Проза

Тринадцатая годовщина нашей свадьбы, вихри на дороге, пыль в лицо, ее желтая юбка, янтарь на шее. Церковь, чешуйчатая луковка, золотом горит крест. Скамейка у сосны, посидим, помолчим; ела яблоко, кидая зернышки голубям.  На пустой платформе, ждем поезда, все тот же ураганный ветер. Рассказала сон: будто бы моется в бане, а снаружи в оконце на нее глядят дети. "Нет, я так не могу, неловко, дети смотрят". К чему бы это?.. В пятницу опять приехала. Вчера на канале у китайского консульства нашла золотой браслет.

У души очень немного слов, она почти бессловесна. Октябрь уж наступил, рябь канала, этот трубач здесь всегда, и его труба, возносящая в тусклый воздух свою такую высокую, серебристую ноту. Шляпа для монет. Ему пятьдесят, прощание с ней, недостижимой и единственной. Ночь, листья, простуженный кашель. Кошмар, язык не поворачивается рассказать, талый снег, телефонные звонки весь день, тяжелый крест нести на Голгофу. Полотенце бьется на балконе верхнего этажа, страшное, желтое. Красилась у зеркала, пела, ушла, обернулась, машет рукой, черная каракулевая шуба. Внутреннее самоощущение процесса жизни остается одинаковым в любом возрасте. После Первой Мировой войны в цирках Европы гастролировал артист, именовавший себя То-Рама. "Я выработал свою систему победы над самим собой и вообще не испытываю страданий, если не хочу их испытывать". Жизненная сила организма, непостижимая для ума. Душа мыслит, а человек этого не замечает. Играло, сверкало, звенело, летело, горело, пело. Что тебе еще угодно?

Встал на рассвете. Апрель, мглисто, птицы на верхушках голых тополей. Мокрые хлопья, асфальт, ну куда тебя несет, безнадежно ведь. Книги лежат по обеим сторонам дороги, в грязи. И опять звучит эта мелодия в тусклом воздухе, никто, кроме меня ее не слышит. Никто, никто. Призрачный трубач и эта мучительная нота, меня преследующая; мечется между светом и тенью, познать нельзя. Чтобы понять музыку, ее надо остановить и рассмотреть – но это-то и невозможно, она слишком летуча, она всегда ускользает. Чем больше я пытаюсь понять, тем больше я прихожу к нулю. У музыки птичья быстрота реакций, она таит в себе нечто сокрушительное.

Стачек, тускло, к зубному врачу, мычит, рот набит ватой. Товары для дома. Говорит горестно: «Столько прекрасных вещей! Когда я вхожу в такой дом, я сразу чувствую, какая я нищая. Я так люблю кухонную утварь, я так люблю готовить!» Купили заслонку для ванной, итальянскую. Влажно, черемуха. Тут жил Шаляпин, с этого балкона пел. Макбет, билетики кусаются. Трехсотлетие города, зонты, пельмени, Караванная, фонтан, фиалки, флажки, фуражки, скрещенные якоря, дождь. В этом магазине нам что-то нужно, стоять в очереди, за дверью мглисто, брызги. Четверг, чайка, уже и читать не хочется. Нет, стихи еще хочется. У поэта слова – то же, что звуки арфы. Дом цыган у станции, одинокий гусь жалобно кричит, зовет подругу. «Не умирай раньше меня» – говорит она мне грустно. Дождь, сирень, бурь порыв мятежный. Капли бегут по стеклу, одни быстро, другие медленно, путь одних длинный, других – короткий. Падший воин, чинарь, ласточки-антропософки на проводах. В розовой куртке, сумка через плечо, жмурится, ослепленная солнцем, золотые головки одуванчиков, машу рукой, не замечает. Привезла огромную белую рыбину, белугу. Будда, высшая ступень – девятая. Полнолуние, Троица. Зеленые листья, сорванные грозой, летят во тьме над дорогой. Высунув голову в форточку, смотрел на закат и пел.  
День Ивана Купала, в этот день солнце купается, чтобы начать год обновленным и чистым, как жених перед свадьбой. Купальская ночь самая короткая в году, колдовская, собирают волшебные травы, цветы папоротника. Колдовская сила на весь год. Ночью три раза обежать обнаженной вокруг ржаного поля – приворожить парня. Увидит во сне и влюбится. Заря, шоссе, стрижи над школой чертят свои воздушные чертежи. Недавно прочитал про древнего китайского художника Чжу Да: «Настолько чужд каких-либо правил, что у него невозможно чему-то научиться». Ветер треплет ее светлые волосы, юбка морщится на бедрах, сумочка под мышкой. У автостоянки разошлись в разные стороны. Вставила золотые зубы, улыбается, как цыганка. Постель разобрана, солнце бьет в окно, блеск залива, голое плечо, спина. Дуб у пруда, солнце садится, про любовь, кровь, желтые вершины. Плясала на платформе, разучилась ходить на высоких каблуках, чайки, озеро. Встретились у китайского консульства. Троицкая церковь, театр дождей, рынок, через дворы, бегут с хохотом, кормят голубей, поют. Синий пиджак дирижирует плавными кистями рук. Катера, иностранцы. Мария Афанасьевна, царствие ей небесное. Скамейка у Никольского собора, там и посидим. Не судите, да не судимы будете, не донесла свой крест...

Тополиный пух, поход к заливу, так по этому валу и дойдем, соломенная шляпка, иван-чай, клевер, ромашки. Гранитные глыбы, набросанные руками титанов, теплая, удивительно, до Кронштадта не доплыть. Подвернула ногу, до трамвайной остановки нам век тащиться, несчастья преследуют нас. Жара, жасмин, клавесин, Ванда Ландовская. Я родом из тех, кто отмечен силой фантазии и пыланием страсти. Проводил на Балтийский вокзал. Птицы, перламутр грозовой, шум дождя, стрела крана кружит над домом. Травмпункт, сидит на лавке, грустно улыбнулась, очередь, мрачно, голо, грязно-голубые стены, забинтованная нога. За окном темно, тучи, тополь трепещет, день давящий, парной, влажно и тяжко, вот-вот пойдет дождь. "Что ты такой напряженный?" спрашивает она.

Высокий каблук, пушок над верхней губой; изогнув по-змеиному талию, проскользнула из-за стеллажей с альбомами. Спустился по ступеням, зеркало, брюки гармошкой, дикие глаза. Тучи, дождь, Казанский, черная ограда, сирень отцветает, розовые штаны, шляпка с бантиком. "Юнона", солнцепек, трамвай не тот, жарься, карась на сковороде. Ничего, ничего, дождичек в четверг, жемчужно живем. Ласточка, трепеща, ловит брызги с неба. Цветет один цветок, а вся вселенная расцветает с ним. Поиски, ходил, читал на столбах, купался, бодрость, тополь шумит, две девочки на берегу, луна, храмы в горах, Будда здесь, Будда там, Будда везде. Шмель спит в пионе, послеполуденный отдых. Понедельник, сон разорванный на две части, тени, тучи, птица Пэн, последняя страница. Не ищите следы древних, ищите то, что искали они. Свет ходит по тополю, шум шелковый. Купался, замерз. Две рыбки на одной связке рвутся в разные стороны – астрологический знак, под которым родился. Солнце садится, ало пульсируя, круги в воздухе, как в алой воде. Тишина на дороге, брошенный платок, синие колокольчики. В половине шестого, мелко, ленты щекочут живот, песок, легко. Продуктовый у платформы, рыхлая, в фартуке, что вам угодно? Удары грома, пахнет грозой, ветер сердитый, рвет тетрадь из рук. Две старухи на велосипедах: «Тут колючая проволока на дне разбросана, осторожней. Да он не слышит, он глухой». Это они, оказывается, про меня. Сухие иголки, муравьи, вечер, гигантская розовая рука с неба растопырила пальцы. Приехала, ходим босиком по траве, влажная, холодит. Ходить босиком по утренней росе оздоровительно, от земли сила идет через кожу ног, зябко вздрагиваем.

