Онтологические прогулки

 

 Рафаэль. Пророк Исайя.

 

Дорога

            Об обычной, не пророческой жизни Иешаяѓу, мы ничего не знаем. Ничего, кроме нечистых уст, т.е. того, что было у всех. Этими «нечистыми устами» (по Пушкину: «грешный мой язык») он говорит: я был таким, как все. Коль так, какой смысл тратить слова, описывая скверну обыденной жизни, о которой в своих инвективах расскажет пророк. Праздность, пьянство, разврат и сверх всего: поклонение божкам литым, деревянным.

            Прежний Иешаяѓу пророка не интересует, собственно, как вообще любой человек, которого он не замечает. Из своей пророческой выси он видит людей, даже царя и его приближенных замечает постольку, поскольку на них завязаны судьбы страны и народа. Страна и народ, страны, народы и есть предмет его забот и волнений, слов острых, как стрелы, слов утешающих, как елей. Какой из этого следует вывод? Бог пророка Иешаяѓу человека не замечает? Человек пророка Иешаяѓу еще не открыл личного Бога? Оставим вопрос открытым, словно дорогу из вечности к человеку, от человека — в вечность. Но какой бы ни была эта дорога, с уверенностью можно сказать: вопреки обычаям времени, когда в путь отправлялись лишь караванами, пророк идет по дороге один.

            Нельзя не признать: в эпохи растущего от поколения к поколению индивидуализма пророк, от имени Господа говорящий с народом, народами, землей и небом, не мог не выглядеть старомодным. А, признав очевидное, нельзя не задуматься о пророке во время, когда развитие индивидуализма зашло в тупик. С народами и универсумом говорить не пристало: не модно, а с индивидуумом — бесполезно.

            Дорога — это разомкнутое, распахнутое пространство, это рухнувшие городские стены, исчезнувшее чувство защищенности. Путники объединялись, преодолевая опасности и собственный страх. Никто в одиночку не путешествовал, единились, создавая подобие движущегося города, готового в любое мгновение отразить нападение. Сбиваясь в караваны, путники вырезали из природного пространства, живого, коварного, за каждым камнем таящего опасность, малый кусок цивилизации, хрупкой и неустойчивой, не способной противостоять ни сколько-нибудь серьезным грабителям, ни тем более сколько-нибудь серьезным катаклизмам природы.

            Дорога, начинающаяся далеко, иногда в бесконечности, заканчивается воротами, за которыми начинается город. Пророчество Иешаяѓу начинается с горького обращения пророка к миру, созданному Всевышним, и Самого Господа к сотворенному Им миру. И после долгой, в шестьдесят шесть глав, дорога завершается в родном городе, в Храме, выйдя из которого, пророк видит хорошо знакомую ему и его современникам, жителям Иерушалаима картину. Выйдя их Храма, средоточия святости на земле, они видят столбы дыма, поднимающиеся из оврага Геѓином (отсюда — геенна). Начинается текст упреком, завершается — омерзением:

 

 

            Печальный конец. Начав с греха, грехом завершить. Традиция со своим пророком не согласилась. Чтобы не завершать чтение пророчества такого рода стихом, принято добавлять стих предпоследний.

            Один из самых запоминающихся на пути Иешаяѓу — образ роженицы, которой уподоблен и сам пророк, и его город, и его народ, и всё человечество, тщетно надеющиеся родить вечный мир: «Словно беременная, чьи роды близки, в муках корчится и кричит,// так и мы, Господь, пред Тобою. Словно беременные, корчась, ветер родили… (26:17-18)

            Люди страдают, мучаются, пытаясь понять, почему торжествует бездетная, родами не страдавшая, почему  детей у покинутой больше, чем у замужней (54:1). Подобно Саре, жене Авраѓама (Вначале, Брешит 11:30), подобно жене Маноаха (Судьи 13:2), которым вопреки законам природы были дарованы сыновья, она (и страна, и город в иврите женского рода) позабудет о стыде юности, о позоре вдовства не вспомнит (54:4).

