Литературная критика

Авторская орфография и пунктуация сохранены

Милостивый государь, Федор Михайлович!

Перво-наперво, разрешите засвидетельствовать Вам мое почтение и выразить сердечные поздравления по поводу выхода Вашего романа в отдельной книге! Это большое событие, как для Вас (ибо что же может быть приятнее автору?), так и для нас – читающей публики, а, быть может, и всей России, т.к., убеждение мое твердо, роман Ваш скажет слово и повлияет на дальнейшие пути развития нашей отечественной литературы. Не примите вышесказанное за незначащие словеса, говорю я совершенно искренне, и будущность Ваша как большого литератора, которая именно и началась с "Преступления...", видится мне чрезвычайно успешной и плодовитой. Знаю, что человек Вы занятой, а потому не смею отвлекать Вас более слишком долгим вступлением и перехожу к самой сути того, что и побудило меня писать к Вам.

Ах, чорт возьми (уж, простите за слог), все-таки без еще одного пояснения не обойтись!  Так уж сложилось, что в департаменте нашем сам собою образовался некий кружок. Не подумайте чего, все совершенно невинно, собираются в нем исключительно почитатели словесности. И, дорогой Федор Михайлович! как бы Вам было любопытно взглянуть на этот кружок. Он довольно давно составился и имеет свой центр. Что примечательно, входят в него люди совершенно различные и  возрастом, и чинами, и  происхождением, и никому не делается предпочтения. Это удивительно! Подлинное равенство. Так вот, недалее как на прошлой неделе в кружке нашем обсуждался Ваш роман.  И главным предметом споров (а были горячие споры!) стал следующий пункт – чем же все-таки мучался Раскольников? Что не давало покою Вашему герою? Так уж случилось, что я прочел роман еще когда он выходил главами в "Русском вестнике", и теперь в отдельной книге. Нашел, что многое Вы сократили (и, ей Богу, правильно сделали), но главная-то суть осталась неизменной. Потому, как мне казалось, ответ на сказанный выше вопрос был у меня готов. Каково же было удивление мое, когда я ни только не нашел поддержки у нашего общества, но меня как будто и слушать не хотели! Именно прояснения этого вопроса и побудило меня писать к Вам, уважаемый Федор Михайлович. Признаться, я был до того обескуражен наивностью суждений своих товарищей по-этому вопросу, что и нынче чувствую себя сконфуженным. Да, чего греха таить, и сам засомневался было в верности собственных выводов. Они-то – товарищи мои, люди сплошь неглупые. Что там неглупые! Один Свиридовов – человек хоть и молодой и служит только в 14-ом классе, а по склочности характера вряд ли когда поднимется много выше, уж такая голова! И даже этот самый Свиридов нисколько не оказал мне поддержки, хотя и придерживается самых передовых позитивных взглядов. Тут же хочу объясниться: уважаемый Федор Михайлович, зная сколь Вы заняты, я неслишком обольщаю себя надеждой на Ваш ответ, а пишу только от того, что никто в целом свете (уж теперь я это знаю наверное!) не сможет разрешить меня от бремени моего, с позволения сказать, рассуждения. Итак, теперь уже перехожу к самой сути, ибо дольше, кажется, тянуть нельзя.

Когда встал вопрос о нравственных мучениях героя Вашего романа – Родиона Раскольникова, а именно: что были эти мучения? Все наши в один голос и без тени сомнения говорили – совесть. И как будто здесь и мнения иного быть не может! Я же твердо убежден, что Раскольников не был мучим совестию. В первую очередь я исхожу из того, что Вы, как автор,  сами неоднократно отрицательно отвечали на этот вопрос на страницах романа. Мне же возражали, что делается это так всегда и специально, для слога и создания характера. Дескать, нам говорят – “не совесть гложет этого господина”, а мы-то видим, что на самом деле совесть и сочувствуем. Не согласен и вряд ли когда-нибудь соглашусь. Ведь авторские-то слова, пожалуй, единственная правда, в которую можно верить! Когда бы сам Раскольников говорил – не совесть, тут бы еще можно было сомневаться. Ну а коль автор, тут уже никак нельзя не поверить, ибо автор-то выдает всю подноготную, только по его словам, вкупе с действиями персонажа мы и узнаем характер. А в характере Раскольникова и содержится все то, что по натуре не позволит ему испытать уколы совести. На мысль эту меня навело некое размышление, которое я позволю себе изложить. Ибо прежде чем разбирать вопрос о том, что были душевные мучения Раскольникова, следует сначала разъяснить что такое сам Раскольников.

