Онтологические прогулки

 

6

Свят, свят, свят

Вода, вино, слово

               История цивилизации — это история покоренья пространства. Римляне покоряли его дорогами, соединяя народы и страны на суше, финикийцы, греки и викинги — парусными кораблями, соединяя народы и страны на море. Евреи покоряли пространство, сближая народы и страны словом и виноградной лозой.

            Пустыня, в которую пришел человек, орошая, лозу насаждая, превращается в плодородную землю. А та в свою очередь, когда человек уходит, превращается снова в пустыню — владение диких зверей.

            Вода — творение Бога. Вино — создание человека. Вода — это жизнь. Вино — это жизнь и веселье. Земля без воды — пустыня, земля без лоз виноградных — пуста.

            Взгляни на террасы — по ним виноградные лозы спускаются с небес к человеку, или — напротив, поднимаются в высоту, в сапфировое запределье. Исчезла лоза, террасы разрушены, сорной травой, колючим кустарником поросли: война, изгнание, запустение. Народ Израиля — виноградник Господень, редко — цветущий, часто — засохший.

               Вода и вино — не антиподы (кстати, в древности густое вино было принято разводить водой), они — союзники в битве за цивилизацию, которой противостоит пустыня. Точнее союзником воды в этом сражении следует назвать виноград, виноградник, лозу. Уничтожение виноградников у пророка вызывает неподдельное горе, даже если речь идет о виноградниках не еврейских.

            В ясные дни, т.е. почти всегда, с холмов Иудейской пустыни видны невысокие горы Моава. Моав — ближайший сосед, с которым евреи говорили на близких языках, порой воевали, порой его покоряли, порой и роднились: вспомним моавитянку Рут (Руфь), от которой произошел царь Давид, и, следовательно, Машиах. Моавитяне часто разделяли судьбу евреев: великие и могучие империи прошлого с одинаковой легкостью давили и на тех и на этих. Потому Иешаяѓу оплакивает горькую судьбу моавитян, и среди прочего говорит о винограде Сивмы, который распространялся в пустыне, чьи побеги уходили за море (16:8).

            Вода и вино — сущности бытия, амбивалентность которых издревле познана человеком. Вода не только жизнь, вода — за грехи, потоп, жизнь уничтоживший. Вино не только веселье, но — опьяненье-похмелье: несчастный Ноах, опьяневший от жизни, спасения и вина.

            Амбивалентность воды у Иешаяѓу, кроме всечеловеческого, приобретает (надо признать, несколько неожиданно) национальный смысл. В контрастной поэтике пророчества полярные позиции занимают тихие воды Шилоаха (источник питьевой воды Иерушалаима), которые попадали в город по водоводу, прорубленному при царе Иехезкияѓу, а, с другой стороны — могучие, обильные воды реки, с которой сравнивается царь Ашура. В тексте пророчества не сказано, о какой реке идет речь, да это и ни к чему. Евреям Страны Израиля реки с могучими, обильными водами знакомы не были. Разве что понаслышке. Единственная река Израиля даже в самые лучшие времена, в самые обильные дождями сезоны вряд ли могла претендовать на то, чтобы кто-то назвал ее воды «могучими и обильными». Пророк противопоставляет «воды Шилоаха, текущие тихо» «могучим, обильным водам»:

 

 

            Точно также вино, которое не только веселье, праздники и пиры, но и упрямо лезущая на глаза досужая праздность, настоянная на вине и шехаре, раздражающая, из себя выводящая. Может, потому-то пророк с большей охотой говорит о метафизических женихе (Господе) и невесте (Израиле), чем о свадьбах земных — с вином и весельем.

            Пророк постоянно находится в тени Господа в исконно ивритском значении: быть под защитой. Впрочем, и тень — разная тень бывает. Резная дубовая — высокая, нежная, незаметная. И — тяжелая, хвойная, удушающая. Пророк под охраной, Иешаяѓу — в тени, высокой — Господней, и царской — наверняка, удушающей.

