-то он и гений. И у Блока: «Змеишься в чаше золотой». Как красиво поставлены эти два «З» в начале и в конце. И также: «И над твоим собольим мехом  /Гуляет ветер голубой». Эти два «Г» в начале и в конце – дивно стоят. И два «Б» – чистая связка двух строк, и «твоим» с «ветер». Вот она – магия!  Или еще у Блока: «Не пойму я, что нас манит, /Не поймешь ты, что со мной, /Чей под маской взор туманит /Сумрак ночи снеговой». Тут дивная постановка «М» и «Н». Эти же звуки в названии: «Смятение». У Анненского звукам посвящено стихотворение «Невозможно»: «Этих ве, этих зэ, этих эм /Различить я сумел дуновенья». У Гоголя: «Последний день перед Рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды…». И вся эта повесть. Как дивно, чисто и роскошно стоят у него звуки, перекликаясь, точно серебряные колокольчики. Все фразы поют при их произнесении. Хор фраз. И так – вся певчая проза Гоголя, вся она – музыка и живопись. Вся – песня. Почему? Потому что  так божественно расставлены звуки. У Лермонтова: «Я ехал на перекладных из Тифлиса». С первой же фразы – тонкая, изысканная расстановка звуков. Не навязчиво, изящно. И так – вся эта книга, весь роман. Эта проза – чистейший алмаз. Стихи, а не проза. «Тихо было все на небе и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем». Вот в чем мое счастье, моя радость: я слышу звуки, их чудный узор, этот божественный хор из иных миров. Да, эта фраза Лермонтова – чудо из чудес. Тут два плана: небо и земля, вертикаль и горизонталь.  Космос, два мира, небо и земля – помещены в сердце человека при его утренней молитве (мистическое состояние). Вторая часть фразы – переход в тончайшую зоркость взгляда, в происходящее мгновение, в деталь: «только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем». Так и чувствуешь осязательно на своем лице это дуновение и видишь своими глазами эту приподнимающуюся лошадиную гриву и на ней – иней. А какая, опять же, тончайшая, филигранная инструментовка звуков! Узор этих «У», «И», «А», «Е», и гласные, и согласные. Это ведь не просто так, это – рисунок звуками, это некая мистическая картина, нарисованная звуками, где аукаются  «тихо»  – «молитве» – «приподнимая» – «гриву» – «покрытую» – «инеем». Словно жемчужины, нанизанные на тончайшую нить. Если бы не это чудесное письмо звуком, мы бы не почувствовали так остро осязательно представшие образы. Еще один пример того же волшебства – знаменитая фраза из «Тамани» (о ней у Анненского в «Книге отражений») : «Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию, и я мог различить при свете ее, далеко от берега, два корабля, которых черные снасти, подобно паутине, неподвижно рисовались на бледной черте небосклона». Тут звуками рисуется ступень за ступенью восходящая лестница возникающего зрительного образа. Мистическое восхождение глаза.

       А как чудно стоят звуки в «Слове о полку Игореве»! Вся эта маленькая древняя поэма поет и звенит, вся – музыка! И это другие звуки, не те, что в новой литературе. Звуки другие, но расстановка звуков равносильно чиста и мощна. Этот дар неизменен, и на этом даре стоит и будет стоять магия слов, магия поэзии. У разных поэтов разные звуки, у Пушкина – такие, у Державина – другие, у Маяковского – опять же, другие, но расстановка звуков равносильно чиста и точна, и, значит, равная магия. А нарушение, искажение или замена этой единственной, в каждом конкретном случае, звуковой расстановки неизбежно приводит к утрате этой магии. Что мы и видим на примере переводов, скажем того же «Слова о полку Игореве».

       Вот почему я не могу читать тех авторов и те книги, где этой магии нет, где нет звука, где звуки свалены в кучу и перемешаны как попало, звуковая каша, мазня, грязь, глухота. Медведь оттоптал орфическое ухо музыки. Душа звука растерзана и убита. Не могу читать ни такие стихи, ни такую прозу; мое ухо страшно страдает, как у музыканта, который слышит фальшивые ноты и какофонию. Для меня это невыносимо, нестерпимо! Меня это ранит. И я отбрасываю от себя такие книги и таких авторов. А мысли, а чувства,  а идеи, а образы, а  новые формы и новые смыслы?  Я не читатель смыслов, я читатель звуков. Я звуки читаю, рисунки звуками, узоры созвучий. Без звуков для меня нет ни мыслей, ни смыслов, ни чувств, ни образов, ни новых форм, ни новых истин.