Разговоры, сны, следствия без причин. Полярная звезда окружена семью черными солнцами, которые излучают сокрытый черный свет. Говоришь всю жизнь – и ничего не скажешь. За всю жизнь не произнесешь ни слова – и все выскажешь. Прежде, чем открыть рот, ты уже все сказал. Во сне голос матери, звала меня, ясно слышал мое имя, проснулся в тревоге. Плыл у берега, вода теплая, мочалка в руке. Босиком по лужам, дождь, банные березы. Вечер, радуга, восток чистый, купался на закате. Морда лошади, телега везет травяную гору, сверху два цыгана лежат на животе, поплевывая, блестят вилы. Приехала, говорит непонятно, зубной протез, надо разнашивать. Ее рассказ: пошла за арбузом, две цыганки на дороге, заморочили голову. Странные люди, им все нужно доказывать. Я никогда не ищу доказательств. Обклеивали стены газетами, заполночь, смертельная усталость. Приснилось: гигантская черная фигура стоит в окне, окно готическое, от пола до потолка; метнулась женщина, исчезла сквозь стену, еще одна, сидят в фартуках, шьют. Обрадовался: "Ну вот, с вами-то мне будет хорошо!" "Да нет, не думаю, что тебе с нами будет хорошо" – возразила сидящая передо мной и что-то шьющая молодая женщина в головном платке… Луна, сарай, тень на траве, ветер, затопленная лодка, шелест.

Капельки дождя, срываясь, чертят по стеклу свой жизненный путь. Из леса корзина, полная шляпок. Дуб шумит, мерцанье луж на дороге, две девушки, разговор об ухажерах. Брызнули фары, озарив мокрый забор. Лег спать, тяжко вздыхая, ночь мрачная, холодная, и я один в доме. Я сплю... Снится: живу на необитаемом острове, ни следа на песке, только – книги, везде под ногами у меня книги, куда бы ни пошел, по всему острову. Они, как раковины, в перламутровом футляре, старинные, с застежками, диковинной формы, иные похожи на черепах, иные – на рыб. Есть книги в пурпурной царской мантии. Есть книги-солнца и книги-звезды. Я хожу по своему острову и читаю то одну книгу, то другую, перелистывая быстро, как ветер. Шелест страниц и шум прибоя у скал, птицы поют, мелькают буквы, знаки, картины. Ничего там нет человеческого, ни одного упоминания о человеке, ни малейшего намека, решительно – ничего. Я хожу весь день по моему острову из конца в конец и пою, как птица. И книги поют. Мы поем с сомкнутыми ртами. Чудесный у нас получается хор, священный трепет пронизывает меня насквозь. Вот к хору присоединяются скалы, они поют звонко-бравурно, как грандиозные раковины, как трубы...

Пришел из леса – ее рыжая сумка. Где ж она сама? Дождь сильней, ливень. Вбегает мокрая, за пазухой собачка, наша любимица, с золотой шерсткой. Распили бутылку красного вина, рыдала, потом смеялась, у нее прическа, называется – вшивый домик. Ее мечты: что я стану известным писателем, разбогатею на моих книгах, купим дом, отправимся путешествовать... Мглисто, холод, платить земельный налог, у вокзала тополя спилены, очередь во весь коридор. Электростанция, река, плотина, девушка на велосипеде махнула рукой: "Да вон она, на том берегу! Через мост перейти!" Два мальчика с ранцами, из школы, гнедая кобылка с телегой скачет по больничному двору, цыган, козырек на носу. Мост, мох зеленый в щелях ступеней. Четверг, Гатчина, солнцепек, из конторы в контору, справки, очереди, тихо, солнечно, Куприн, улица Карла Маркса, ржавая табличка. Гуляли у озера, павильон любви, красные клены, Павел, безотрадно, ели из кулька финики и орешки.

Вернулся в город, вечер ясный, детский сад, лужи на асфальте после дождя, тополя, влажно. У кондитерской, как договорились, девять утра, сырой ветер, машет у столба, с той стороны, в трауре, шесть белых гвоздик, горящие свечи, отпеванье. Темно, клены, дорожка кладбища, шуршат под ногами опавшие листья, за мной везут на тележке гроб, шаркают, кряхтят, колеса повизгивают, шествие останавливается. "Здесь!" Мглистый день, пучок свечек воткнут в песок, бледное пламя трепещет, задуваемое из-за оград. Артклуб "Эклектика", ремонт, красят. Трех сотен совершенно новых строк хватило бы, чтобы затмить гениев всех времен. Шарль  Нодье. Померкли представления, почерпнутые из книг, опадают имена. Солнце, рельсы, трамвай бежит, свидетель заката, пыльная куртка вылезла из травы: "Подскажи, сколько времени?" Мрачные коробки с горящими окнами, резко-желтые фонари и над ними – небо в фиолетовых завихреньях. Умер Сенкевич, парус с красным солнцем в бурном море. Голова, горькая редька, человечество. Жизнь скучна, как зеркало, дождь шуршит, ушла грустная-грустная, в плаще, под зонтиком. Есть "чуть-чуть", если это "чуть-чуть" не сделать, выходит около, не то. Все сделано, все выписано, а – не то. Шопен, метель, траурное шествие старух по дорожке замерзшего кладбища, голая чаща, мутная вода канала, имена умерших.

Стрельна, трамвай, темнеет, дворец, "Балтийская звезда", ничего тут теперь не узнать. Фонари, сучья, те ли это дубы, промозгло, пальтецо подбито ветром. Быть бы хоть немного понятым! Пруд, мостик, сумерки, дом строится, брызжут электросваркой. Полнолуние, мглисто. Бежал за ней по сырому снегу до кондитерской, крича, машины заглушали мой голос. "Ну зачем ты побежал!' – говорит сердито. Вовек будет тверд, как луна, и верный свидетель на небесах. Краснорожий, шапка с отвислым ухом: «Из псковских лесов елочка, лазили в дебрях, там никого, мы и медведи». Суббота, сырой снег, мрак, воронье, конец года. Рынок, вышли на проспект; алый, огромный, закатный шар, зябко.

Гололед, бесснежно, этой ночью – звездный дождь, в час падает сорок звезд. У нее голова замотана платком, болит ухо, капал ей в ухо бром из пипетки, никак не мог попасть, она сердилась. Мойка, музей, о чем хлопочут, маленький, чугунный, на дворе. Я забыт в сердцах, как мертвый, я как сосуд разбитый. В баню, старички-венички, обратно тащился в темноте через парк, шатаясь, как пьяный, пел песни. Гори, гори, моя звезда.

