К 140-летию со дня рождения Тихона Чурилина

Тихон Васильевич Чурилин

(1885-1946)

Тихон Чурилин – ровесник Велимира Хлебникова. К Хлебникову пришла всемирная слава. К Чурилину она не торопится. Чурилина знают только знатоки поэзии. Еще его знали и ценили многие большие поэты и художники, его современники: Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Маяковский, Крученых, тот же Хлебников, Ларионов, Гончарова. Хлебников включил его в список Председателей Земного Шара. Цветаева назвала гениальным. В своем очерке о Наталии Гончаровой пишет: «В первый раз я о Наталье Гончаровой – живой – услышала от Тихона Чурилина, поэта. Гениального поэта… Ему даны были лучшие стихи о войне, тогда мало распространенные и не оцененные. Не знают и сейчас…». Забытый в тени двух столетий, затерянный в тихих заводях сказочной страны поэзии Лебедии, непонятый и загадочный, будет ли он когда-нибудь признан в широко публичных кругах, станет ли «притчей на устах у всех»? Или Чурилин и популярность, вещи несовместные, и старинный русский город Лебедянь, чураясь своего недостаточно знаменитого уроженца, не найдет ему места для скромного памятника?

Чурилин родился в этой самой Лебедяни, в семье купца, виноторговца, хозяина трактира. Этот отец-купец – прототип трактирщика Чурилина в повести «Уездное» Евгения Замятина, тоже уроженца  Лебедяни. Замятин и учился в той же мужской гимназии, на год старше. Но настоящий отец, как оказалось, не тот. Настоящий отец – еврей-провизор, Александр Яковлевич Тицнер. А мать – Александра Васильевна Ломакина, из известной купеческой семьи Ломакиных. Тихон Чурилин рос мальчиком чрезвычайно талантливым, чуть ли не вундеркиндом. Страсть к чтению, к театру – от матери. Мать умерла, когда ему было девять лет. Так он пишет в своей автобиографической прозе. Играл в любительских спектаклях, переписка с Мейерхольдом. Окончил гимназию, уехал в Москву. !907 год – вольнослушатель экономического отделения Московского коммерческого института. Но с коммерцией не сошлось, поэзия и театр тянули в другую сторону. В 1908 году дебют: в литературных приложениях к журналу «Нива» опубликовано стихотворение «Мотивы». Послал свои стихи Брюсову и Блоку. Их отзывы неизвестны. Сохранилось ответное письмо Чурилина Блоку: «Я получил мои тетради. Благодарю: Вы умеете уважать личную жизнь… даже бездарностей. Извиняюсь за мой нелепый поступок».  Однако до нас дошел поздний отклик Блока, в передаче Чурилина в его автобиографическом очерке: Блок сожалеет, что «прозевал большого поэта». Затем связь с революционным подпольем. Поездка за границу. Вернулся, вызван в охранку. Допрос жандармского офицера. И тут катастрофа, срыв психики. Помещен в психиатрическую лечебницу, диагноз «мания преследования». Объявил голодовку, подвергся насильственному питанию через зонд. В больнице два года. Выпущен в 1912-м. Знакомство с Ларионовым и Гончаровой, Хлебниковым, Крученых. В 1915-м вышла первая книга стихов «Весна после смерти» с литографиями Гончаровой. Тираж 280 экземпляров. О чем эти стихи? Об ужасе пребывания в больнице для умалишенных. Этот ужас уже предвосхитил Пушкин: «Не дай мне бог сойти с ума… /И страшен будешь как чума, /Как раз тебя запрут, /Посадят на цепь дурака /И сквозь решетку как зверка /Дразнить тебя придут. /А ночью слышать буду я /Не голос яркий соловья, /Не шум глухой дубров – /А крик товарищей моих, /Да брань смотрителей ночных, /Да визг, да звон оков». В другом столетии поэзия передала эту тему из рук Пушкина – Тихону Чурилину. Благодатный материал для начинающего поэта! Он благодарен, еще как! Эта экспрессия нарастающей жути, горячечный, прерывистый ритм стиха, страх бессонного постояльца больничной палаты.