            Иешаяѓу — поэт существительных: Бог — человек, небо — земля, вода — пустыня, город — дорога. Точка отсчета может меняться, но всегда остается бинарной. Если сказал: лев, значит рядом непременно ягненок. Фигур речи нет у пророка, есть — фигуры существования, которые, как города дороги, связывают глаголы. Такой бинарной существительной сетью уловлял поэт мир, после его смерти эту сеть унаследовали ученики самого существительного поэта в истории человечества, равно как и заплетающуюся на извилистых синтаксических тропах, захлебывающуюся в звуках, перепрыгивающую с речи косвенной на прямую речь пророка.

            Мир пророка, несомненно, мир строгий: не все, что на его глазах происходит, он желает видеть, слышать и обонять. И, тем не менее, подобно бренчанию раздражающих его ножных цепочек, украшающих иерусалимских дев, в него врывается и затрапезная пьяная речь (Приходите, возьму вина, дернем шехара¹, 56:12), и разухабистый уличный голос: «Тащись по городу, взяв кинор², забытая шлюха,// сладко играй, много пой — чтобы припомнили (23:16).

 

            Перефразируя известное выражение: Господь устами пророка говорит языком людей. Пророк говорит, а в зиянии между словами — животворящее или сжигающее, пылающее потоком смолы дыхание Господа (30:33).

            Немало самых тяжелых, испепеляющих слов брошено пророком окружающим Израиль народам, но самые страшные — евреям. В тексте Иешаяѓу много яда и горечи: ирония пророка горька, а сарказм ядовит. И самая ядовитая ирония и самый горький сарказм — евреям. Немало несчастий напророчено окружающим Израиль народам, но самые ужасные — евреям. Гибель, истребление, позорный конец — провиденная судьба окружающих Израиль народов. Гибель, истребление, позорный конец — провиденная судьба Израиля, от которого, в отличие от других, останется малый остаток, крошечный корешок сгнившего дерева, капля воды в  пересохшем источнике.  Из корешка вырастет дерево. Из капли родится река. Всё смертно, все умирают, одни народы — от старости, за грехи наказаны смертью другие. Лишь один народ, погибая, возрождается к жизни, и, осквернив свою избранность, вновь погибает, чтобы ожить, пройдя круги рождения-смерти, ожить в мессианском грядущем для жизни истинной, по законам Господним, и тогда, приняв Одного и Единого, избравшего Своим народом евреев, народы придут в Иерушалаим, на гору Сион.

            Не знающий, точнее сказать, не желающий знать полутонов, Иешаяѓу создает картины, образы абсолютного. Если зло, то совсем беспросветное, злей не бывает. Если добро, то без изъяна, добрей вообразить невозможно. Поэт предела, Иешаяѓу не вглядывается в бездну: подошел и отпрянул, он в нее падает, без надежды подняться, вернуться в мир полутонов, смешанных красок.  Его бездна — как преисподняя, но и там для пророка, пусть не жизнь, но некое подобие жизни. Если для человека полутонов преисподняя-бездна неодолима, то пророк из нее возвращается, подобно фениксу, он умирает и возрождается, выдыхая сатирические картины и образы последнего из возможных пределов. Преисподняя, смерть духа, гниение плоти, социальный распад, человек, вянущий словно трава, и трава, умирающая человеку подобно. И — вдруг внезапное возрождение. Вместо всеобщего, не знающего меры, не ведающего предела распада — картины, образы всеобщего, всепроникающего добра. Добр человек, даже дикие хищные звери меняют природу, социальный мир справедлив, всё расцветает, в пустыне реки текут. Одним словом, вместо сатиры последнего предела на следующей странице — идиллия всеобщего предела.

            Оба предела рукой редактора собраны-разведены прихотливо. Чувствуешь порядок, ритм, но не в состоянии его уловить, даже смутно для себя обозначить. Но он есть, остающийся ощущаемым, не познаваемым. Книга Иешаяѓу не сборник малых, больших по объему предсказаний, сатир и идиллий, но — маятник удивительной амплитуды, с первых страниц вовлекающий читателя в качание, кажущееся сизифовым. От предела к пределу, от совершеннейшего распада к абсолютной гармонии. Совсем скоро читатель начинает ощущать этот размах. Качание вбирает в себя ближние, дальние страны, далекие неведомые «острова», одним словом, всё мировое пространство, но и это не всё: в его точно очерченном взмахе оказывается не только земля, но и небо, и преисподняя, которая хоть и отлична от мира живых, но, тем не менее — его часть. Господь говорит Ахазу: «У Господа Бога знаменье проси:// из глубин, преисподней или с высей, высот "(7:11).

Оказывается, пророку ведомо то, что происходит и там. Еще качание, еще взмах, и маятник стал подобен бешеному метроному, отсчитывающему не отрезки времени, пусть даже — времен, но дыхание Господа. Маятник мечется во времени и пространстве, и вот уже в его взмахе, во власти его времена, очерченные не мыслимым прежде пределом: от идиллического сотворения мира до его идиллического конца, от начала борьбы добра и зла до скончания этой борьбы. 

            Конечно, в иных пространствах, в иные века такую сумятицу бытия представят иначе, балаганным, карусельным круговращением: всё кружится, всё несется, не двигаясь с места. Суета сует, мелькание зряшное. Но он видел так, он слышал такое. Ведь сама ивритская интонация, взмывающая ввысь в конце каждой фразы, поднимала его выше  и выше, откуда видно лучше и дальше, чем на земле, туда, где голоса сливаются в гул, туда, где звучит отчетливо Голос. Там, в чистой, холодной выси, куда взметнула его интонация родной речи, было трудно дышать. Но не дыханием одним жив человек. Там он слушал за всех. А они, оставшиеся на земле, за него дышали.

            Такой размах маятника был по силам лишь воистину уникальной личности. Поэтому у Иешаяѓу не было эпигонов. Возможно, они время от времени появлялись тогда, когда исчезали сады и леса, когда земля превращалась в пустыню. Но с первой водой, дождем ли, потоком, они исчезали. Эпигонов не было. Были ученики. Потому так естественно в духе пророка, не имитируя  стиль, но выражая его органично, они продолжали дышать в разреженном горнем пространстве. И пусть они были не столь одарены чутким слухом и громким голосом, но ведь карлики, стоящие на плечах великанов, видят дальше. Не так ли?

            Во времена Иешаяѓу дорога была подлинным испытанием. Путники ехали и одновременно прокладывали дорогу: вдоль дорог располагались ямы, в которые сбрасывали камни, мешающие езде. Потому столь величественно пророком рисуется (не раз и не два) дорога будущего, которую торит, с одной стороны, Израиль, с другой стороны, прокладывает Господь.

            Дорога столь же сущностно необходима, как в пустыне вода (43:19). В идиллическом будущем «ланью хромой поскачет, запоет немого язык:// в пустыне воды пробьются, в пустоши — реки» (35:6). Тогда даже морская глубь будет обращена в дорогу, по которой избавленные пройдут, что «рифмуется» с идиллическим прошлым:

            На вопрос: «из какого сора» возникает в тексте пророка предел сатирический, ответить несложно: картины пьянства, «пира во время чумы» сами по себе отвратительны, фантазии и не требуется. Иное дело вопрос: «из какого сора» вырастает предел идиллический. Похоже, из пессимизма, глубинного, ясно осознанного, неотвратимого. Учение заповедует каждому взрослому мужчине три раза в год (в Песах, Шавуот и Сукот) являться в Иерушалаим, в Храм. Вспомним радостную, величественную картину:

 

            А что по этому поводу говорит в передаче пророка Господь?

            Подобно тому, как Господу отвратительны жертвоприношения «властителей Сдома», «народа Аморы», Ему отвратительны явления их пред ликом Господним.

            Иешаяѓу верил в Него истово, чисто. «К Тебе ночами стремится душа, дух, что во мне, Тебя ищет» (26:9). Такой быть вера должна. Любая иная — лишь вид неверия. Пророк не задавал Богу вопросов: до Просвещения и, тем более, Романтизма надо было еще дожить. Не верится (хоть не доказать, не проверить), что без него это было бы возможно. Ну, а после того, как люди стали задавать Богу слишком много вопросов, обнаруживая и смелость, и знания, и много чего еще, его вера помогала и помогает выжить, выстоять, устоять. Он бы этих вопросов не понял, не принял. Но и сами вопросы с неизбежностью смен времен года вырастают из когда-то увиденного, услышанного им.