            Во время земного бытия пророка в Иеѓуде случались достаточно продолжительные периоды мира, когда сограждане постоянно не напрягали слух, пытаясь сквозь крики животных и гул мельниц услышать, что там, за стенами городскими. Ничего не поделаешь, мир — это кусочек времени между войнами, а лежащие между империями Иеѓуда и Иерушалаим на недостаток внимания с их стороны, к сожалению, пожаловаться не могли.

            В дни мира гул, скрип и кряхтение мельниц — звук обыденный, как сама жизнь, бесконечный, не нарушался ничем, кроме шепота умирающего и крика новорожденного, между которыми — суета и томление духа.

            Непрерывное, однообразное течение жизни: не море, не водопад — мелкий пересыхающий ручеек, едва движется, засыпая. Берега осыпаются, отступая и засыхая. Ни дождя, ни ливня, ни прозренья, ни бури — презренное ничтожнейшее ничто, лукавое и порочное.

            Мир, долгий ли, краткий, душевного спокойствия не приносил. Просто пророческий взор от врагов внешних обращался на внутренних, а они, во время войны затихавшие, в дни мира голову поднимали, упиваясь властью над подневольными, слабыми, упиваясь роскошью, служа кумирным деревьям, священным камням. Божки, амулеты, нашептывания, взывания к мертвым. Нет числа мерзостям, гнусностей не перечислить.

            И — голос Бога, зовущий, диктующий Свою волю, подавляющий человеческую. Не диво: пророк между двумя жерновами, изо дня в день, ежечасно, ежеминутно мелющими душу его. Не диво: просыпаясь, слышит он треск, словно холст разрывают — голос Господа, могучий и чистый. И — множество мелких, отвратительных шепотков, сливающихся в бесконечный, грязный, омерзительный гул.

            Голос и шепотки примирить невозможно. Днем шепотки овладевают пространством, ночью — Голос. Не примирить, но овладеть — словом, единственным оружием человека. Вслед за Божиим — слово пророка: гром с запада, с моря, далекий, глухой, громче, неотвратимей. И — взорвется над Городом, рассыпавшись на мелкие отголоски, прочерченные белой, словно пена у рта, полоской зияющей молнии.

            Слово Бога, к нему обращенное, зияет, как молния. Это слово Иешаяѓу должен перевести на доступное людям: не пророку зияние не доступно. Он слушает, он внимает, он переводит, благословляя свой дар и кляня — за мучительность, за непреложность, за то, что, в отличие от людей, лишен собственной воли. Люди мычат, словно животные, повторяют услышанное, как попугаи. Человек — существо бессловесное. Увидит золото — глаза загораются, обожжет руку — отдернет. И мычит, мычит, или ругается — грязно, глупо, бессмысленно.

            Это создано по образу и подобию Бога? Камни, травы, деревья красивы, величественны. А люди — чем отличны они от животных, поедают друг друга, не брезгая падалью.

            Слово пророка контрастно. Не знает полутонов: белое — черное. Полутона для иного искусства, других времен. Всё в мире подчинено Господней воле. Казалось бы, раз навсегда установи причины и следствия, в другой раз будет тоже. Бывает и так, уловишь причинно-следственной сетью рыбешку, но крупную, настоящую рыбу ею никак не поймать, волю Его не постичь. Потому пророк рисует картину. Стремительно меняется зло и добро, сладкое с горьким. Из ямы — во дворец, из князи — в грязи. Главное, из жизни — в смерть, из смерти — в жизнь. 

            Он весь, со всей своей жизнью, женой, детьми, он весь — лишь уста. Не он выбирал судьбу — она его выбрала. Судьба выдернутая из времени. И не спросишь — за что? Да и есть ли смысл в этом вопросе, когда он знает ответ на другой, куда как более важный: зачем? Будет голос — узнаешь. Скажет: оставь и беги, встанешь и убежишь. Услышишь: плыви за моря, за моря поплывешь.

            И всё это с момента, когда углем горящим, пылающим, взятым с жертвенника щипцами, раскаленным углем — не больно, не обжигая, но — очищая от скверны, греха и злых помыслов, его губ подлетевший коснулся — одними крыльями шелестя, другими — лик и ноги свои прикрывая.