Выпустив свою первую книгу, Чурилин затосковал. Инстинктом он чуял: то, да не то.  Тосковал по новизне, по иному. И в 1918-м встреча в Харькове с Григорием Петниковым, найдено то, что стало для него законом поэзии, его же не перейдёшь и не объедешь на коне символизма. Это – дело Хлебникова. Он осознал Хлебникова как поэта мирового масштаба. И началась для него уже космическая музыка и магия! Под будетлянскую дудку русского Орфея заплясали леса и горы!

Но прежде его на короткий срок отбросило к Марине Цветаевой. Сестра Марины Анастасия вспоминает впечатление первой встречи: «…человек в убогом пиджачке, в заношенной рубашке, черноволосый и – не смуглый, нет – сожженный. Его зеленоватые, в кольце темных воспаленных век, глаза казались черны, как ночь (а были зелено-серые). Его рот улыбался и, прерывая улыбку, говорил из сердца лившиеся слова, будто он знал и Марину, и меня… целую уж жизнь, и голос его был глух… Он брал нас за руки, глядел в глаза близко, непередаваемым взглядом, от него веяло смертью сумасшедшего дома… рассказывал о своем детстве, о матери, которую любил страстно и страдальчески, об отце-трактирщике…». А Марина Цветаева потом, через много лет, вспоминая о встречах с ним: «Был Чурилин – родом из Лебедяни, и помещала я его в своем восприятии между лебедой и лебедями, в полной степи. Гончарова иллюстрировала его книгу «Весна после смерти». … Вижу эту книгу, огромную, изданную, кажется, в количестве всего двухсот экземпляров. Книгу, писанную непосредственно после выхода из сумасшедшего дома, где Чурилин был два года. Весна после смерти.  Был там стих, больше говорящий о бессмертии, чем тома и тома.

Под знаком воскресения и недавней смерти шла вся книга. … Книга светлая и мрачная, как лицо воскресшего. … Имени у Чурилина не было, как и сейчас».

Еще в письме Пастернаку: «Возвращаясь к «единственному поэту за жизнь» и страстнейше проверив: да! Один раз только, когда я встретилась с Тихоном Чурилиным («Весна после смерти»), у меня было это чувство: ручаюсь за завтра, – сорвалось! Безнадежно! Он замучил своего гения, выщипал ему перья из крыл. (А Вы – бережны?)». И еще в письме Е.Л. Ланну о том, что Чурилин поэт из породы: «Испепеленные. Испепеляющие». Посвятила ему два стихотворения:

Не сегодня-завтра растает снег.
Ты лежишь один под огромной шубой.
Пожалеть тебя, у тебя навек
Пересохли губы.

Тяжело ступаешь и трудно пьёшь,
И торопится от тебя прохожий.
Не в таких ли пальцах садовый нож
Зажимал Рогожин?

А глаза, глаза на лице твоём —
Два обугленных прошлолетних круга!
Видно, отроком в невесёлый дом
Завела подруга.

Далеко — в ночи — по асфальту — трость,
Двери настежь — в ночь — под ударом ветра…
Заходи — гряди! — нежеланный гость
В мой покой пресветлый.

Голуби реют серебряные, растерянные, вечерние…
Материнское мое благословение
Над тобой, мой жалобный
Вороненок.

Иссиня-черное, исчерна —
Синее твое оперение.
Жесткая, жадная, жаркая
Масть.

Было еще двое
Той же масти — черной молнией сгасли! —
Лермонтов, Бонапарт.

Выпустила я тебя в небо,
Лети себе, лети, болезный!
Смиренные, благословенные
Голуби реют серебряные,
Серебряные над тобой.

У Чурилина о себе:

Чурилин посвятил Цветаевой свою прозу «Из детства далечайшего».

 Еще Чурилин в воспоминаниях Татьяны Лещенко-Сухомлиной (певица, актриса, поэтесса): «Тихон был некрасив, но очень интересное лицо – смуглый, как цыган, с иссиня-черными волосами». Есть портрет Чурилина работы Марии Синяковой.

