Искусство

Это методологически точное решение – разместить выставку Александра Лабаса на втором этаже Корпуса Бенуа – и оттого, что ретроспектива этого долгожителя (1900 - 1983, т.е. умершего уже «на моей памяти») буквально вклинивается в круговорот экспозиции, посвящённой русскому искусству ХХ века и, оттого, что на большинстве холстов почти обязательно присутствуют аэростаты, самолёты или воздушные шары, делающие и без того бледно-розовые, кремовые, нежные сгущения трепетной плоти, окружённой чистыми белыми полями ещё более воздушной и невесомой.
 Обязательно сравниваешь эту ретроспективу с той, что показывали в прошлом году в Третьяковке на Крымском валу, во вспомогательных залах, куда обычно ссылают художников второго-третьего ряда, особенно, впрочем, обожаемых коллекционерами и гораздо серьёзнее нуждающихся в прорисовке контекста.
 Две эти выставки рознятся составом – на Крымском, кажется, я не видел (или не обратил внимания) работ из Пермской картинной галереи и Екатеринбургского музея изобразительных искусств, в ГРМ не показывают театральных декораций и эскизов панно, а так же реконструкции скульптуры «Электрическая Венера» (её, правда, показывают в документальном фильме, рассказывающем о вдове художника), но нынешняя, тем не менее, ощущается если не более полной, то более подробной. Несмотря на камерность, тщательнее выстроенной.

 В ней нет чувства придатка, бокового купе у туалета (хотя незаконченность и незавершенность пути без начала и конца вырисовывается и здесь, спровоцированная, возможно, особенностями стиля художника) – включённость в центр Корпуса Бенуа сообщает основательность этим невесомым, едва окрашенным струйкам материальности, напоминающей, порой, царапины и вспоротости холстов Лючиа Фонтана.
 Точно, с одной стороны, Лабасу хотелось добавить новой, на его глазах создаваемой реальности, объёма, но, с другой, ещё сильнее ему не хотелось вмещать в своё виденье момента всё то неприятное и чужое, ассоциирующееся у него с густотой и наполненностью. 
 С консистенцией запёкшейся крови. С фактурами окаменевшей пены. 
Всё должно быть иначе, новый мир должен породить нового человека, обладающего новым зреньем, способным выхватывать из потока разнокалиберные детали и, по прихоти желания, своего ли или же коммунистического, увеличивать их или отдалять.

Лабас утопист примерно той же самой силы и направленности, что и Платонов (прошлогодняя выставка выстрелила Хлебниковоподобием, нынешняя, с наложением соседствующего Филонова дала иной, более визуально осязательный крен в сторону ОТ Тышлера), заранее прозревавший антропологические изменения и мутации, когда части общественно-полезных механизмов хотят стать уже даже не частью человеческого тела, но человеческого мозга, такого же нежного и трепетного как живое креветочное мясо.
 У него там, конечно, много чего летает, трепыхает и струится, то подымаясь над городом (а то и тайгой) или же, напротив, опускаясь на монументальном, похожем на гранитную лестницу, эскалаторе под землю, однако, мне самым показательным выпал один незаметный, можно сказать, проходной пейзаж.
 На нём Лабас изображает свой дворик, погружённый в молочно-мученистый морок то ли утреннего тумана, то ли предрассветной погружённости во всё ещё теплые складки чужого сна.
 Мне здесь показались важными и отдельные, точно плавающие в латте детали дворика, скорее, угадываемые на ощупь, нежели перенесённые через степень осязательного решения, но и само это притяжательное местоимение в названии холста.
 Ибо после этого вдруг обращаешь внимание, что Лабас любит писать просто город или просто метро.
И даже если рисует какое-то конкретное место, то ставит что-то типа «В районе Мясницкой», а ты стоишь, прикидываешь, где же оно ТАКОЕ может быть (могло быть), но так и не узнаешь.

Или художник в том «виноват», или жизнь в том неузнавании «виновата», но если совсем уже про физиологию Лабаса, то чаще всего кажется, что на лбу его набухла, налилась (наливается) каким-то особенным чувством одна-единственная, но зато центральная жилка.
 Вероятно, та самая, что проходит ровно по центру лба внутренней сокровенной рекой, омывающей и оберегающей выход вовне двух полушарий. 
 При этом, натяжение её настолько вероломно сильно, что вся прочая живность тела замирает и даже, подмороженная, отмирает на какое-то время, проступая на полотне слепыми пятнами, стремящимися к тотальности.
 Ибо без тотальности и, следствием, тоталитаризма никаких серьёзных или, там, существенных преобразований, да ещё и с трагическим (хотя это до сих пор кому как) антропологическим выхлопом не бывает.