Сто лет со дня гибели крейсера "Варяг". Капитан "Варяга" Всеволод Руднев, это был его первый и последний бой. Он человек и птица, и нечто третье. Четверг, мороз, толпа, пышно-золотой шар прячется за крышу вдали, набережная Макарова, столбы дыма, машины мчатся через мост, крутятся цистерны с цементом. Разрыто, ремонт, лед, колдобины, вот этот, голубые ели у входа. Умер Бурундуков, сыщик из скотлъярда, в кепочке. К зубному, март, солнечный туман, таянье, ей жарко в шубе, снег мягкий, как глина, капли летят, блестя, закат. Пять аптек, той мази, которую она просила купить, нигде нет. За шторой Венера, ее звездный час, глухие сны. Идем в мастерскую, миксер отдать в починку, картинки Марса, буро-красные. Марс болтается на оси перед солнцем, туда-сюда, полюса меняются местами за одни сутки, жизнь невозможна. Нашу Землю Луна держит в равновесии - вот почему и жизнь тут появилась и развилась, почему и мы тут, и весь наш людской мир, и книги, и живопись, и музыка, и Гомер, и Платон, и Шекспир. Один в комнате, за шторой ветер. Я не стыжусь, я держу лицо мое, как кремень. Живу. Николай Рыбников, «Весна на Заречной улице». Ночь, месяц, поссорились, кричала, плакала. Примирение, у Никольского, памятник, морякам миноносца, цветущая мощь черемухи. Золото, небо, Нева, флаги, французский матрос нам навстречу, шапка с помпончиком, на набережной, финики, лучи прожекторов у Казанского, ей нравилось ходить сюда на работу.

Малая Конюшенная, янтарь в стаканах, официант приподнимает палкой изнутри провисший под тяжестью дождя тент, потоки с шумом рушатся на тротуар. Университет, немцы, цветущая сила каштана, увиденная из окна троллейбуса, Генри Пёрселл, Фрискобальди, клавесин, месяц сквозь листья. Старые тополя на канале, чаша весов в изморози, три зеленых яблока, женщина во весь рост, в цветной рубахе навыпуск, трет тряпкой окно на третьем этаже. Сирень на грязном дворе прислонилась к закоптелой стене лиловыми кудрями. Невский, толпа стеной, карнавал, на цыпочках, тянем шеи, из-за спин не увидать. Вечер, морячок из Таллина, развлечется, развеется. Две бутылки, под дождем, трава зеленая, в прошлом году зеленей была, ноченька, приди скорей. Кинорежиссер Косаковский, ливни, стена, лужи, комочки тополиного пуха бегут, испуганные, как овцы, под колеса. Кто ты?.. Ограда, фотографируются, белокуренькая, в канале колышется золотой шелк. На троне, курносый, в сапогах, лекция, книжная распродажа.
Белые ночи, казино, крутится колесо, гипноз, зелено-красные огоньки, огнецветные пляски, девушка сидит на ступеньке, приложив к уху разговорную дощечку. Желтый ремонтный трамвай стоит на пути, рабочий в ярко-оранжевой куртке, лежа на свеженасыпанном гравии, роется рукой под рельсом, другой в такой же куртке в дверях трамвая выбрасывает из него на землю падающие с резким звоном железные плашки. Я прошел в десяти сантиметрах от лица лежащего у рельса рабочего; он, поглощенный своим делом, не обратил на меня никакого внимания. В переулке пахнуло чем-то знакомым. Персидская сирень!.. Не спится, прерывистые грозы, рамка тесна, уехала с собачкой на руках, как с ребенком, помахав из вагона. Лучи пурпурного заката, меж елей, белые цветы у дороги, ручей, месяц двоится. Да кто тебя тут ждет, пьяная стелька? Сплю, свернувшись калачиком, тоскливо, грохот ночного поезда. Синяя гроза во все небо сдвигала громады туч, сейчас ударит, бежим скорей, до дома далеко, калина цветет.

Смотрим фильм, Ситиро Фукадзава, "Сказ о горе Нараяма", старухе 70 лет, сын несет ее на гору, там бог Нараяма, кости мертвецов под каждой скалой, тучи ворон, вот свободная скала. Сын снимает старуху мать со своей спины и, оставив ее на циновке под скалой, быстро уходит, бежит. Кружатся белые хлопья, пошел снег – примета удачи, благоволение бога, счастливая 0-Рин. Четыре молодых цыганки, хохочут, белые собачьи зубы, вышли в Павловске. Купались, столбики, вода теплая, возвращались поздно, упреки. От Нарвских ворот на маршрутке. Благородный муж печалится о своем несовершенстве, он не печалится о том, что неизвестен людям. Кружим от магазина к магазину, дворы, старые парадные, темные проходные лестницы, стертые ступени, комья тополиного пуха. Юсуповский сад, тут прошла ее юность, пруды, коньки зимой, летом – деревянная эстрада, там она танцевала. О, тут прошли ее юные годы, дом на Римского-Корсакова номер пять снесен, строят новый, ничего уж нет того, родного. На Сенной громкий женский голос предлагает измерить силу. Вошь победила весь свет. Час расставанья, час тяжелый, помахала ручкой. Не горюй. Заря, музыка из дома, под елью комары, тьма, Египет. Сны, страшно, киношник крутит свои кошмары, размагниченность с прошлого года или раньше, звездный свет, щадящий, русалки у реки, зеленые волосы. Лег в час, грохот колес, железный вихрь, в город, так это уже рассвет?.. Бьет кувалдой о железный столб, в трусах, волосатое брюхо, шестая раса, венец творенья. Приехала, чтобы не тосковал, голое плечо. Сатурн, духи планет, влияние звезд на бедную душу, камень Мнизурин, прогоняет злых духов. Дождь снотворный, сад залит, конец света. Пчелка летит, по бокам два кувшинчика, полные нектара. Красное вино на закате, Эпоптейя, облачно, визгнула калитка, собачка радостная бежит ко мне по дорожке среди высокой травы, золотые волосы развеваются.

Рано утром уехал в город, душный день, многослойное небо, лилово. Нет, не могу я тут, хожу-брожу, везде люди, убежал обратно. Собаки лают всю ночь. В такой дождь она, конечно, не поедет, это точка, недостижимая в пространстве. Приехала рассказать, с каким увлечением она смотрит олимпиаду. Спортивная ходьба 50 км, победил поляк. Говорит, что она хотела бы раз в месяц приезжать в центр города и выпивать чашечку крепкого, горячего, хорошего кофе. Разве она не может себе этого позволить? Сидеть одна за столиком в тихом кафе и пить по глоточку черный кофе из чашечки. Так она сидела, чуть ли не час, забывшись, на Невском, и смотрела на Казанский собор. Счастливое состояние. Как можно его назвать? Быть в согласии с собой? Тебя словно и нет, а только смотришь, растворясь в том, что видят глаза, и на сердце покой и радость. Да, вроде медитации. Чувствовать себя вольно, в одиночестве, в покое. Спала она плохо, потому что проснулась посреди ночи и начала думать о жизни, что же с ней дальше будет, как же она будет жить, эти черные мысли о старости, о беспомощности. И никак не могла уснуть до самого рассвета, эти мучительные мысли лезли в голову, не давали ей ни минуты забытья, жестокие, беспощадные мысли.