И так же – неизбежность Хлебникова на его дороге. Влияние Хлебникова радикально, решительный шаг в словотворческую веру великого Будетлянина. Чурилин перечислит все встречи с ним: «Я, живя в Москве, начинал свою поэтическую дорогу книгой стихов «Весна после смерти». Встречался я тогда с Велемиром редко, но ценил его правильно и любил его певучий край – очень, сильно любил. … Хлебников привлекал внимание всех, кто его видел в первый раз — не странностями, которые ему приписывали всю его жизнь, а значительностью и красотой его тогдашнего вида. Он тогда был очень молод… Замечательна была его голова — волосы, которые я и сейчас не могу обыденно определить: рыжевато-каштановые, темные, чёрные, не густо, не сине? Глаза — синие или серые? До сих пор не знаю верно. Лицо — очень красивое, свежее тогда, не румяное, но розово-жёлто-матовое. Сутул — а строен, средний рост — а высок, как радиомачта на крышах Пулково. … пришёл, сел в угол и промолчал там на все разговоры и на всё округ — всё время. … Потом встреча с Хлебниковым была у него на дому. Хлебников сидел за столом и думал, смотрел прямо перед собой своими неизвестного до сих пор мне цвета глазами. …Третья встреча в этом году была уже у меня на дому. … Ещё встретились мы в 1916 году, когда уже год как вышла моя «Весна»… Следующие встречи с Велемиром бывали у меня в кафе «Сиу» на Кузнецком мосту, где тогда бывали поэты: Цветаева, Парнок, Мандельштам… И в кафе, как у себя в комнате, он сидел, глядя вперёд своими замечательными глазами, думая всё время о числах и словах, об их побегах — и во времени и в языке, отзывался своим глухим коротким дадаканьем: Да. Да. Да. Да. Все попытки чужих ему поэтов ввести его в разговор были тщетны, зато со своими он говорил охотно и порой страстно, только опять-таки тон речи был сухой, глухой как бы из-за солнечной пустыни — а мысль бродила, пела, бежала, летела страстно.

Последняя встреча моя с Велемиром была в том же 1916 году в марте месяце, у писателя Горбова. Собрались слушать мою пьесу «Последний визит»… Велемир остро и чутко слушал всё чтение и, когда кончилось, подошел ко мне и сказал только: Да. Это значительно. Очень. Страшно. Хорошо»., – и ушел, не оставшись на ужин. Больше я его не видел никогда… Говорят, он меня не любил тогда, верил в разную легендарную чушь, что крутилась, как пыль, около меня тогда, — но книгу стихов моих «Льву — Барс» он взял с собой в последнюю поездку в Санталово, читал её и говорил Н.К. Митурич, у которой жил тогда, что это — замечательная, настоящая книга. Она в числе очень немногих книг была с ним до самой смерти там же в Санталове. Этого я тоже никогда не забуду, особенно потому, что в это же время началась моя новая поэтическая жизнь и дело — учёба у Хлебникова, который дал много жизни для моего творчества…».  

На смерть Хлебникова Чурилин написал стихотворение « Песнь о Велемире»:

На дороге Чурилина неизбежен был и Маяковский. «Весну после смерти» Маяковский поначалу не оценил. Но потом получилось иначе. В Москве они не раз встречались в компаниях. Чурилин пишет, что он благоговел перед Маяковским, боялся подойти к нему, заговорить. И вот однажды на одном из поэтических сборищ: «И вдруг заметил, что Маяковский в упор пристально смотрит на меня. Выпил ли я лишнее или вообще был на подъёме, но тогда, помню, впервые так смело — подошёл я к нему и спросил: «Что?»

А Маяковский вполголоса мне грустно прочёл: «Побрили Кикапу в последний раз, помыли Кикапу в последний раз».

Ещё более осмелев, я сказал: — Что, хорошо?

А Владимир Владимирович — мне: «Это-то — очень здорово, а всё-таки хорошо, что вы так больше не пишете».

—Да я совсем никак не пишу!

