Онтологические прогулки

      

2

«Слушайте, небеса, и земля, внимай!»

Урок по эстетике пророчества

            В современном иврите есть выражение, восходящее к ТАНАХу: «Я не пророк и не сын пророка» (Амос, 7:14). Этими словами Амос стремился отмежеваться от «профессиональных», придворных пророков, верных власть предержащим. Однако со временем выражение обрело иной смысл. Мол, будущее мне не ведомо, что будет завтра, не знаю. В этой идиоме есть очень значимый обертон: слава Богу, горестной участи удалось избежать.

            Жанр пророчества — горький, горестный жанр. Пророка не любят, чаще всего — ненавидят. Горькую правду не любит никто: ни царь, ни простолюдин. Пророк может тоже не любить горькую правду, но, в отличие от других, не смеет молчать. Пророк утешает после несчастья, катастрофы, страдания, но он их вестник, даже если и самому достается полной мерой, ведь судьба страны, города, племени — его собственная судьба. Попробуйте представить его беззаботным. Веселым, счастливым — трудно. Но — беззаботным…

            В книге Иешаяѓу множество «конкретных» пророчеств о судьбе народов и государств. Современный читатель, не слишком обремененный знанием реалий (обилие незнакомых имен, названий, хитросплетение интересов), вряд ли способен в полной мере понять прочитанное. Но это полбеды. Беда в том, что между великим текстом и малым читателем — эстетическая пропасть. Прочтет на обложке «роман», и  понимает: долгое, неторопливое чтение. Прочтет «скетч», и рот растягивает улыбка. А здесь прочитал «пророчество», и это ему ровным счетом ничего не сказало. Поэтому познание пророчества, это — постижение эстетики жанра.

            В этом смысле 24-ая глава книги — замечательный материал для урока на тему эстетики пророчества, данного самим автором. В главе двадцать три стиха. Ею завершается цикл «конкретных» пророчеств, адресованных соседям Иеѓуды и Иерушалаима. Как бы далеко в пространстве не заглядывал Иешаяѓу, взгляд его всегда прикован к родным городу и стране, которые осознаются пространственным центром мира. Да, он знает, есть города и страны куда как богаче, могущественнее, но Иеѓуда, Иерушалаим избраны Господом, определившим его подножием «ног Своих».

            Всё наступает внезапно. В один миг Господь делает землю безлюдной, опустошая, рассеивая ее обитателей. Разрушается общественная иерархия: одна судьба у господина и раба его, госпожи и рабыни ее. Скорбит земля, лишившаяся ухода, поникла вселенная. Причина: человек осквернил землю, преступая законы, нарушая вечный Завет с Творцом. За это — проклятие. Вслед за обличительной риторикой следует ряд образов: вино утратило силу, завяла виноградная лоза — нет больше веселья, смолкли киноры, не пьют вино, не поют, стал горек шехар. Опустел город, дома заперты, городские ворота в руинах.

            Выживет малая доля, подобно одиноким маслинам на дереве, оставшимся после сбора урожая. Что будут делать они? Оплакивать смерть, разорение, ужас? Но разве это поможет? Разве могут они предаваться скорби, если всё рука Всевышнего сотворила. Потому со всех концов земли эти «одинокие маслины» поднимают свой голос, ликуют сильней, чем бегущие от колесниц египтян,  перед которыми Господь раскрыл воды моря. Весь мир славит Господа, Бога Израиля. И от края земли до края слышится: «Слава праведнику!»

            Казалось бы, теперь пророчество однозначно. Господь грешников уничтожил, и немногие уцелевшие, призванные восстановить разрушенное Господа славят. Но пророк, то ли возвращаясь в прошлое, то ли поражаясь, что и во время всемирного превознесения Господа находятся изменники, пророк говорит: «Горе мне!»

            Земля зашатается, и в этот день накажет Господь небесное воинство — в вышине, и царей — на земле. Соберут всех в яму, запрут на замок, и лишь через много дней о них вспомнят. Апофеоз — в последнем стихе главы: солнце и луна посрамлены, ибо воцарится Господь на горе Сион, в Иерушалаиме. Какой свет с Ним может сравниться?