Это полнолуние так действует, власть луны, от нее, знаешь, никуда не денешься, от ее ледяного взгляда и на дне моря не спрятаться. С возрастом мы с тобой, бедные, все больше будем подвержены ее пагубному влиянию. Что же делать. Да, печальные у нас с тобой дела. Два лица одной медали: они друг о друге ничего не знают и знать не хотят. Вот она какая – жизнь в нашем подлунном мире. Ждал с поезда, поздно, не приехала. Тютчев тосковал смертельно, всё рвался избавиться сам от себя, так ему осточертело собственное общество: ни на секунду с собой не расстаться. Его записи об этом в поздние годы. Закинул сеть – попалось чудище морское. Эх, ты, артист! Сфера – душа воды, нимб – облако. Камень из созвездия Орион в одном из монастырей Тибета, башня Ригден-Джапо. Смотри в точку. Оставь всё, смотри в точку и больше ни на что не смотри. Возвращался в темноте, золотогривый, огненный конь скачет из бочки: какая-то ведьма у дороги жжет мусор. Музыка – это таинство и разорение. Я чувствую дыхание других планет. Что я могу сделать с этими несколькими звуками? Очень многое. Всё. Иногда мне интересно знать, кто я такой. Может быть, Архей – верховный жизненный дух? Сберкасса опять закрыта, ливень, солнце, проспект блестит, ржавая листва, толпа, ломбард, почта, аптека. Что я тут? Зачем всё это? Метро, метроном, вверх-вниз – одна и та же гармонь. Ремонт, как зимой, и этот холодный ветер, тополя еще зеленые, шумят, сентябрьское малоголубое небо, облаков летучая гряда, не попади под колеса... Двулико, Янус, золотой ключик к загадке мира, любовь-вражда. «Оно подобно светлому кристаллу, который принимает все цвета и испускает их опять, однако это не портит и не уменьшает его прозрачности и чистоты. Оно подобно бриллианту, который поглощает свет, окружающий его, и сияет в темноте, испуская его». Законы Ману. И Блаватская, то же, туда же. Все религии сохранили память об одной первичной книге, написанной мудрецами первых веков мира, символы ее упрощены и вульгаризированы. Нить ведет в Индию.
Странная беспричинная радость весь день, собрал яблоки в саду. Живи незаметно, бусинка, забвенье. Бунуэль, "Дневная красавица", играет Катрин Денёв, жена Марчелло Мастрояни. Призрак лучистый, кто ты? Мировая мистерия, прыщик на губе, лук Пандара, из рога серны. "Не отверже мне во время старости". Не забудь пуговицу купить, пруд, ветер, не очень-то ей весело. Парикмахерская, громкая музыка, обдула голову горячим ветром из широкой трубы. Лунное затмение, в России не увидеть ни с какой точки. Ни с какой, ни с какой.

Бессонница, продолжаю скучное дело существования. Приехали посмотреть пожарище, поздно, обратно едем, полнолуние. У друидов это праздник, венки из дубовых листьев, белая одежда, священная роща. А еще, знаешь, есть древний город Варанаси – самое священное место в мире для индусов. Город на Ганге, сюда везут умерших со всей северной Индии, вот уже тысячу лет тут жгут на погребальных кострах покойников. Бросают горшок с водой Ганга в пепел. Сюда приезжают умирать старики и старухи. "Вы боитесь смерти?" – спрашивают дряхлого, изможденного, как скелет, старика-индуса. "Нет, почему я должен бояться!" – отвечает он. "Здесь храмы и священный Ганг. Город призвал меня". Тому, кто умирает в Варанаси, гарантируется попадание на небеса. Святая земля, охраняемая богами. Тропический ливень, мутный поток каскадами стекает по ступеням к Гангу, люди бредут по улице по колено в воде. Купание в Ганге во время лунного затмения приносит счастье. На пристани гудит огонь погребальных костров.
Понедельник, желтая стена и листья, почему я должен куда-то идти? Никуда ты не пойдешь. Голые тополя, листья летят по рельсам, осенняя депрессия, купи кошку. Это Раймонд Луллий ведет меня на невидимую для всех людей магическую гору, эта гора вся из одного цельного гигантского изумруда и на ней везде таинственные знаки, странные буквы на непонятном языке. Луллий объясняет их, эти буквы, и раскрывает мне значения знаков и слов, и я знаю все о мире и Боге. Но потом я все забываю. Я вознесен над кругами мира, земля без формы, со звезд приходят дожди. Дожди происходят от шести звезд. Площадь Мужества, Орбели, трамвай 55. Долго искал дом во мраке. Скрещенье страшных сил, Селена, веточки. Столица Непала Катманду. В Катманду тысяча храмов, у подножия Гималаев. У девочек ритуал посвящения – брак с солнцем. Двенадцать дней и ночей проводит в заточении, одна, в комнате без окон, первое, что видит, выйдя наружу – солнечный луч. Богиня Кумари – хранительница города, девочка 4-х лет. Цветок Фулпати – символ животворящей силы богини. Ноябрь, в Катманду приходит богиня счастья Лакшми, дарующая жизнь, девушки и женщины зажигают лампады, город в огнях...

Ветер на Обводном. У меня в запасе 20 минут, я могу не бежать, а идти спокойно до сфинксов, родной Египет, урология, автоэмали, грязь, снег с солью, еще два шага, Канонерская. Купили зимнюю обувь, теперь есть в чем ходить. Вышли из метро, уже и сумерки. А еще, знаешь, Иран… Никогда мы не были в Иране. Посреди пустыни древний город Исфахан. Через город течет река Заиндеру – река жизни. Шахская площадь, голубой купол мечети. Кто созерцает синеву, тот делается счастливым. Жители Исфахана – художники. По древнему обычаю один раз в году знаменитые исфаханские ковры моют в воде реки Заиндеру. Исфахан – мечта о рае. В этом городе чистый воздух, чистая вода. В конце мая на шахской площади верующие бичуют себя цепями, праздник Ашура: бичующие себя цепями в этот день попадут в рай…
А еще, знаешь, в Японии есть город Киото. Ведь в Японии мы тоже никогда не бывали. Киото с трех сторон окружен горами. Тысячи родников Киото, подземные ключи, храм "Чистая вода". Для создания кимоно необходима абсолютно чистая вода. Улица Водного источника, улица Канала, улица тысячи родников. Чайная церемония. Всё начинается в Новый год. В четыре часа утра великий мастер чайной церемонии школы Уросэнке идет к колодцу. Еще до восхода солнца великий мастер заваривает чай из воды взятой в Новый год, смешанной с водой, взятой накануне. Происходит перевод воды из старого года, в новый.

Рассказала свой сон: будто бы она входит в ванную, а там, в ванне, разложены наши зимние одежды, пальто, шуба, меховые шапки, и всё это орошается потоком горячего душа, густой, как туман, пар. Она закричала в ужасе и проснулась. Просит разгадать. Но я молчу, я не знаю, что сказать. За порогом сна и яви – миры, они неведомы, нет для них органов восприятия.

Под арку, студенческое общежитие, ступени вниз, проводил до автобусной остановки. Это не жизнь. А что это? Мой угол, скала книг, бумага, метель. Нельзя оглядываться, хаос и вихри. Иду сказать людям, что они сильны и могучи. Вернулся в сумерках, мандарин. Пошли к церкви, пушистый снег, ель, воткнутая в сугроб, рождественская звезда и иконка. Она молилась и плакала. Рядом скрипучие полушубки, рация, отъезжают и приезжают. Сто тысяч погибших в Таиланде и на островах. Оттепель, наводнение, ураганный ветер. Затопило Данию и Англию. Мрак, дождь со снегом. У Моцарта в минуту было в сто раз больше живых впечатлений и эмоциональных откликов, чем у обыкновенного человека. Он всё знал о человеческих страстях. Ученые прогнозируют, что в связи с потеплением на планете и таяньем льдов на полюсах через 50 лет затопит всю землю на 80 метров, и Петербург, и Нью-Йорк, и Америку, и Европу, и Африку, и Азию, и Австралию, и все острова. Только будут торчать вершины гор. У Петербурга – только шпиль Петропавловской крепости и Александровская колонна. Проводил до поликлиники, ждал у плотины, желтая вода переливается струями сквозь черные зубья полусгнивших столбов. Темнеет. Луна и вода, их магия. Понимание – это кончики пальцев. Луна понимает воду, вода понимает луну, они понимают друг друга, у них полное взаимопонимание и согласие. Петербургским ученым удалось уловить и замерить прибором импульс от нейтронной звезды, отраженный от луны. Нейтронная звезда – гигантская энергетическая машина космоса, ее энергия в несколько раз превышает сто миллиардов звезд нашей галактики, вместе взятых.
Рассказала сон: будто бы она сидит в глубокой яме в темном осеннем лесу и кричит, но никто не отзывается, никто не приходит на помощь. Что же означает этот сон? Эта яма – что это как не могила? Я умру, говорит. Никак не мог ее разуверить. Фонтанка, мост, кошка в золотой короне, фабричная труба, боюсь опоздать. Ремонт, рельсы. Американцы закинули аппарат на Титан – спутник Сатурна. Метановая планета, единственная в солнечной системе, на которой, как на Земле, есть атмосфера, возможна жизнь. Вода на Титане существует только в виде крепчайшего льда. Титан – чрезвычайно холодная планета. Метановые моря. Американский прибор сделал снимки, что-то гористое, и записал звуки, издаваемые этой планетой, нечто похожее на техногенную музыку. Северное сияние – это в атмосферу Земли попадают заряженные частицы из космоса. В Финляндии стеклянные дома-шары – чтобы ночью, лежа, созерцать сияние. Супружеская пара увидит сияние – родится сын.