            Пылая, уголь не обжигал, но с тех пор в его уста Голос влагал слова горячие, обжигающие, больные, слова мягкие, словно губы младенца, нежные, как руки жены, ласковые, как предвечерний иерусалимский ветер после знойного полдня.

            С тех пор, как говорить научился, он был скуп на слова. С его уст слова не срывались — тяжело, в муках рождались, словно ребенок. Таким был всегда, тихим и молчаливым. Знающие его удивились, когда впервые вышел на площадь у ворот городских, удивились: не давится, мучаясь словом, но стремительно швыряет его, словно рот обжигает. Жаля иронией, сжигая сарказмом, голос его звучал замирающим эхом. С того, первого раза много воды утекло, многое изменилось.

            Многие и о многом говорили на площади. Не говорили — болтали, словно слова — это варево, в котором основа — мука, смолотая неумолчными мельницами. Он там редко бывал. А если бывал, слушал недолго, молчал. Уходил, шел по улицам, тяжело ступая по камню, отшлифованному веками. Шел и молчал, слушая угасающий день, звукам ночи идущей внимая.

            Если появлялся на площади, весть об этом по городу, как гроза, пролетала, словно слово, еще не родившееся, не зачатое, уже зияло белым всплеском грозы. Царь, Главный коѓен, знать, богачи посылали гонцов — послушать, пересказать, донести. Но с каждым разом идти на площадь было трудней и трудней, слова раздирали душу, оставляя кровавые, не заживающие раны. Слово врачующее было редким. Обычно — слово больное.

            Оно приходило в темной тиши — светящееся слово.

            Приходило, рождаясь из гула, в тот ночной час, когда стихли цикады, а самые ранние птицы еще молчат. В этот час колотушки стражей кажутся далекими, в тумане гаснущими хлопками. Вначале тихо, словно пчела, усталая, заморенная, звенит. Затем звон становится громче, ширясь, вбирая дом, улицу, город. И — из звона и гула, мокрое, как младенец, выходит в свет слово. 

            Город глух. Город не слышит. Слышит лишь он — отверстым, отверженным, словно чужим, слухом. Слово не вовне, но внутри. Растет стремительно, и через мгновение он уже меньше услышанного. Он — младенец, а слово возвышается и растет, как гигантский кедр, кроной небес достигая.

            Свободой выбора наделен человек, тем и отличен Всевышним от всего остального живого. Есть у него, пророка, свобода? Он волен пойти во дворец к царю или нет, даже если ослушание угрожает темницей, а то и смертью. Но он не волен, услышав голос, смолчать. Ноги сами ведут на площадь. Рот сам открывается. Сами льются слова, и никому не понять, даже ему самому, его ли это слова, или услышанное, украденное у ночи.

            Царь играет царя, Главный коѓен — Главного коѓена. Что царь без слуг, вин дорогих, золотых украшений и драгоценных камней? Что Главный коѓен без расшитого золотом-серебром одеяния, без прислуживающих, без здравствовать возглашающих. А ему никого играть вовсе не надо. И хоть мучительна роль, и хочется часто замкнуть слух и уста, но знает: не волен. Сотворен таким, выбран ли — но не волен.

            Повтор, симметричное удвоение — двойная сеть, которой рыбарь-пророк уловляет мир. Если не словленным просочится сквозь первый слой сети, через второй не проскочит. Никогда полной, безусловной и абсолютной симметрия не бывает. Всегда — зазор, иногда огромный, порой — мизерный, незаметный. Но всегда останавливающий мгновенье, уловляющий оттенок мысли и стиля, тонкий нюанс. Такие двойные сети свойственны всей танахической поэзии. Это, пожалуй, ее природное свойство, унаследованное из первозданного — языка. 

            Иврит благосклонен к повторам. Произнести слово дважды, или грамматически модифицируя корень — это восклицательный знак, это — на бегу остановка, остров осмысленности в океанском хаосе бытия. Там, где быть не может повтора, — «удвоение» аллитерацией, сводящее далекие друг от друга слова. И дивишься: столь разнообразный, един  мир, един, и Храм и хижина, в конечном счете, выстроены человеком, те же руки, и дерево и каменья.