            Танахическая поэзия — Иешаяѓу не исключение — не отвлекается на пустяки, на малое не отзывается. Еще два-три тысячелетия, и поэты — внебрачные потомки пророков, научатся до блеска облизывать кость, доставшуюся в наследство, научатся легкое дуновение ветерка возводить в статус бури, мелким, но столь дорогим нюансам придавать смысл и значение — всечеловеческое, вселенское. Но это — будет, когда еще будет. А сейчас не кость — но плоть, не нюанс —  весь человек, рычащий от боли, подобно льву, и ланью скачущий в скалах — от счастья. Не дуновение ветерка — буря.

            Танахическая поэзия и наш пророк дело имеют с грубыми аксиомами бытия: Бог — человек, слово — молитва, виноградник — пустыня, святое — профанное, время — вечность. Слово пророка не всегда слишком пластично: в конце концов, не ему растекаться мыслию по древу, но словом прорубать в скалах проходы, тараном стены крушить крепостные. Пророк слово свое делает двойным, тройным — повторами, звукописью, аллюзиями. Получая слово Бога живым, теплым, пророк, проносит его через огонь и холод и, закаленным, бросает в народ.

            Как соотносится ритм физической жизни пророка с его метафизическим бытием? Вопрос, безусловно, чрезвычайно занятный. Только беда, метафизический ритм явлен, о физическом можно только догадываться, представляя себе невысокие горы, окружающие, словно Господни длани, избранный город, ритм его узких, кривых улиц, обрывающихся открытым пространством у Храма, у царева дворца, улочек, по которым, словно в туннеле, раздается стук деревянных подошв по каменным плитам. Это — летние, редкие, застывшие в синеве облака, и зимние — стремительные, сбивающиеся в темные стаи. Одним словом, метафизический ритм — рваный, стремительный, физический все-таки медленный, кружащий и завораживающий.

Умножающий знание боль умножает

            Подобно тому, как время пророчества разомкнуто в будущее, оно разомкнуто в прошлое, словно в море река, впадая в вечность. Казалось бы, о прошлом в пророчестве речь не идет. Иешаяѓу волнует то, что случается здесь и сейчас, то, что будет с еврейским народом в будущем. Но это не так. Имеющий уши — услышит.

            Семейная жизнь пророка вряд ли была отлична от той, какую вели его современники и сограждане. Отличие пророка от обычных людей не в этом. Не рассказывать же о том, что хорошо ведомо всем. Человечеству еще нужно около двух с половиной тысяч лет, чтобы открыть для себя прелесть «мысли семейной» в «Анне Карениной» и романах Флобера.

            Как все, пророк — плоть и кровь, подвластные времени. Но, кроме того, отличная от других малая малость: дух, времени не подвластный. Как все, умрет, но и через поколения память о нем не сотрется. Малая малость переживет потомков его потомков, она бессмертна. Она — даже помимо воли его, отличает от соплеменников-современников. Все радостны, веселы, пьют вино и шехар, поглощают мясо и фрукты, разодеты и разукрашены. Он навевает тоску: печален, постится, во вретище облачен, босыми ногами ступая, идет к городским воротам. Остановиться, задуматься, оглянуться? Что ведет? Малая малость, незримая, непонятная и пугающая. Пророчество? Привиделось, почудилось, мало ли от тоски, чего не случится.

            Лермонтовский «Пророк» — весьма характерная рефлексия на библейские (и не только) образы:

            Пророк всегда шагает не в ногу. Он всегда горький кусок даже самого сладкого пирога. Он знает то, что и все, что происходит сейчас, но к тому же — ведает будущее. В эпоху покоя и благоденствия прозревает горе и беды. Во время несчастий — эпоху покоя. Поэтому он обличает сытых, спокойных, веселых. Поэтому — утешает голодных, несчастных, угрюмых.

            Коѓелет (Екклесиаст) сказал:

            Как и все мужья, когда у жены начинались родовые муки, Иешаяѓу поднимался на крышу. Дом и двор наполнялся соседскими женщинами. Никто ничего не сообщал, достаточно было едва различимого в городской какофонии первого стона, и все дела отодвигались, начиналось главное, объединявшее даже поссорившихся вчера и на век: борьба за жизнь. Во время родов Иешаяѓу, как все, поднявшись на крышу, молился. Но чувствовал: в борьбе за жизнь не его молитва услышана — ее стоны.