Утрата ритма, природного ритма – вот, что с нами происходит. Тон фа на клавиатуре природы, то, что китайцы называют "Великим Тоном" – Кунт. Астрономы говорят, что космос не безмолвен, он звучит, звуки космоса подобны шуму листьев в летнем лесу. В космосе бегут гравитационные волны, от всех звезд, комет, галактик, по всей вселенной – рябь волн. А у нас Шопен, похоронный марш, ветер на могиле, это уже и не музыка.

Март, пешком до Нарвских ворот, ярко, капли. Над земным шаром – реактивные потоки. Еще не родившийся ребенок в утробе матери видит сны, видит свою будущую жизнь, зрительные образы будущей жизни уже заложены в его генах. Пришел солдат с фронта. Хор-реквием, без слов, с сомкнутыми ртами. Невский, шествие ветеранов, старики, согнутые под тяжестью чешуи орденов и медалей. Толпа кричит: "ура!". Распогодилось, солнце, мы стоим впереди, на кромке тротуара, держась за оранжевый шнур ограждения. Михайловский сад, травка, идем, где Пушкина отпевали, поставили свечку. Предчувствие, тучи, канал, метро, прятались от ливня. Весь день такой. Безымянная высота. Что высоко у людей, то мерзость пред Богом. Сила сцепленья слов. Тяга слов к центру силы. Центр всегда неведом, всегда другой. Корень могуч и глубок, прозорливый и крылатый. Левое говорит: надо всё понять, правое говорит: я всё понимаю. Все, что пишу – дело чувства и инстинкта. Я не знаю и не могу объяснить, как и почему я так написал, а не иначе. Как чувствовал, так и написал. Большие, сильные чувства – всегда строгие чувства. Смыслы надоели, смыслами все сыты. Музыкально-живописная тайна мира – вот что волнует. Только это и интересует меня. Я говорю о внутреннем звучании. Слово есть внутреннее звучание, да, некая чувственная вибрация, производимая в организме, или, другими словами, звон. Представь, что у тебя внутри хрустальная ваза. Ударил палочкой – хрустальная ваза внутри тебя звенит. Или звенит, или не звенит. Дело или в палочке, или в вазе, или в ударе. Палочка – слово, ваза – ты, удар – молния, разряд электричества между небом и землей, минусом и плюсом. Жемчужина рождается, цельная и нераздельная, а ты ходишь-бродишь, жемчужная раковина, что ты, в самом деле, кому, зачем? Залив, рыбаки на льду, ярко-голубое. Бутылки гудят, как трубы, в них поет ветер.

Я за всю свою жизнь высказал в своих книгах только что-то мало вразумительное и расплывчатое из того, что во мне есть. Единственный экземпляр, не с чем сравнивать, вне сравнений, экран гаснет, за ним – ничего, отсутствие сведений и свидетелей. Вот я отхожу в путь всей земли, ты же будь тверд и будь мужествен. Мы умрем и будем как вода, вылитая на землю, которую нельзя собрать. Вот я здесь, в родном доме, и это, такое любимое лицо потемнело, землистое, старое. Это твоя мать, говорят мне, а я не верю, еще вчера я видел ее во сне молодой и смеющейся. Когда ее успели подменить? «Надо дожить до осени», говорит она, моя мать, «мне, летом нельзя умирать». Скамейка перед домом, перед нашим старым домом, сидим вдвоем.

Парной вечер, разговоры, белые ночи, свет этого неба всю ночь, шум, дождь, поезд. Гулял по туманной дороге. Лабаз у платформы, рослая, крепкая, как репа, курит на крыльце, коня на скаку остановит. Дождь весь день. Облачно, мотылек, короткий ливень, двое в лодке, красная юбка. Купчино, гудки, колеса. Судьба играет человеком, а человек играет на дудочке. У египтян: душа – шар. Внушение свыше, "нашама" – дыхание бога. Плотина, церковь, толпа, поют, праздник Казанской Божьей матери. Хлеб, муравьи, шум дождя ночью, перо Маат, сердце умершего на чаше весов. Хадир – существо зеленого цвета, спасает погибающих в пустыне. Над дорогой золотой треугольник зари острием вниз, прошла мимо, юная, легкая, глядя вдаль.

В последние годы жизни Достоевский любил читать Апокалипсис, это была его любимая книга. Письма Тютчева, вопль: "Не живется! Не живется! Не живется!» Дающий не знает, что он дает, и несущий не знает, что он несет. Тот, кто заглянет в кувшин, сойдет с ума. Имя младенцу дают на седьмой день после рождения. Увидеть солнце в полночь. Отклик таинства в душе миста. Ты не знаешь ни мира, ни мистерий, ни души твоей, ты не знаешь, что знает твоя душа, сокровенный разговор души и таинства не достигает твоего уха. Ночное сознание, душно, дорога, Лира, Лебедь. Потом вспомню. Чувственность у человека – это его звон. Звон в знак не умещается. Судей сорок два. Зеленоватый облик, подобный зеленой молнии, выражаясь по-человечески, так что у иного отнимается зрение и он не может смотреть.

В горах Тибета есть многокилометровое Зеркало Времени, оно вогнутое, внутри – Долина смерти. В этой долине человек старится с колоссальной скоростью, в тысячу раз быстрей обычного. Сюда йоги приходят умирать. Астроном Козырев открыл этот закон, и сам создал зеркало времени, небольших размеров. Шамбала – таинственный мистический город где-то в горах, город атлантов, его искал Рерих, никто еще его не нашел, никто толком ничего не знает. Гул легенд. Фонтанка, темно, Шереметьевский дворец, рояль-птица, черно-зеркальное крыло. Некоторые обрывки и кончики мыслей. Некая планета, на ней обитают некие разумные существа, у каждого жителя этой планеты свой особый, ни на кого не похожий язык, свой алфавит, своя письменность, никто друг друга не понимает, все пишут свои книги на своем языке, который никому не понятен, кроме самого автора. Все читают только самих себя.
Рассказала фильм, недавно посмотрела, называется "Девушка и дельфин". Эта девушка плавала быстрее всех в мире, но – в одиночку, без свидетелей, когда на нее не глядел никто из людей. А на соревновании пришла самой последней. Потому что была скована страхом, подсознательно, помимо воли, мистический страх людей, их глаз, их внимания. Художник видит насквозь, а выражается внешними формами. Странно. Как все это странно. По ночам слышу скрип оси какого-то черного волчка на краю вселенной, как будто предчувствую тот неотвратимый день, сердце содрогается в предчувствиях, вещее мое сердце, оно обливается кровью, оно стучит, как молот. Есть эта страшная связь.

Искали ортопедический матрас, Купчино, потерял перчатку в метро, дурная примета. Если есть музыка, то зачем мудрость этих сов, совиное царство, трон разума, фило и Софья, черные крылья кошмара, зачем, зачем?.. Устал, день железный, не нужны маяки, на грани срыва, натыкаюсь на острые углы, везде и всюду. Говорим, говорим весь вечер, для того и слова – заклясть этот мрак. Чаплин: "Мое кино без звука. Я считаю, что разговоры портят фильм. В моем фильме будет только музыка и действие".
Египетский мост, туман, гуляли по городу. Прачечный переулок, ель на Дворцовой. "Писателям открыты многие пути ко славе, и бесчисленны венцы бессмертия. О, вы, одаренные от природы творческим духом! Пишите, и ваше имя будет незабвенно". Карамзин, "Письма русского путешественника". У тех, кого ударила молния, остается отпечаток на теле в виде листа папоротника. Непредсказуема, невозможно предугадать, где ударит и почему выбирает такой замысловатый путь. Рисунки молний многообразны, ни один не повторяется.

Метель, безногий инвалид на Невском, обрубок войны, нечаянные встречи, столяр из Эрмитажа, чьи-то слова витают в воздухе, чутье сложности, музыкально-живописная сложность мира. Может быть, у них на это собачий нюх, может быть, а я прост, как песчинка, уносимая вихрем этого дня. Буквы, вывески, прилавки, входят, выходят. Никто не знает то, что он знает. Чистый, как боль, снег на канале, мороз и солнце. Жду, когда она выйдет из того дома на том берегу. Постоим чуть-чуть и пойдем дальше. Жизненная сила, которая нас движет и нас держит. Наши слова идут оттуда, из силы, из центра. Мы идем по льду, закат, Кронштадт, нам не страшно. Ладно, не будем думать о худшем, хотя бы сегодня. Ничего, ничего, смотри бодрей. Доживем до января-февраля. Ждем весточки от родной души.

В тот день меня спросят: "почему это так?" Я отвечу: "Потому что так делали великие мастера". Купили стол, несли под дождем. У нее пониженная температура, черные мысли. У атлантов мышление, общение и понимание были образно-телепатические, они не размыкали уст. У атлантов – язык богов.  Страшные, катастрофические числа подстерегают несчастьем на каждом шагу. 6-е апреля, мокрая метель, упала на улице, увезли в больницу. Тихий голос в телефонной трубке. Кровать в коридоре, на сквозняке, но это только к лучшему, говорит она мне, в переполненной палате ей было бы нечем дышать. Пусть я не грущу. Все течет, все меняется. Прихожу в приемные часы, ей делают уколы, от которых у нее заторможенная психика, много спит. «Я как растение, живу растительной жизнью» – говорит она мне грустно. Гуляли на больничном дворе, чудесная погода, апрельское тепло, она стояла, держась за меня, лицом к солнцу, улыбаясь...

Ее выписали из больницы, отвез домой. Бурые, прошлогодние листья, несомые бурей, летят по земле в голой чаще, как стая испуганных птиц. Солнце, аттракцион, не оттаявший пруд, музыка, дикие крики чаек. Синяя, жестяная баночка из-под пива, сверкая и дребезжа, быстро катится, гонимая ветром, по серо-ноздристому льду. Горит тростник, алые язычки, старик загорает на берегу, костлявая спина, кощей, держит на руках черную таксу.
Поехали подышать, нашли поваленное дерево, сидели, глядя на эту еще прозрачную чащу. Дрозды, изумруд полей. Воздух колдовства. Самые обыкновенные слова, попадая в зону действия этой магической ауры, начинают сиять. Может побеждать даром слова и владеет пером. Сущность мира магична. Мораль и ум губят дивность. Зачем губить дивность, срывать цветок?.. В слове есть еще что-то, кроме слова, я не знаю – что это, знает мой организм. Ширина солнца равна человеческой ступне. Да, это плохая физика, но зато какая смелая поэзия! Не будь предателем воды и ветра, не предавай, не предавай!

Холод, ужас, сопровождал ее в больницу в машине с красным крестом. Оглушенный, бесчувственный. Ул. Авангардная, ждал на лужайке. Солнце, золотые головки одуванчиков, кучи земли, бульдозер роет, оранжевые куртки, белые медицинские халаты, калеки, уроды обоего пола, машина Скорой помощи, ветер. На третьем этаже, с рыданьем, с воплем, подобным крику смертельно раненого зверя, захлопнули темное зеркало с листьями и облаками.

Дождь, отсырелые шапки, безсиянно. Хождение по чиновникам, документы, мглисто. Белые ночи, бессонницы. Понять, что не надо понимать, не надо знать, не надо уметь. Будь в своей точке. Сильно-жизненный звон, что из него сошьешь? Звук – это безграничное слово. Сидят на корточках вокруг черного бидона на огне, варят варево, булькает смола. Ни дуновенья, мертвый час. Из дверей бара выбежали гурьбой, красные от духоты, возбужденные, покурить, юбчонки, маечки, обручи в ушах, галдеж. Поднимаюсь по ступеням, гроза. Разбудила муха, пятна, папоротник, желтый вагон, страх, неприкасаемый, рынок, ваниль, подошвы прилипают к асфальту. Пишет, как жемчуг сыплет, самоцветные капельки. Залив, тела, машины, пыль, лягушки. Пустопенно, без названья. Четыре амазонки в березовой чаще. Обозначить своё, за тебя это никто не сделает. Творцы новых знаков. Знак – сердце вещи. Верю тону, по тону понимаю, как зверь. Сопровождал ее на комиссию для получения инвалидности. Финляндский вокзал, фонтаны. Ей там сделалось дурно, потеряла сознание, врачи, санитарки. Сижу около нее у койки. Отпустило, идем, шум воды.

Давно я не был тут, страшные изменения. Черные круги вокруг глаз. «Видишь, какой стала твоя старая мать» – говорит мне печально. Благодарит, что навестил: «Спасибо, сынок». Лилии, орхидеи, пионы у нее в саду. Ночная гроза, проснулся, душно, в переулке кашель, шум мотора, голоса. Еще один жаркий день. Вышел из метро, дождь. В тишине есть звук. Есть воображаемые звуки, они существуют неслышно, неслышимые, они действуют опьяняюще, тогда все вокруг преображается, расцветает. Невский район, гроза, ливень, бледная, вялая, осматривал невропатолог, снимок головы. Блуждали по городу, во мраке, Автово. Луна дует серебряными устами. Звук и образ входят в знак. Дух мастера филигранный. Залив в тумане, призраки яхт, запах рыбы. Фонари в фиолетовом воздухе. Когда один – правил нет. Двое – уже правила. Ушел в кончик иглы, что он там вяжет, златошвейка, невидимая работа. Не могут разгадать секрет леонардовского приема сфумато. Надо больше гулять, дышать воздухом, говорят ей врачи. Поехали на трамвае в Приморский парк. На декабрь непохоже, теплынь, изумруд лугов, запах этот странный какой-то. Отлегло, повеселела, говорит мне: "Опять жить захотелось, а то уже умирала. Может, еще поживу, а?" Решено: будем бегать, так мы укрепим сердце. Солнце, луна, звезды – бегут. Бог – это бег.

Встреча на мосту, мокрая метель, вернулся домой в сумерках, грустный. Звук ближе к центру, чем цвет. Свой порядок, где-то там, в крючках нервов, в косточках, в косноязычье хромосом, вот и карябаешь, да что толку, слабый стал, обратный путь еле плелся, нога за ногу. Бессловесная душа, звериная, темная. Кто-то каждый день переставляет передо мной мир в новом порядке, каждый раз порядок новый. Чем фантастичней, тем точней. Нет ничего фантастичнее, чем точность. Высшая точность выглядит как неточность. Филологический, тускло, зеркало этого дня, зыбь, мгла, железно-серый, автобус "семерка", студенты. Простота без пестроты, старая песня. У всех спущены рукава, не мастера. В знак входит Исида, во всеоружии, мать богов. Истощенная, пустая жизнь начинает философствовать.