— «Ну, это-то — врёте, запишете — вы живучий». И встав, пошёл к Лиле Юрьевне, которая осталась сидеть за чашей крюшона, где разливала его по кружечкам.

И под конец вечера, когда лил ливень летнего дождя не переставая, Маяковский подошёл сам ко мне и сказал: «Побрили Кикапу в последний раз — а вы оставайтесь ночевать у меня, я сегодня пойду к себе на Лубянку работать, а то у вас пальто с собой нет. Идите, ложитесь», — и пошёл одеваться и ушёл. Я счастливый остался, спал у него в комнате и, встав утром рано, когда все ещё спали, глядел при преполнившем жарком свете на его бюро. И много я передумал в эти полчаса, от вставания с его тахты до умывания в бриковской ванной».

Хронику жизни Чурилина прочертим дальше. Через год после той черной весны 1915 года и духовной смерти, воскрешенный поэт принят в труппу Камерного театра Таирова. Он еще не выбрал окончательно, по дороге какого из своих талантов ему идти. Там, в труппе Таирова он познакомился с художницей Брониславой Корвин-Каменской. Благороднейшая душа, телесный недостаток – горб – ее не портил. Стала его женой и защитницей от невзгод и забот. Два года в Крыму, содружество будетлян МОМ (Молодые окраинные мозгопашцы). От этого времени стихотворение, помеченное: 1916. Симферополь.

            ОТКРОВЕНИЕ

О скалы — скальте зубы вековые,
Застыли волны черноты на вас.
А небо радостное голубую выю
Подняло к солнцу.
            Золотись, трава,

Ростите, рдейте, темные каштаны,
Кричите птицы, пойте соловьи.
Придет к вам гость неновый, нежеланный,
Поднимет руки — розы две, в крови.
И скажет солнце: отдохни, сыночек,
Взыграет море: подойди сюда!
Венок веселый из весенних почек
Подымет ветер.
            И тогда, тогда

Потоком звездным разольется небо,
Заплачет море, помертвеет мир.
И встанет страшно, вся седая Ева,
В гремящих стонах отпевальных лир.

 В Харькове подружился с Георгием Петниковым (1918 г.), примкнул к группе «Лирень». В издательстве «Лиреня» вышли «Вторая книга стихов» и повесть «Конец Кикапу». Опять Москва, не одинок, ищет общения, Асеев, Пастернак, О.Брик, Маяковский. Свой среди своих. Ценят. Устроен, достаток. Нищета пока не грозит.

Благополучие и обеспеченность московской жизни оказалось обманчивыми. Кризис,  творческий и духовный. Пишет: «Я понял – что писать стихи так, как я писал – и писали вообще, до Маяковского, по темам современности, – нельзя. Я искренне думал, что замызганное, рафинированное и источенное поэтическими червяками и сверчками слово, прежняя лексика, ни к черту не годна для начинки сильнейшим динамическим и динамитным взрывным мастерством революции, современности… И окончательно и бесповоротно решил отказаться от писания стихов и беллетристики и перейти целиком на газетную, журнальную и литературоведческую работу».

Это намерение отчасти реализовалось в парадоксальной статье Чурилина «Похвала литературной неграмотности» (осталась неопубликованной):

«Ликвидируется простая, буквальная, азбучная, неграмотность; борются с политнеграмотностью; насаждается грамотность техническая; прививается грамотность художественная. На какой же предмет понадобилось хвалить здесь неграмотность литературную – и еще в год торжественного всесоюзного юбилейного чествования двухста лет Российской академии наук? Оттого и идут наши сборы к похвалению неграмотности литературной, что дело статьи касается литературы художественной. Она, как известно, составляет частный вид вообще искусства. А искусство же вопреки распространенной вообще, вкоренившейся крепко во все классы общества традиционной убежденности – никоим образом не наука. Грамотность же – не что иное, как первая низенькая приступочка к величественной вековой лестнице НАУКИ. Итого: зачем ненауке и грамотность?»