По глубокому моему убеждению Раскольников – это человек безсовестный. Не в том смысле, как говорят это всюду о людях грубого либо  хамского характера, вовсе нет. Он – натурально не имеет совести. Как выпадает иному родиться увечным, не имеющим слуха или какого-то члена, так Раскольников рожден безсовестным. Уж коли искать в Вашем романе человека с совестию, так им, пожалуй, окажется г-н Свидригайлов. Вот уж кого, подлинно совесть замучала! Раскольников же – дело другое. Если хотите, он выше совести. Судите сами, вот выдумал он идею, вылежал на диване, воплотил и тут же спотыкнулся. Не выдержал, ибо правда содеянного им оказалась тяжелее, непосильнее, чем мог он предугадать. Тут же начинаются муки, страшные, доходящие до физического недуга и помешательства. А ведь и само помешательство только называется душевной болезнью, на деле-то имеет происхождение в теле человека, и тело мучает не менее души. Так вот, страдания нежданно-негаданно обрушиваются на Раскольникова. Почему? Он сам не ведает. Ведь старухи-то ему не жалко. Вот ни столичко! Испытай он хоть каплю сострадания, какое  вдруг испытал к вдове Мармеладовой и тут же отдал последние гроши, хотя вдова-то не многим лучше процентщицы, то, пожалуй, и вовсе не вошел бы к ней с топором. На этом я стою твердо. Старухи Раскольников не пожалел ни в единой строчке романа, даже и само раскаяние его было не в убийстве собственно Алены Ивановны и Елизаветы, а большей частию в образе мыслей. И, к слову сказать, это также делает героя Вашего уникальным, ибо в большинстве своем люди раскаиваются именно в действиях, но не в мотивах. Однако ж об этом еще предстоит. Так вот же, совершив убийство, Раскольников начинает мучатся, страшно и неизбывно, и единственное существо, которое может он жалеть в этих обстоятельствах это самое себя. Ибо убив сие вредное насекомое, убивает Раскольников и самого себя. Фигурально, конечно, но от того и мучения происходят, что от ныне он принужден жить мертвым. Совести тут попросту не найдется места. Страдает Раскольников сознанием совершенной чудовищной несправедливости, а это, воля ваша, не одно с совестию. Больше, много больше! Сущность же несправедливости в том заключена, что в желании своем проверить теорию, (только лишь проверить, ведь не для серебряных же часов он убил!) Раскольников шагнул далеко за границу дозволенного. Ибо любое человеческое хотение только тогда законно, когда не отрицает хотений других людей. Раскольников же покусился на главное и первейшее, натуральнейшее из человеческих хотений – желание жить и продолжаться. А стоило делу совершиться, тут-то он и осознал невозможность  своего деяния. А коль он человек совести не имеющий, то и не знал куда девать себя. Была бы совесть, так, пожалуй, выдержал бы Раскольников, поморщился бы только. Ведь и хотел он убить по совести, да только знать не знал, что она такое. И более того, не давал себе отчета, что вовсе не она станет ему главной преградой.

Идею эту я высказал в нашем кружке, не столь пространно, но в той же самой сути. На это мне указали, что Раскольников – человек с образованием, студент юридического факультета и проч. Дескать, о несправедливости убийства ему итак известно было. Но постойте же, я не берусь этого оспаривать. Не только юристу, но и, пожалуй, всякому ребенку известно, что убийство – действие преступное и даже зслучайностию не всегда оправдывается. Не знал Раскольников другого – каким окажется действие этой несправедливости на совершившего ее.