Боится выходить на улицу, не уговорить, страхи ее растут. Что там у нас за шторой? Ураганный ветер, шторм. Безвылазные дни, бессонницы, висим на волоске, вот-вот оборвемся, врачи не боги, единственное ее утешение – ее золотая собачка, спит клубочком у нее на подушке, лижет руки и лицо, это она лечит, лаской, ласковая собачка. Поехали в центр, Фонтанка, фонари, черная вода, бесснежно, месяц слева, концерты. Кровь движется по спирали внутри сосудов, цепочки и цветки крови. И музыка, и слова действуют на кровь или благотворно или злотворно. Кровь настраивается энергетически на космос, на потоки космической энергии. Кровь знающая, кровь хранит в себе знание о мире, кровь мудра, в ней мудрость.

В нас ничего нет, кроме воды. Человек есть вода. У воды есть память, вода может сойти с ума. Молитвой лечат воду внутри организма. Колебание волн при чтении молитвы любой религии равны восьми герцам, что равно колебаниям магнитного поля Земли. Вода при таких колебаниях соответствует жизненной структуре Земли. Человек – это водная структура. Какие слова больше всего очищают воду? Это два слова – любовь и благодарность. Как бы нам приободриться, побороть уныние, поводов для веселья что-то маловато, вся одежда стала велика, болтается на ней, как на вешалке, 46 кг., это косточки столько весят. Вечером в темноте ходили освящать воду.

В квартире душно, открываем форточки, наш дом далеко от машин, мы должны быть счастливы. Такая теплая, бесснежная зима губительна для ежей. Они пробудились от спячки, бродят по лесам. Грянут морозы, они погибнут. В библиотеке академии наук украли бесценную книгу: "Византийские эмали", единственный экземпляр. Буря, наводнение, зеленая трава, небо расчистилось. Бесцельность – вот признак глубочайшей потребности. Где говорят стихии, там молчит разум. 400 миллионов лет назад океан Епетус перестал существовать, три континента соединились в один. Мы произошли от кистоперых рыб. Древние амфибии имели на передних конечностях восемь пальцев. Вся жизнь на Земле произошла от микроба меньше миллиметра.

Подморозило, Чкаловский, к травнику, куда же мы теперь, сад, грязь, темно, так это Фонтанка? Тут жил Державин. Афиша, концерты дают по понедельникам и средам. Сырой снег, ул.Костюшко, сделать ей снимок груди. Опять Чкаловский, железа идеальная, темно. Февраль, частые поездки, разные углы города, она боится одна выйти на улицу, тем более оказаться одна далеко от дома, вдруг с ней опять случится припадок в таком месте, где она будет лежать беспомощная и никто не подойдет, ее надо сопровождать. Едем, мутно, город. Скрип снега на улице, детский сад, спиленные тополя, месяц справа. Страшная тяга дней, этот полет, мрак. Спрашивают, как я себя чувствую. Да так, как спиленный тополь, в этом феврале у нас с ней 60 колец.

Я ничего не рассказываю, это путешествие, где что-то происходит, но понять это нельзя, не укладывается сюда, в этот день, как столб заоблачный, вертикаль не перевести в горизонталь. Говорят: сосредоточенность. Вот я сосредоточен в светлой точке посреди этого мрака, я куда-то плыву. По буддийским верованиям тот, кого убили, превращается в голодный дух, рыбу или цветок.
Опять Чкаловский, на Владимирский, гомеопатическая аптека, Достоевский в хлопьях мокрого снега, снег везде, на плитах, церковь. Икона – вид из космоса. Вся сила мира входит в эту точку. Расцвет силы, мировой расцвет в этой точке, вся мощь. Смотри в глаза тому, что пишешь, оно тоже смотрит тебе в глаза. Смотри прямо, не отводя глаз, не опуская их, не закрывая, не уклоняясь. Важно выдержать взгляд того, что пишешь. Если ты будешь так писать и так напишешь, то этот же взгляд с такой же силой будет смотреть в глаза того, кто будет читать, что ты написал. Поэт, обладая особой чуткостью, по своему состоянию может судить о состоянии всего мира. Оттепель, туман, болит висок, залив, лед, рыбаки, золотая заря, ясность, шорох, беспредельная жизнь.

Тепло, в аптеку на пр. Полярников, метро Ломоносовская, аптека во дворе. Нева, широкая тут, шире, чем у Адмиралтейства, льдины плывут, туман. Древние имели обыкновение излагать свои мнения в символической форме, загадками. Жизнь целая, нераздельная. Я не знаю, где правда, а где ложь, где реальность, факт, а где фантазия. А как же иначе, ведь я художник. Люблю в литературе не то, что любят другие, не то, что все, что обычно любят. Апрель, ходили платить за квартиру, вихрь на дороге, крутится мусор, пыль в глаза, шли, сгибаясь. Мастер должен любить все, что сделано хорошо, и ненавидеть все, что сделано плохо. Громада ненависти. Я прям, как гром.

Теплый день, апрельский, костры, шашлыки, пьянство. Весь день она лежит, губы синие, ноги как лед, плачет. Растирал ей ступни. Залив, волны, яркость, свежесть. Китайский ресторан "Звезда Востока", огненные рыбы, ночь, автобус. Дом ученых, Дубовый зал, тоска, флаг, потеплело, бледная, в зеркале, в гардеробе, подкрасит губы и пойдем, серовато, брызги дождя. Душа-птица в клетке, ураганное утро, холод, что-то обозначается, назревает, что-то важное. Липики – записывают каждое слово, сказанное на Земле.
Май, вечером сбежал из дома, ливень обвалом. Оглянулся, машет в окно, бледная, худая, с собачкой, прижатой к груди. Молнии, гром, пока добежал до метро, стихло, промочил ноги, брюки сырые, липнут, зябко. Витебский вокзал, солнце брызнуло, зажгло лужи. Ее весь год терзает тревога, никак не может победить в себе этот страх. Выводит за руку слепую мать, в саду сыро. Психозы, изломы, самоистязанья. Рост жемчужин в раковинах на дне неведомого моря. Взбурли язык, седлай небесную пружину! Белые ночи в стеклах, суд мертвых, два сокола на шестах, глашатай и стражник, у каждого в руке нож. В день взвешивания слов. Уста всех умерших, женщина и число четырнадцать, прячет что-то в своих ладонях. В тот день, когда задрожат стерегущие дом, и помрачатся смотрящие в окно, и зацветет миндаль, и отяжелеет кузнечик. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его на улице плакальщицы.

Не выспался, свинец в затылке, текущая вода, зеркало, эхо, суд слов, этот железный тон, кто его задает?.. Есть точки силы, способные оторвать от тяжести и притяжения земли, сделать полет, невесомость. Шум ветра умный, на платформе, ливень, промок, поезда пропали. Опять в городе, музыка, липы в цвету. Введенский канал, душно, томяще, зеленый откос, тополя, грозовое облако клубится, бензоколонка, хмырь в кепке, краснокирпичье, клумбы с цветами, печет, магазин, ремонт тонометров, она сама не знает, где это, но, может быть, и здесь... Сталь залива, ураганно, радость мастера кованая, штыки рассияем в блеске. Четверг, бессонная ночь, днем – "Скорая", ей плохо, лежит. Темно, томлюсь, кровь вялая, один вольт, а надо, по меньшей мере, тысячу. Зашумело, он самый, Водолей, серебряные струнки.