   Литературные планы рухнули внезапно.  Рецидив шизофренической беды, опять больница, на четыре года. В 1931-м поэзия вернулась к нему из изгнания, так решительно им изгнанная из ума и сердца. Приготовил к печати новый сборник «Жар-жизнь». Но – разгромная статья советского критика А.Л.Дымшица, сборник строго осужден Ждановым, запрещен Главлитом. Тщетно пытался спасти Асеев. Из его письма Жданову: «Судьба старого поэта не бездарного, но ведущего голодное существование, – меня волновала. Тов. Фадеев решительно настаивал на полной бездарности Чурилина и ненужности его. Вот против этого я и возражал…».

Чурилин с женой по-настоящему бедствуют, живут в отчаянной нищете. В 1940-м история с изданием повторяется с той же жестокостью: уже напечатанная книга «Стихи Тихона Чурилина» не успела поступить в продажу. Запрещена. Тираж уничтожен.

С прозой не лучше. В публикации книги о Циолковском «Гражданин Вселенной» отказано. Роман «Тяпкатань» (автобиографический, о его родной бредовой «Лебедяни») остается в рукописи, не скомпонованный, в тетрадях. Из прозы удалось издать только повесть «Конец Кикапу». Посвящена Брониславе Корвин-Каменской. Эта проза загадочная, музыкальная, вся на звукописи и из звукописи, звук для Чурилина важнее слова (Чурилин обладал абсолютным музыкальным слухом), проза визионерская, гипнотическая, воздействующая ритмом и суггестивной образностью. В этой повести сквозит стилистика еще неизвестного в мире сюрреализма. Об этом в статье А.Чагина для «Энциклопедического словаря сюрреализма»:«На почве русского футуризма слагалось творчество Т.Чурилина, который последовательно применял принцип сюрреалистической «поэтики сна». … очевидна была и обращенность к стихии «автоматического письма», воплотившего горячечный поток, казалось бы, бессвязной, произносимой на грани бреда, речи героя, в которой оживают образы, выплывающие из подсознания».

       Вот отрывок из этой прозы: «Веют вольные, вольнонеобузданные вешне ветры, вьют венки для кудрей, возливают вино власам, вливают в вены Венуса волю, – в жилы живыя (в алоартерии!) – бешеный бег краснорыжих кровных коней! И поют: наша, алая мати, Астарта, Венус – воль, веди весну в луга краснорыжие лета!!..

Это – Лжемать, Лжедева, Лжедитя, – это моря Майя, Морская, Денисли – это третий срыв в серебристоголубой Март – яяяркая любовь, любовь, любовь к Лжелиственному Древу, к Морской Простори, к Бездонной Бездне – к Жжженщщине Жжосткой!!  …

Черносиние волосы, длинные как у пророка: желтобронзовый загоревший лик – как велик он, казался, ненапрасно, – и стлался путь; воздохнуть, воздохнуть пылалось!.. и горело пламя Полонии жизнетворно, тронно, – Ронка, Ронка! – да, я, жизнь и надежда моя!

И ночью нега настала; на горе – взор, мой горе – сидела, стройнело тело – и лилась речь темнобуйной рекой – Его! – князь! мой! и луна молодая возстала над мертвопокойною столицею ханов Хаосских теперь – и дверь распахнулась в недра и та шевелилась, рождаясь во мне – горе стене! рухнем в урну! возстала я, девочка стройная двенадцати сладостных лет.

Все приняла я – последние дни; лебедь любовный, Леда, – пела я песни, баюкала дни слабых и гордых невзгод его; вынесла сор, вымела пыль, мыла и скребла грязь – будь чист, будь червлен, убелен ленный мой царь, принц мой и князь – грозна грязь, пламя – пыль, капли каменных скал, гор, – страшный тот сор».

В 1944 году умирает жена Бронислава («Бронка», как он ее называл). Не верил, что она умерла. Думал – спит. Никого не подпускал к ее телу. Попытка самоубийства – перерезал себе вену. Депрессия. Опять больница. Из воспоминаний Лещенко-Сухомлиной: «8 апреля (1945 года). Сегодня я наконец (о, как я упрекаю себя за то, что не год тому назад!) поехала к Тихону Чурилину, взяв с собой Женю-соседку. Бронислава Иосифовна умерла два месяца тому назад. Бедная святая, любовью своей защищавшая его всю жизнь – от жизни. А Тихона Васильевича увезли в психиатрическую клинику имени Ганнушкина. У него глубокая депрессия. Так мне сказали в Литфонде. Он сначала не верил, что жена умерла, и не давал никому притрагиваться к ней, говорил: «Она спит!», а когда понял, то перерезал себе вену на левой руке. Хотел умереть...