       «Лесов таинственная сень /С печальным шумом обнажалась». «Таинственная…». Какое длинное и бесконечно чудесное слово. Ни одного «Р», и – «печально», и «обнажалась». Лесов –инст-сень-аль-лась. И еще эти – а-а-а – такие долгие, так долго и печально обнажалась. И – «Ложился на поля туман». Так просто, так обыкновенно, и так дивно. Опять ни одного «Р». Эти ло-ился-ля, эти на-ан, и – а-а-а. Именно – «ложился», именно –«на поля», именно – «туман». А это «туман» – какое туманное, большое, плотное, емкое слово, как оно, туманно клубясь, опускается, опускается, на поля, на поля… И – «Гусей крикливых караван /Тянулся к югу…». У! – какое длинное-длинное и тонкое-тонкое «тяну-у-у-у-лся к ю-ю-ю-гу…» Эта бесконечная ниточка, и это гу-гу, в начале и в конце – гусей-югу. Безумно красиво. Именно это сочетание звуков, рисующих именно эту картину. И – «Приближалась довольно скучная пора, /Стоял ноябрь уж у двора». Ведь именно – ноябрь. И не оттого что – по смыслу. Тут дело не в смысле, а в том, что – «довольно». Есть это «но», значит, надо, чтобы было еще одно «но», там, дальше, через некое пространство и время, то есть именно «ноябрь». А поставь вместо «ноябрь» «октябрь» – и все рухнуло, вся эта красота. От одного неверно взятого (в строке, строфе, фразе) звука рушится весь мир. Не метафорически, а буквально, физически. Также, как рушится снежинка, утратив свой узор, свою кристаллическую красоту, свое хрупкое чудо, а вместе с ней, всякий раз (с гибелью одной снежинки) рушится и всё мироздание, весь космос. Потому что всё это – одно Создание, создано одной Рукой, одна плоть. У слов та же плоть, и эта плоть слова – такое же хрупкое чудо, как и у снежинки. И каждое слово создано той же Рукой. И живая плоть фразы, строки, стихотворения, поэмы, книги. Узор, «Вэнь» в эстетике древнего Китая, мир-книга. И в этом Узоре, в этой Книге, в этом Кристалле мира нельзя произвольно менять ни звука, ни буквы. Я слышу: всякий раз при неверно взятой, фальшивой ноте содрогается и вскрикивает от внезапной боли весь мир, как смертельно раненый, и я содрогаюсь и вскрикиваю вместе с ним. И как же мне не страдать – ведь это же для меня единственное, чем ценен мир,  чем он диво и чудо, из-за чего я здесь, с теми, кто «для звуков жизни не щадит».

     «Лишь паутинки тонкий волос /Блестит на праздной борозде». Чародей Тютчев. И действительно: как блестят эти два «з» в этой паутинке. «Унылая пора, очей очарованье, /Приятна мне твоя прощальная краса, /Люблю я пышное природы увяданье, /В багрец и золото одетые леса». Волшебство пушкинских звуков. Тут ведь шелест – эти П-Р-С-Ч-Щ-Ш. А в конце «Б» и «З» дают блеск. «И преклони небеса и сниде, и мрак под ногама Его». Это по церковно-славянски. Русский перевод: «Наклонил Он небеса и сошел – и мрак под ногами Его». «И взыде на херувимы и лете, лете на крилу ветреню». Русский перевод: «И воссел на херувимов, и полетел, и понесся на крыльях ветра». Вот и сравни. Имеющий уши да услышит. Что происходит при переводе. Изменяется тело слова, плоть и кровь слова. А с ними – и душа и дух. А с ними – и смысл и суть. Меняется плоть – меняется и суть. Потому что каждая фраза, каждая строка – это единое Слово, единая Плоть. Имя Бога, Фанес, сияющий, неизменный. Слово – миротворящий звук, Ом, звуковой узор, «Вэнь», первый язык мира.

        «Поэзия – токмо звук», говорил Василий Тредиаковский. О силе и великолепии звуков русского языка читаем у Ломоносова в его «Кратком руководстве к красноречию». А Гоголь писал о  песенном сердце поэзии: «Весь таинственный состав его просит звуков, одних звуков. Оттого поэзия в песнях неуловима, очаровательна, грациозна, как музыка. Поэзия мыслей более доступна каждому, нежели поэзия звуков, лучше сказать, поэзия поэзии. Ее один только избранный, один истинный в душе поэт понимает; и потому–то часто самая лучшая песня остается незамеченною, тогда как незавидная выигрывает своим содержанием». («О малороссийских песнях»). Сердце поэзии, сердце песни – звук. Древняя магия звука. Этот звук из пламени и света рожденного слова слышал Лермонтов: «Не кончив молитвы, /На звук тот отвечу /И брошусь из битвы /Ему я навстречу». Строка Пастернака «Роскошь крошеной ромашки в росе». Какое роскошное созвучие из четырех «РО», трех «Ш», двух «С», семи «О,Ё». Есть ли что-нибудь подобное во всей мировой поэзии? Или знаменитое: «Лакеи в бокалы качают коньяк». Николай Тихонов. А Хлебников – весь звук, поэзия звуков! Чародейный напев всеславянских струн на гуслях вещего Бояна, внука Велеса. Велес – славянский бог поэтов и магических песен. Это Хлебников сказал: «Звук – есть маленький листок дерева Земли и звезд. Счастье человека – вторичный звук, оно вьется, обращается около основного звука мирового. Разум вращается кругом звука. Синий цвет василька превратился в звук кукования кукушки». Азбука звуков Хлебникова – эхо платоновского диалога «Кратил» и пифагорейских сфер.