Невский, тучи, ненужная встреча, череп грома в гуле. Шорох снов, купался, дела воды и света, ветер, высокая трава гнется и блестит. Я не здесь, не в этих словах, конечно, я далеко от произносимого, в стороне от сказанных слов. Две лодки за ноздрю прицеплены к ели. Чудно человеку в Чикаго, в серебре как в песочке старичонки височки. Сизо-темно, день гроз, сад гнется, черный закат, частокол, поваленная ураганом сосна с расщепленным стволом, жалобный стон ремонтного поезда. Не для денег, в расчете, ясно, как чай. Ласточки низко над землей, кругами. Наводнение в Англии, многие города под водой, Лондон затоплен. Поехали к знахарке за Кировским заводом, топила воск в чашке, водила над чашкой серебряным крестом, говорит: у нее порча, поможет, даст святой воды и скажет, какую молитву читать. Вышли, вечер, она в смятенье. Пережидали дождь под липами. Вечером стали делать всё, как знахарка велела: она в ванной, с зажженной свечой, поливала себе святой водой голову – снять порчу, я сторожил у дверей. Порча должна улететь в вентиляционное окошко. Всё это надо производить в молчании. Потом она с горящей свечой идет к себе в спальню, читает молитву об избавлении от порчи, задувает свечу и ложится спать. Бутылка со святой водой у нее в ногах, около кровати. Так три вечера.

На заливе шторм, купался. Невский, пустые столики под навесом, бахрома, трепет, светло. Вечером собираюсь в путь, плачет, боится оставаться одна. Все же уехал. Изъеденный гусеницей лист, ночной стон, диск над лесом, простуженный крик пассажирского поезда, дальняя дорога, руки шпал. Опять город, пятница, звонки, сорваться с цепи, ночь, метеоры. Без работы ящички мозга, остренькая иголочка редко пишет. Древний город Аксум, великий город древнего мира. Триста поверженных гигантских стелл – все, что осталось от великого города. Стеллы посвящены мертвым – память о древних царях. Стеллы глядели на восток, на них изображения солнца. Эфиопия, земля бога, монастырь на горе, там хранится книга Кебба нагат – слава царям. Город Лалибела, воздух дрожит на жаре, дыхание пустыни, одиннадцать скальных церквей Лалибелы, церкви, выбитые в скале. 13 августа, томились в ожидании, машина пришла только в час ночи, трудный путь, но хоть дышать можно, дневная жара затаилась в камнях.

Гроза под утро, глухо, удары в вате. Пришла от молочницы, бидончик поставила на стол, хочет поделиться впечатлениями. Сумерки, костер за красным забором. Утром она опять пошла за молоком, вернулась печальная. "Вот видишь" – говорит, – "мне с собой не справиться. Стала к нашему дому подходить и разрыдалась". Полнолуние, плотина, переполнен. Писатель, известно, должен писать. Выговорил, выкрикнул, разбудил, ударил. Отдать душу за обиженного человека. Агасфер, его псевдоним. Сны, хвостики нервов, однозвучно, шорохи, ночной лай, луна. Договорились насчет бани, широкий двор, две коровы, бык, куры, козы, козел, белый, безрогий. Молочница, розовощекая, ходит босиком по коровьим лепешкам, филологиня, преподавала в Мухинском русскую литературу, родом с Волги. Дождь сырыми пальцами ощупывает вслепую сад, мокрое, заплаканное лицо в сучках, в дуплах. Молочница проворная, в халате, глаза яркие, как у галки. Безрогий козел-великан, белый-белый, как снег при луне, встал, смотрит сурово, борода до земли, Аарон... Небо утром, хвосты энергии, северная щека, сыро, мшисто. Ночь-арапка, страстная сила сдвигает эти предметы с их насиженного места, лучистые головы фонарей на дороге, грустный лучизм, фантастический товарищ одиноких прогулок.

Сентябрь, туман, спирали и стрелы, черный трон, туман гуще, поезд на рассвете, трубный, царский звук. Мастер – это быстро. Простудился, сплю за печкой, как сверчок. Тени, книги. Всякий день и час сжигать сердце свое в слове написанном, писать кровью, тревожно и тщательно, подняться над собой, выше, выше, в каждой букве, написанной на бумаге, оставляя каплю крови. Я брежу, у меня жар… Побеседуй с землею, и наставит тебя; и скажут тебе рыбы морские... Над нами уже прошло время. Он писал книги и умер. Встреча на вокзале, из Мурманска, проездом, постарел. Будда, Тибет, монастырь на скале, желтый монах, бронзовый колокольчик, бритые головы. Три ступени посвящения: имагинация, инспирация, интуиция. Ее ослепшая мать, наваждения слепых, слова врача, приглашающего на операционный стол: "Пожалуйте на эшафот!"

Навестил мать, мою бедную, старую мать, круги под глазами еще черней, лицо опухшее. Рассказала о том, что мыла голову на кухне в тазу в третьем часу ночи. На сердце камень. Обратный путь. Пруды, музыка, глухой кондуктор в черных очках. Я под другим знаком, этот мне глубоко чужд, черная орхидея, на острие, двуединое жало этого пути. Черная нота в центре. Октябрь, 31-е, мутно, тускло, бессонницы, стук каблуков в переулке на рассвете, тревожные шорохи, хлопанье голубиных крыльев, бесцельно бродить, как слепой, спотыкаясь, читать под дождем газету. Просветление в высях, перламутровое настроение, пульс живого, рисующий, угадывающий, вещие фантазеры, не ведают, что творят.

Ноябрь, мысль о снеге, черные, тяжелые сны, просыпался от страха и опять засыпал. Без кожи, голые нервы. Понедельник, Соляной переулок, снег, слякоть, тускло, она в красных сапогах, хромает, жмут, снег летит в лицо мокрыми хлопьями. Мухинская академия. Вход да не тот. Следующий. Вещий трепет. Вздрагиваю от скрипа дверей, от звонков. Поздно легли спать. Посреди ночи проснулся от страшного вопля. Ей приснилось, что ее душат, и она звала на помощь. Эти кошмары идут черной чередой весь год. Открою окно – в воздухе мелькают иголочки, бросая едва уловимый жемчужный отсвет. Гололед, полнолуние, пьяные, город гаснет, щемящая пустыня, заноза в сердце, свинцовые щели этих дней, каждый атом, отравленный луной, просит пить. Рискованные трюки, Гарри Гудини (настоящее имя Эрих Вайс), летит с гигантского небоскреба, раскинув черные крылья летучей мыши. Маг, великий иллюзионист, венгерский еврей, эмигрировавший в Америку. Шлиман, Троя, два топора из зеленого нефрита. Воронье на рассвете, все жалуются, всем трудно жить, у всех предчувствия, а я этого лишен, мне, должно быть, легче, чем им, хожу из угла в угол, бесчувственное бревно, мне все равно, во мне пусто и глухо, тревоги по мелочам, а вырастают в снежный ком... Я ничего не выдумывал, а только почувствовал в себе ночь...

14 ноября, позвонила сестра, сказала: мужайся. Вчера, в одиннадцать вечера… В субботу выпал снег, много, много снега, мы поднимаемся на гору, где кресты и клены. Я давно не плакал, отвык... В комнате матери полумрак, зеркало завешено, кровать, на которой она спала, аккуратно застлана темным, в клеточку, покрывалом. Пустая кровать, пустое изголовье, и, кажется, подушка еще хранит отпечаток ее головы, ее тепло. Я прижался щекой к этой подушке.