            Образ роженицы, страдающей ради новой жизни, — один из центральных в поэзии Иешаяѓу. Метафорически переосмысленный этот образ переносится на весь еврейский народ, в мистическом браке ставшим Господней женой, оставленной, покинутой за грехи, прощенной Господом-мужем, благоденствующей в своем доме, своем Городе, своей Стране.

            История еврейского народа — история страданий. Жизнь внутри смерти. Поэтому она неизбежно — история  поиска смысла  страдания, впечатанного в духовный опыт: культуру, исполненную запредельной трагедийностью плача, национального и личного траура. Она же — культура безудержного, безграничного веселья. Полюса бытия (плач — смех, страдание — веселье) максимально приближены и даже объединены: начиная со Средних веков, ашкеназские евреи во время свадебной церемонии разбивают бокал в память о   разрушенном Иерушалаиме. Не пассивную покорность выработал в себе плачущий-смеющийся народ, но — упорство и непреклонность, и поражающую другие народы творческую мощь. 

            Вечно страдающий и в страдании преодолевающий вызов небытия, растворяемый «всем человеческим родом» (omne genus ѓumanum), никогда так и не ставшим единым целым — человечеством (как впервые об этом сказал Данте в трактате «Монархия»), растворяемый, но — не растворимый, видящий в бездне небытия глубинный смысл жизни, в страдании — сквозящем изломе, открывающий Творца и задающий Ему самый древний, самый первый  вопрос человека — о смысле страданий, вопрос, обнажающий бессилие разума — всесилие  веры, молитвенного вопрошания, народ этот и этот человек, не оставленные Господом даже в безумном средоточии страданий-испытаний, подвигавших на вызов мирозданию, возрождался в мистическом восхождении к источнику страданий и любви, плача и смеха, добра и зла, жизни и смерти.

            Вобрав полноту страданий, этот народ, этот человек создал  две книги: одну — обращенную к национальному сознанию (За что? Эйха?),  другую — к omne genus ѓumanum (Иов).

            Сказал рабби Акива: «Возлюблены страдания» (Сифрей Дварим, Ваэтханан, 5:6, изд. Финкельштейна, с.58; Санѓедрин 101б).           

Трудно примириться, невозможно принять: «Возлюблены страдания...» Есть ли у страданий смысл? Но возлюблены страдания...

«Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого» (Л. Толстой, Война и мир, т.3, ч.3, гл.9). «Человек готов страдать, если он только убежден, что его страдания имеют смысл» (Виктор Франкл, Воля к смыслу). И задолго до этого. Рабби Янай говорит: «Не дано нам (объяснить) ни благоденствие нечестивых, ни страдания праведных» (Авот 4:15).

            Пророк — вестник страданий. Он сообщает народу, чье отучнело сердце, о вражеском нашествии, осаде и голоде, о гибели и запустении, неурожае и засухе, об изгнании, но и — о мире и благоденствии. Женщина рождает в муках, рождает, подвергая себя смертельной опасности, рождает, как никогда во время иное, уповая на милость Господню, рождает, несмотря на трагические обстоятельства, но — рождает, и страдания ее возлюблены, муки ее благословенны.     

            Подобно роженице, в страдании, муках, слово рождает пророк. С чем он обращается к народу и его властителям? Со словом Господним, ибо пророк — Божьи уста. Что влагает пророку в уста Господь? Он не вмешивается в обычный, привычный, природный ход событий. Его слово всегда внезапно, всегда «вдруг», на переломе истории, когда в привычном — зияние трещины, сквозь которую неясно мерцает завтрашний день. Иные скажут иначе. Мол, это народ на переломе истории обращается к Богу, и Тот в ответ говорит через пророка. Кто прав? В круговращении следствий-причин, причин-следствий не отыскать начало, за хвост не схватить. Подобно тому, как не схватит человек брата в надежде, что станет тот народным правителем (3:6), подобно тому, как семь женщин схватят мужчину, говоря: «Свой хлеб будем есть, в одежду свою одеваться,// только именем твоим называться — позор с нас сними» (4:1).