            Иешаяѓу тяжел, утомителен, изнурителен. Гроза великолепна: раскаты грома, всполохи молний, воздух чист и прозрачен. Но гром отгремел и молнии отблистали. Скрылся в неведомом направлении призрак беды. Человек успокоился, всё уложилось. Успокоения-упокоения нет у пророка. Он — беспрерывные раскаты грома, блистание молний. Казалось бы, вот-вот отзвучит, обессилев, но нет, без перерыва, вслед за блистанием, снова раскат. Гром и молнии не только его инвективы. Идиллии — та же гроза, слепящая, грохочущая, бесконечная, чистая истина.

            Иешаяѓу множество раз предрекает гибель, смерть, запустение. Предрекает, но самой смерти нет, она где-то маячит, словно крайний предел. При этом смерть у него — это смерть страны, города, мира, но не смерть конкретного человека. Смерти человека нет у пророка. Ждешь, ожидаешь, что это случится. Но даже тот, кому суждено умереть, как царь Хизкияѓу, и тот выздоравливает: молитва всесильна, Господь всемогущ. Нет у пророка смерти, равно как и любви. Иешаяѓу не человек, но пророк, и ничто пророческое ему не чуждо, а значит, не нужно ему человеческое.

            Прочитав этот пассаж, кто-то, совершая ошибку, усомнится в истинном значении великого текста. Зря. Нынешнее человечество объелось мелкотравчатым человеком, потеряло меру, масштаб. Мелкое, рассматривай его в микроскоп, станет гигантским, а огромное в перевернутом бинокле кажется мелким. Отношения стран и народов, человечества и людей достойны самого пристального внимания, но тогда и постольку, когда и поскольку внутри культуры есть подлинный, а не мнимый масштаб, единица отсчета которого —абсолютное вне времени и пространства. Об этом, отношениях Бога и мира читай у пророка Иешаяѓу.

            Сверхличное, абсолют не может быть понятен, логически уловим, не может быть зрим, физически ощущаем. Абсолют неясно мерцает — звездою небесной, зарей, размывающей небесную черноту до голубого сияния. Абсолют обманчив, своей незримостью, не слышимостью, невещественностью он убеждает: вовсе не существую. Искушению поддаваясь, люди в абсолютное, вечное теряют веру, цепляясь за временное, песком между пальцев текущее. Чем больше теряют, тем больше цепляются. Бесконечность. Замкнутый круг. Дурное однообразие бытия.

            Зло может быть большее, может быть меньшее. Зло у пророка часто вообще предстает запредельным. Совсем иное — добро. Оно не измеримо, не может быть больше, не может быть меньше. Не может быть запредельным. Добро есть добро. Само — мера, само — точка отсчета.

            Подобно этому человек и Бог. Человек сегодня не равен себе вчерашнему. Человек в одних обстоятельствах имеет мало общего с человеком в других обстоятельствах. Бог же всегда неизменен. Он радуется или гневается лишь в ответ на деяния изменяющегося человека.

            События, отраженные в тексте Иешаяѓу, охватывают многие годы (если даже вынести за скобки всё связанное с Бавелем). Однако найти отличия между «сегодняшним» и «вчерашним» Иешаяѓу невозможно, потому что их нет. Он не стар и не молод. Кажется, у него собственный, от людей отличный, «пророческий» возраст. Не взрослеет, не старится. Да и о каких изменениях можно говорить после видения Господа, встречи, после которой он обратился в подобие Бога, явление абсолютное, вневременное, неизменное мерило праведности?

            Не имея ни единого намека на внешность, тем не менее, трудно представить пророка невысоким и коренастым, но, оставаясь во власти сложившихся за последние две с половиной тысячи лет стереотипов, представляем его высоким, с аскетичной фигурой, аскетичным лицом, и, хочется дописать, аскетичными мыслями.

            Мир Иешаяѓу для современного человека, изнеженного веками благорасположенных к нему текстов, непривычно холодный. В этом мире нет наслаждения, нет созерцания, нет творчества, а главное, нет любви. В этом мире пророк не столько по-лермонтовски рифмуется с пороком, сколько с неизбежностью оборачивается роком, необходимостью — роковой, предначертанностью и провидением роковыми.