Мы помним, что было его главным пунктом. Есть, дескать, люди способные творить зло во имя будущего искупления и всеобщего счастия. И тут уж у меня вопрос – почем же Раскольников мог знать, каково приходилось тем александрам, наполеонам, робеспьерам и проч.? Быть может, и даже наверное, давя тысячи, они и получали тысячекратные страдания, и всё их дальнейшее искупление и служение (если такое вдруг случалось) было чистейшей мукой. Да и случалось ли оно когда-нибудь? По большей части-то господа эти лишь увеличивали злодеяния развязанием новых войн и революций. Да, в начале руководили ими добрые и лучшие побуждения, но стоит крови пролиться, как человек пьянеет, несется сломя голову, уже вовсе не разбирая дороги, как будто в помешательстве продолжает давить и давить новые тысячи, позабыв об гуманизме и прочих идеях, заботясь единственно о сохранении собственной жизни и приобретенной власти.  Ведь нельзя же в самом деле отправить под гильотину тысячу роялистов, а после успокоиться открытием сиротского дома?! Не выйдет, господа! Как у Свидригайлова не вышло, так и тут. Никаким последующим действием крови с рук не смоешь. И ведь, что интересно, Раскольников смотрел на примеры эти, как на личностей исторических, то есть, на то, какими они представляются всему миру, иными словами на общественное мнение касательно этих персон. А ведь в общественном-то мнении оправдаться можно. Ей Богу, можно и даже довольно просто! А вот перед самим собой... Мысль, конечно, не нова. Да и не она вовсе составляет сокровенную сущность Вашего романа. А именно то, что убийство для человека – действие противоестественное, не могущее остаться без последствий, буде человек хоть каплю тронут сознанием. Не в совести тут дело, и не в жалости даже! А просто, не может человек убить. Кстати, касательно жалости. У нас также много говорилось и о том, что убийство Елизаветы подкосило Раскольникова, дескать, невинная жертва и проч. Да, позвольте, ведь и Алена Ивановна ни в чем неповинна! Кроме зловредности характера. И не будем забывать, что Раскольников-то помышлял об убийствах тысяч. Верно, что человек он умный, следовательно, не мог не понимать, что среди тысячи половина-то как раз невинных будет. Тут уж по известной поговорке – коли лес рубят, то и щепки летят. Елизавета и была той щепкой, не более. Конечно, убийства ее Раскольников не предвидел прямо, но нечто подобное мог вообразить. Потому и факт, что Елизавета попала-таки под его топор не мог стать поворотным для Раскольникова. Скажу Вам честно, Федор Михайлович, даже и у читателя гибель Елизаветы не вызывает сильного сочувствия. Впрямую, конечно, этого никто не говорит, ибо боятся расписаться в черствости, однако заключить эту мысль можно косвенно. В самом деле, что такое Елизавета? Юродивая, мученица, мученическую смерть принявшая. Да, любой верующий заключит, что ей прямая дорога в Царствие Небесное. Пусть недалекие скажут про нее – гулящая, незаконного ребенка носила. Да тут не все так просто. Ведь и в Писании сказано - “отдай последнюю рубаху”. А коли у Елизаветы отродясь ничего не было, так она и отдавала самое себя. Тут уж грех на том пахабнике, что простотой ее воспользовался, а сама Елизавета чиста.  Впрочем, эко меня занесло! Уж простите, Федор Михайлович, пожалуй, этот пассаж я бы и вовсе вычеркнул, да бумаги нет переписать. Вернемся же к нашему предмету.