            Пророк предрекает тот день, когда обычный порядок будет кардинально нарушен. Не будет власти, и, что может еще страшнее, не будет желающего принять ее тяготы. Не будет мужей, готовых принять ответственность за жену, и женщины будут готовы на всё, только быть мужней женой, а, значит, родить детей и продолжить род. Пророк предвещает наступление дня, когда нормальный ход вещей прекратится и Господь отнимет у Иерушалаима и Иеѓуды «твердыню, опору:// опору хлеба, опору воды (3:1). Будет отнято привычное, от мира существующее социальное устройство. И место храбрых, опытных, знатных займут отроки и юнцы, человек будет ближнего своего притеснять. Вот тогда-то человек схватит брата и скажет ему: «Есть у тебя одежда, будь правителем нашим…» (3:6) Значит, обнищание достигло предела, если обладанье одеждой — не отвага, не опытность, знатность и мудрость, служит пропуском в правящую элиту.

            Почему так ужасно Иерушалаим сбился с пути? Почему так низко пала Иеѓуда? Господь идет на суд с властителями народа, разорившими виноградник (традиционное метафорическое обозначение избранного народа), в чьих домах — награбленное у бедняка (3:14). За угнетение бедных, за роскошь богатых вызывает Господь на суд, и наступит тот день, когда падут мужи от меча, и будут рыдать и скорбеть городские ворота, и город в опустошении в знак траура сядет на землю (3:26).

            Вот тогда, когда позор и разор достигнут предела, когда семь женщин схватят одного мужчину, в тот день, когда привычная жизнь, искони установленное бытие будут казаться потерянными безвозвратно, тогда замерцает надежда. Не для всех, но для народа Израиля спасшегося, уцелевшего в Сионе, оставшегося в Городе, записан к жизни в Иерушалаиме (4:3).

            Что это значит? По-видимому, в тогдашние времена в Иерушалаиме существовала «прописка» — для горожан и приезжих, надобно полагать, с целью сбора налогов. Такая книга, такая запись — реалия времени, которая под пером поэта преображается, обретая пророческое измерение. Обыденность обращается в символ.

            И заканчивает Иешаяѓу один самых блистательных своих пассажей обращением к образу-символу: облаку, которым Господь вел Свой народ днем по пустыне, огню, которым вел его ночью. И были эти облако и огонь не только указателями пути, но и защитой, простиравшимся над народом покровом.

            Культурологическое отступление. Праздник Покрова Пресвятой Богородицы отмечается по преимуществу в русском православии и считается одним из великих. Дата празднования — 1 октября по юлианскому календарю, и его издавна связывали с началом зимы: «На Покров земля снегом покрывается, морозом одевается». В честь праздника воздвигнуты известные и не слишком церкви, монастыри. В 1165 году князем Андреем Боголюбским был построен храм Покрова на Нерли, а годом раньше установлен сам праздник. Иваном Грозным в Москве был построен собор Покрова Божией Матери (храм Василия Блаженного). Считается, что первоначально праздник возник в Византии, но со временем Константинопольской церковью был позабыт, зато с радостью «усыновлен» на Руси. В 910 году Византия вела борьбу с сарацинами (мусульманами), и в минуту опасности в воскресенье 1 октября Влахернский храм был переполнен молящимися. Ночью святой Андрей, Христа ради юродивый, славянин, в молодости проданный в Константинополе в рабство, подняв к небу глаза, увидел идущую по воздуху Богородицу, озаренную светом небесным. Помолившись, Богородица сняла с себя покрывало и распростерла его над народом. И видели молящиеся распростертый покров Богородицын, и блиставшую, словно молния, славу Господню (Дмитрий Ростовский, Жития святых, 1 октября).

            Одержав в 1164 году над врагами победу, перечитывал князь Андрей Боголюбский Житие Андрея Юродивого. Подивившись, что столь великое в жизни церкви событие осталось без праздника, князь написал: «Се убо егда слышах, помышлях: како страшное и милосердное видение бысть без празднества. Восхотех, да не без праздника останется святой Покров Твой, Преблагая».

            На этот раз круг причин-следствий размыкается, ибо русский праздник Покрова Богородицы — замечательная цитата: Моше, пустыня, облако и огонь. А также — Иешаяѓу: