Фантазмы самописца
Главное, на мой вкус, в книге Тургенева, по легенде значительно повлиявшей на монаршие умонастроения, приведшие к отмене крепостного права, это история перемены оптики, которая меняется на всех уровнях - и, в первую очередь, на сюжетном.
Фабульные особенности небольших текстов, составивших сборник, объясняются жанром "записок", который позволяет считаться законченными и самодостаточными подорожные зарисовки, сделанные во время блужданий барина по окрестным деревням, лугам и лесам в поисках вальдшнепов или коростелей ("...я нашёл и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо...").
Этюды эти, начинающиеся с промежуточного "пошёл туда-то", затем живописуют ту или иную, чаще случайно подсмотренную (заваливаясь в чужие дома или же в компании, как в очерке "Бежин луг", Тургенев любит прикинуться спящим, а сам слушает разговоры, которые стенографирует с прилежностью Лидии Гинзбург) сценку, которая ничем не заканчивается и ни к чему особенному не приводит.
Классическая нарративная схема, таким образом, оказывается отменена - охотничьи записки позволяют Тургеневу особо не трудиться на композицией или драматическим развитием - строение этих текстов, таким образом, непредсказуемо и нелинейно как ландшафт, описываемый Тургеневым; как сама жизнь, развивающаяся в этом ландшафте.
Оказывается, очерк или же зарисовка может состоять из описаний природы и обрывков диалогов, а так же людей, появляющихся и исчезающих без какой бы то ни было логики участия в сюжете.
Оказывается, изящная словесность не обязана бежать и развиваться сюжетом, в прозе может и не происходить ничего существенного, приводящего к необратимым изменениям.
Тогда фон и выходит на первое место, переставая быть фоном, оказываясь целью, поводом и главным событием.
Тургенев путешествует по сопредельным Тульской, Орловской и Курской губерниям (с различий между этими двумя и открывается дебютный очерк "Хорь и Калиныч", вспомнили?), лесовалам, выселкам и барским домам, сравнивая два мира - крестьянский и господский, что само по себе является для Тургенева сюжетом.
Крестьян писатель изображает сочувственно, дворян и помещиков иронично и даже язвительно, однако, вмешиваться себе Тургенев позволяет только в мир диких птиц, обеспечивающих ему статус соглядатая.
Наблюдая голод и бесправие, Тургенев ни во что не вмешивается - лишь констатирует, переводя курсор с одного впечатления на другой; при нём двурушные баре разбираются со своими крепостными, как правило, не считая их за людей; при нём, например, пухнет от голода слепоглухой старик из "конторы", нужный Тургеневу для зачина ("он ощупался, достал из-за пазухи кусок чёрствого хлеба и принялся сосать, как дитя, с усилием втягивая и без того впалые щёки...").
Благорасположенность барина никак не влияет на изменение судеб описываемых людей (документальный статус жанра заостряет ощущение реальности - все здесь показанные не вымышленные, но настоящие люди), что делает Ивана Сергеевича и его позицию малосимпатичными.
Он видит в крестьянах забавных людей, тогда как другие баре этого ещё не видят, поскольку не доросли в своём развитии до идеи человеческого равенства.
А, скажем, карлик Касьян по прозвищу Блоха ("Касьян с Красивой Мечи") дорос в своём развитии до понимания греховности охоты, когда даже не из-за голода, но ради одной только забавы, убивают свободных птиц.
Нисколько не смутившись, Тургенев ехидничает, мол, курицу или гуся тоже, поди, есть не надо, на что Касьян отвечает - "Ты птица богом определённая для человека, а коростель - птица вольная, лесная. И не он один: много её, всякой лесной твари, и полевой, и речной твари, и болотной, и луговой, и верховой, и низовой - и грех её убивать, и пускай она живёт на земле до своего предела..."
Тургенев описывает Касьяна как чудака, в качестве ещё одной русской диковины, хотя оптика Блохи значительно ближе ощущениям современного человека, нежели точка зрения прогрессивного писателя.
Именно "Касьян с Красивой Мечи", а не самые знаменитые очерки книги, типа "Гамлета Щигровского уезда" или уже упоминавшегося "Бежина луга") оказываются точкой вскрытия приёма, тем самым проколом или же, если воспользоваться фотографической терминологией, пунктумом, задающим, начинающим задавать новую систему оценки самого Тургенева.
Очерк начинается с того, что у тележки, на которой Иван Сергеевич возвращался с охоты, "перегорело" колесо - ось сломалась.
Писатель, по привычке, в которой для него нет ничего особенного, вламывается в ближайший двор, где и находит похмельного Касьяна, который отказывается помогать незнакомым людям даже за деньги.
"- Что надо? - спросил он меня опять.
Я объяснил ему, в чём было дело, он слушал меня, не спуская с меня своих медленно моргавших глаз.
- Так нельзя ли нам новую ось достать? - сказал я наконец, -я бы с удовольствием заплатил.
- А вы кто такие? Охотники, что ли? - спросил он, окинув меня взором с ног до головы.
- Охотники.
- Пташек небесных стреляете небось?..зверей лесных?...И не грех вам божьих пташек убивать, кровь проливать неповинную?"
После некоторого препирательства, Касьян теряет интерес к пришельцам, но Тургенев едва ли не насильно вытягивает из него помощь, в полновластии ощущения двойного господства - Касьян-Блоха обязан ему помогать и как холоп, и как персонаж, которого он с удовольствием поместит в свой писательский гербарий.
"- Послушай, старик, - заговорил я, коснувшись до его плеча, - сделай одолжение, помоги.
- Ступайте с богом! Я устал: в город ездил, - сказал он мне и потащил себе армяк на голову.
- Да сделай же одолжение, - продолжал я, - я... я заплачу.
- Не надо мне твоей платы.
- Да пожалуйста старик..."
Ну и, разумеется, вынудил Блоху к помощи (почему-то кажется, впрочем, не настаиваю, что обломавшись бы, Тургенев писать о Блохе не стал бы), совершенно уверенный в непогрешимости своего охотничьего и барского статуса.
Между тем, потребительское отношение Тургенева к животным ничем не отличается от потребительского отношения к крепостным - весьма интересно было бы проанализировать психологические и лексические дубли, возникающие у охотника, ну, скажем, в отношении своих собак (или же детей: самым точным замечанием по поводу подростковых разговоров в "Бежином луге" Иван Сергеевич посчитал реплику Дудышкина, заметившего, что дети у Тургенева говорят "как взрослые")..
Оптика Тургенева кажется прогрессивной лишь до тех пор, пока он не встречает ещё более прогрессивного человека, чем он, пока текст сам по себе не проговаривается о пересменке и переоценке окружающих писателя общественных отношений и простых человеческих связей.
Эта непредумышленная правда самописца, вылезающая из текста "Записок" во многих местах, пожалуй, самое ценное, что может дать книга: смена ценностей обнажает многие смыслы, бывшие незаметными во время написания.
Порой, возникает ощущение, что писались они (а, ведь, судя по некоторым подписям, сочинял Тургенев не по горячим следам, но проживая за границей, что говорит о том, что мы имеем дело с фантазмами) человеком, не приходящим в сознание, но надиктовывающим текст от лица маски.
Или даже "от лица" нескольких масок - так, одну из них можно назвать "охотник", другую - "русский", третью - "русский барин"; жонглирование этими разными дискурсами с обязательным, каждый раз, переключением оптики и составляет ключевой аттракцион этой странной книги.
См. так же "АНАБАЗИС". Путешествие первое:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