Я опасалась, что появление моё вызовет у него шок... Я сразу узнала его, хотя он так страшно не похож на прежнего Тихона... И он сразу узнал меня. Я не могу описать этого взгляда его! Глаза – были его прежними глазами – умные, пронзительные. Во взгляде была печаль, мелькнул в них на мгновение упрёк: «Где ты была раньше?». А потом лёгкая нежность. Он, конечно, сознаёт своё несчастное состояние.

Мой бедный друг Тихон! Талантливый поэт!

Книга его стихов должна была выйти ещё в 1940 году. Мы – я и его друзья – написали письмо о том, что стихи поэта Чурилина необходимо издать. Я возила это письмо в Ленинград, чтобы подписал Николай Семёнович Тихонов, что он охотно и немедленно сделал. Откликнулся всей душой и Пастернак... Этого хотела Лиля  – и Василий Абгарыч Катанян помогал изданию, вышел сигнальный экземпляр, мы все так радовались. Но Жданов зарезал книгу за «формализм»!.. Бедный Тихон... Люди, люди, берегите поэтов!»

 В 1946-м – давно предсказанный и отмученный в стихах и в прозе, оплаканный «в гремящих стонах отпевальных лир» конец Кикапу. Умер на больничной койке в психиатрической лечебнице от истощения.

Сохранилось завещание Чурилина, там есть такие строки: «Я прошу на могиле посадить три деревца: березу, сосну и осину и поставить голубок с иконкой Божьей Матери, которую пусть напишет Н.С. Гончарова. Вместо венков я прошу повесить на голубок футляр, стеклянный, от венка, и туда положить мою книгу или рукопись…».

Это завещание не исполнено. Деревца не посажены, голубок (надгробный памятник избушкой) не поставлен, книга (или рукопись) в стеклянном футляре на голубок не повешена. Кремирован. Урна с прахом захоронена на Новодевичьем кладбище в Москве.

Почти полвека печатный официоз вторично, посмертно убивал Чурилина умолчанием, имя его не упоминалось. В недавнее время вышло собрание сочинений в двух томах, не очень-то толстых, с ничтожным тиражом 500 экз., что не прибавило ему популярности. В ЦГАЛИ хранится свыше 600 рукописей Чурилина.

Влияние Чурилина на чуткого читателя безусловно, оно с разными знаками. Одни чураются (чернота, поэт смерти и сумасшествия, мрачный неудачник, замурованный в своих, никому не понятных, герметических текстах), другие зачарованы (певческая мощь, магия и музыка слова, преодоление мрака силой поэзии). Так может быть, Чурилин вернулся, Чурилин возродился? Его стихи положены на музыку, о нем написаны статьи и книги. И все же, все же… Блудный сын Поэзии, бедная, бедная, заблудшая душа – блуждать ему и блуждать в лабиринтах своего безумия (такого ли уж священного безумия!), в смертной тоске, в поисках выхода, из века в век, из тысячелетия в тысячелетие.

У Евтушенко есть о нем стихи:

Чурилина вспомнил в свой последний год и Георгий Иванов, сам встав на смертную черту, бредя строками знаменитого Чурилинского стихотворения, перерождая их в себе:

 «Побрили Кикапу в последний раз,
Помыли Кикапу в последний раз!
Волос и крови полный таз.
Да-с».

Не так... Забыл.. Но Кикапу
Меня бессмыслено тревожит,
Он больше ничего не может,
Как умереть. Висит в шкапу –
Не он висит, а мой пиджак –
И всё не то. И всё не так.

Да и при чём бы тут кровавый таз?
«Побрили Кикапу в последний раз...».