Так вот, по мысли Вашего романа человек человека убить не может. И полностью я с Вами согласен. Правда, тут нам могут возразить, это, дескать, уж вовсе романтизм, или того похуже! Война-то как же? Вот, дескать, убивают люди друг друга и будут убивать. Не только не мучаются потом, но и в самом убийстве как будто удовольствие находят и похваляются. Поглядите-ка что турки в крымскую кампанию с православными творили в балканских владениях своих? Никоим образом не берусь оправдывать изуверов, однако ж и умолчать будет не вполне честно. Ведь для турков-то балканские братья наши (впрочем, как и мы сами) – почти что вовсе не люди. И по убеждению их, зверства производились как будто над животными. Поймете ли Вы меня, Федор Михайлович? Тут ведь ключ, страшный ключ к оправданию любой войны. Стоит показать, что противник – не человек вовсе, а подлый, вредоносный хищник, как солдат уж будет готов и колоть его, и за ноги вешать, и огнем жечь. Ведь над животным все дозволено сделать, иное дело человек. А ведь Раскольникову-то и животное до боли жалко было! Вспомним-ка сон его, в котором мужичонка лошадь на смерть сечет. Так как же он отважился покуситься на человека? А от одного хотения!  Много на страдания и нищету нагляделся и захотел людскую жизнь исправить. Для того и теорию придумал, чтобы самому превратиться в того, кто жизни людей менять способен. Широкий человек Раскольников, а все-таки свой предел имеющий. И предел этот там заканчивается, где другой человек начинается, пускай и самый ничтожный, и вредный. Нельзя своим хотением, другого подавить. А коль подавил, то два пути: один подобный Свидригайловскому – страдать от своих деяний и хотеть дальше, а следовательно и совершать вновь и вновь, до того дня пока чаша страдания не переполнится сверх меры, и там уж покончить; второй путь – путь Раскольникова, который много сложнее, ибо не бежит от страдания, а принимает его. Тут мне бы хотелось остановиться и взглянуть на перерождение Раскольникова несколько подробнее, ибо оно также стало предметом многих споров в нашем кружке.

Опять же, общее мнение членов кружка нашего в том, что перерождение героя Вашего состоялось в следствие уверования в истины Писания. Воспринято это было неоднозначно, некоторые (Свиридов тот же) видели в этом слабость концовки. По рассуждению их, человек подобный Раскольникову, с его образованием, характером и образом мыслей натурально не мог уверовать и тем спастись. Потому, говорят они, развязка сия выглядит слабой и неоправданной. С первой частию сего утверждения я, пожалуй, могу согласиться. Действительно, Раскольников не может спастись одной только верою, и в самом деле откуда ей взяться столь внезапно? Вторая же часть (именно касательно слабости концовки), на мой взгляд вытекает из неверной посылки. Мы правда видим, что Раскольников вдруг обращается ко Христу. Но позвольте, ведь это не самое перерождение, а лишь следствие его! Всё, всё, и раскаяние, и крещение, и венчание - всё лишь следствия переворота, состоявшегося в душе Раскольникова. Самый же переворот заключается, на мой взгляд в том, что Раскольников сумел отринуть собственные хотения, разглядел их тщетность и неправедность, увидеть в них источник муки своей. Каким образом, ему это удалось? А Сонечка-то как же? Вот она и делает в Раскольникове этот переворот безмолвным примером своим. Ведь она-то как раз тот индивидуум, который начисто лишен каких-либо хотений. Иными словами, полная противоположность Раскольникову. Несмотря на весь свой образ жизни ей удается оставаться чистой, потому что она раз и навсегда отреклась от воли, а потому лишена собственных эгоистических страданий, как раз того чем преисполнен Раскольников. Сонечка жалеет и страдает только за других, Раскольников же только за себя. И этот факт вдруг открывается перед Раскольниковым, и он-то его переворачивает. Мне возражают, отчего ж случилось это вдруг? Ведь Сонечка с Раскольниковым уж столько времени, узнает он ее в Петербурге, она следует за ним в Сибирь и в каторге постоянно рядом.  Но давайте припомним как свершается этот переворот! Действительно Сонечкой всегда и всюду подле Раскольникова, но вот однажды, будучи в больнице, Раскольников встает с постели, подходит к окну и не видит Сонечки у ворот, где она обыкновенно бывает каждое утро. Тут только, он вспоминает ее. Тут только может беспристрастно взглянуть на нее. Как это часто бывает с каждым из нас, что некие вещи мы замечаем только тогда, когда они пропадут. И вот примером Сонечкиного характера всё дело-то и совершается. Только глядя на нее Раскольников видит всю тщету и неправедность своих мыслей, только глядя на Сонечку Раскольников отказывается от хотения, и, как бы страшно не прозвучало это для современников наших, становится человеком без воли. Не к революции, не к топору зовет роман Ваш, а к счастию. Ибо отныне Раскольников – счастливый человек. И не раскаянием спасен он, а единственно любовью. И это, воля ваша, куда более в Христианском духе, нежели раскаяние, а может и больше самого Христианства, потому как под силу любому человеку, любого вероисповедания.  Верно ли я угадал, Федор Михайлович?

Дмитрий Калмыков