            Бог не равнодушен к человеку, народу, человечеству, ко всему Им сотворенному. И за редчайшим исключением нигде не сказано, что Бог человека любит. И за редчайшим исключением от человека не требуется любви, ни к Богу, ни к ближнему. Вместо любви — справедливость. И то сказать, нередко, а может, всегда, любовь слепа, неразумна. Справедливость же зряча, разумна. Любви нет и в «нижних» сферах текста пророчества. Ни слова о любви к «пророчице», к детям. Да и как их любить? Не дети, но — символы. А может, там, в горних высотах, где слышится Голос и царствует справедливость, может, там вовсе любовь не нужна, не возможна?

            Иешаяѓу не жаждет вечности, он — ее часть. Вечность пророка, как любая абстракция, леденит душу, но она чистая, алмазная, настоящая. До баньки с пауками или протухшего погреба далеко, около двух с половиною тысяч лет. За этот срок чистая вечность, если ее не беречь, может истаять. Но, к счастью, этого не случилось. Ее хранили не всегда честно, умело, но всегда истово. Главное — сохранили, наперекор искушению баньками и погребами. И сегодня в глазах очень многих эта холодная вечность осталось такой же: неизменной в своих априори промысленных качествах. При этом, скажут одни, за истекшее время мы, пусть ненамного, продвинулись в ее направлении, приближая хрустальное хрупкое идеальное завтра. Не сдвинулись в ее направлении ни на малую толику, скажут другие. Кто из них прав? Кто способен измерить? Кто дуновение ветра взвесить способен? Важно то, что есть и те и другие, что обеспечивает — такой парадокс — идее вечности продолжение жизни.

            Конечно, не Иешаяѓу вечность открыл. Подозреваю, что существо, открывшее вечность, одновременно обнаружило еще две вещи: смерть и то, что оно — человек. Пророк не открыл вечность, он впервые доступно воображению ее описал. Те, кто после него эту картину решили то ли замазать, то ли дополнить, шли по его стопам. 

            Пророк — человек, лишенный свободы выбора. Его жизнь, его семья, его служение, его слово вечность  всё выбрано за него. Обращение человека в пророка не качественное изменение, когда нарастание прозорливости, достигнув передела, превращается в пророческий дар. Это — смерть-рождение: смерть человека — рождение пророка.

            В сцене обращения человека в пророка этот процесс (недолгий, но сколько-то длящийся) запечатлен с предельною ясностью. Человек размышляет о том, что с устами нечистыми видел Царя Всемогущего (6:5), и это последнее, что он ощущает. Человек умирает (увидев Всевышнего, он более жить не может), и словно тело покидающая душа, видит, как один из срафим с углем горящим, взятым с жертвенника, подлетает, касается его уст… Внимание: подлетает к нему, а касается того, что от него остается. И после этого, после умирания смертного, пророк в ответ на Господень вопрос «Кого Я пошлю, кто пойдет?», отвечает: «Вот я, меня Ты пошли» (там же 8).

            Замечательно тонкий текст. Смерть есть, и ее вроде бы нет, зато есть рождение — преображение. После смерти остаются одни лишь уста, «выхваченные» из небытия углем, жертвенником освященным. Уголь касается уст, и они переходят к пророку, чьи уста не уста человека, но — Бога. И всё остальное, что есть у пророка, уши, глаза, тело, такое, как у людей, отныне лишь функция уст.

            У Иешаяѓу преображение описано в четырех стихах. Читателю, приученному за тысячелетия к иному, в качестве разминки стоило бы прочитать куда как более занимательную и доступную пониманию историю с носом. Конечно, можно потрудиться, представив, что Иешаяѓу отправит в мир одни лишь уста без всего остального. Но на миг представив, от этой картины следует отказаться: профанный нос со святыми устами никак не сравнишь, равно как затейливые видения неудавшегося петербургского чиновника никак несравнимы со служением Творцу человека. Что сказать? О времена, о нравы!

(Продолжение следует)