       Сам язык – поэт. Чистый народный язык. И этот поэт-язык абсолютно безошибочен, никогда он не позволит сойти  с его уст тусклому, незвучному слову. Как тонко и точно подобраны звуки в русских пословицах и поговорках, песнях, былинах, сказках. Как ярко они рисуют образ, смысл, душу слова. Это слово: «Высота ли, высота поднебесная, /Глубота, глубота, акиян-море», из полнозвучного, самоцветного собрания древних российских стихотворений Кирши Данилова. Или: «Не шуми, мати зеленая дубравушка, не мешай мне, добру молодцу, думу думати». Так и слышишь в этой старинной русской песне глубинные русские звуки, присущие только русскому голосу, рожденные только русским сердцем, эти «М» и «Ш» и «З» и «Д» и «Р» и раздольное «А» и глубоко раздумное «У». И не только слышишь, но и видишь нарисованную ими картину родной земли.

       Все подлинные поэты – сыны своего родного Языка-Поэта, отца их всех, который передает им свою силу и свое знание «волшебных звуков».  Еще один такой тончайший чародей звуков – Афанасий Фет. В своих поэтических снах он слышал некие чудные песни и потом пытался вспомнить их звучание: «Чудную песню я слышал во сне, /Несколько слов до яву мне прожгло. /Эти слова-то ищу я опять /Все, как звучали они, подобрать…». Этот чарующий звуковой рисунок в его стихотворениях словно бы проступает из самой таинственной природной первоосновы. «Жди ясного на завтра дня. /Стрижи мелькают и звенят. /Пурпурной полосой огня /Прозрачный озарен закат.   //В заливе дремлют корабли, – /Едва трепещут вымпела. /Далеко небеса ушли – /И к ним морская даль ушла.   //Так робко набегает тень, /Так тайно свет уходит прочь, /Что ты не скажешь: минул день, /Не говоришь: настала ночь». В этом стихотворении тончайшая музыка звуков, мистика звучания: на «И» и «А». Связки «И» и «И». «А» главенствует, на первом месте. «И» – на втором. Подхватывается «О» и «Е». В первой строфе – «З» и «Ж» дают окраску закатного неба, золотистость и огненно-желтое. Во второй строфе «З» подхватывается: «В заливе дремлют корабли», и начинают главенствовать «И»; «А» приглушено, но не отдает все же своего главенства, а только уступает временно, как своему заместителю, само же удаляется куда-то туда, в мистическое, далекое, запредельное: «Далеко небеса ушли – /И к ним морская даль ушла». Тут удивительный образ этого уходящего. Поэтическое открытие. И так ненавязчиво, незаметно, скрыто, просто. Этот такой избитый глагол «идти», «ушла», «уходить». Тут этот глагол становится мистическим, чистой магией. «Свежо и емко» – как сказал Фет в другом своем стихотворении. И этот мистический глагол-образ подхватывается в третьей заключительной строфе: «Так робко набегает тень, /Так тайно свет уходит прочь». Набегает, уходит. Тайно уходит. Куда-то прочь. И это такое обычное, затверженное «прочь» вдруг загорается и расширяется до фантастического образа, некой запредельной стороны мира. И тут начинает говорить сам язык, его глубинный, сокровенный, тайный, внутренний голос, его дух, его древняя магическая душа, его поэтическая суть (что и есть поэзия), признаваясь в своей несостоятельности сказать, но и в своей запредельности, безбрежности: «Что ты не скажешь: минул день, /Не говоришь: настала ночь». Во всем этом коротеньком стихотворении протяжной, безбрежной, мистической нотой, как нежный голос поющей трубы, как туманная даль небес и моря, и всего мира, звучит это «а-а-а-а…», тая и замирая.

И звенит, звенит эта чистая нота в голосах стихий, воды и ветра, огня и земли, звенит в сердце поэта и в его стихах. Этим Звуком создан наш мир, этим Звуком он держится и сохраняется. Его нельзя искажать, нельзя фальшивить. Поэт, обладатель абсолютного поэтического слуха, слышит этот миротворящий Звук в первозданной чистоте и целости и таким передает его в своих творениях. Выхожу ночью на дорогу  и вслушиваюсь: звучит ли еще этот Звук, заглушаемый шумом мира. Звучит, звучит, доносится! Жив еще этот Звук! Говорит еще со звездой звезда. Орфей, Гомер, бог скальдов Браги, Оссиан, Аморген, псалмопевец Давид, творец священных ведических гимнов Вьяса, слышу, слышу ваши бессмертные звуки!