            Пророческая речь — словно мощно в стоячую воду брошенный камень, от которого — множество брызг. Помните? Картина, которую рисует пророк, черно-белая. Камень ослепительно бел, а болото — замерзшая, застывшая чернота. Этот камень, точней оточенный наконечник стрелы, — слово-призыв: идите, торите и очищайте; призыв  к людям, народу. Этот камень  в руке наготове всегда. Швырнуть — решение не его. Он же должен быть всегда наготове. Камню-призыву противостоит два модуса одного феномена.

            Модус первый — тина, болото, которое разрывает брошенный камень. Камень вот-вот полетит, и мелкая дрожащая рябь взорвется, вспыхнет каплями, расцвеченными лучами солнца.

            Модус второй. Чистая, спокойная после камня вода: ни тины, ни иного болотного признака. Вода стоячая, разве где-то там, в глубине течение, отсекающее всё наносное: ил, тину, песок. Это — идеальное вечное: мир, благоденствие; волк сыт, овца сытая подле.

            Между ними бесконечное число модуляций. Между ними — войны, кровь, страдания, короче — история.

            Слово в пророчестве — не средство, оно его смысл и цель, а потому слово в тексте довлеет: ни описания ситуаций, ни красок, ни запахов. Слово — вначале, слово — в конце, посередине — слово.  Существительное и глагол, всего остального — минимум минимальный. Цель и смысл: назвать, снабдив действием, из существа вытекающим.

           

Время-пространство       

            Иешаяѓу никогда не покидал родного города, во всяком случае, далеко и надолго, в качестве пророка — наверняка. Да и что ему было делать за стенами городскими? Дорога — преодоленное, покоренное пространство — удел воинов, негоциантов, но не пророков. Конечно, обстоятельства могли заставить бежать (как Ирмеяѓу) или быть изгнанным (как Иехезкэлю), но по своей воле уходить даже на время пророкам не доводилось.

            Мировое пространство в представлении Иешаяѓу схоже со средневековыми картами: посередине Иерушалаим, от него лепестками расходятся континенты. Только континентов у пророка нет. Равно как нет перспективы, как в средневековой живописи: два плана: ближний (портрет) и дальний (луга, небо, пейзане). У Иешаяѓу тоже два плана: здесь, в Иерушалаиме, и вне. Собственно, и Иерушалаим у пророка условный: Храм, стены, дома, улицы. Но в Храм он читателя не зовет, стены — это защита, дома — наглухо отгорожены, улицы — по которым не ходят. Одним словом, как такового и города нет: только звуки, обозначающие его, да отметины городские — чтобы узнали.

            Где сам пророк произносит свои филиппики и слова утешения? Мы можем догадываться, но сам он об этом не говорит. У него — всё мировое пространство. Сам — малая, физически не ощутимая точка, ничто, функция, абстракция. Исчезни, растворись в иерусалимском зимнем тумане, никто не заметит: ни жена (пророчица), ни сыновья (знамения). Антимир, материя черная. Из всего мирового пространства ему остается условная точка: словно стоит на священной земле на одной ноге, едва хляби касаясь.           Вползая во дворы, заползая на крыши, ленивые зимние облака по городу растекаются. Вокруг — застывающая, замерзающая темнота. Сквозь нее просачиваются травы, деревья, животные, а перед ним — слушатель, тоже условный, с трудом представимый. Впечатление, что пророк живет внутри слова. 

            Отношения пророка со временем, возможно, несколько меньше наглядны. Казалось бы, он, пророк, здесь и сейчас. Да и куда убежишь, если враг подводит под стены подкопы, стенобитные орудия придвигает, лязгает, суетится, воет и ржет. Ан нет, всё это происходит не только сейчас — всегда, и было и будет. Ускользающее сегодня, сейчас, а за ним — бездна всегдашнего бытия.

            Отсутствие пространственно-временной перспективы делает ненужной, избыточной, просто излишней дорогу. Что из этого следует? Первое: пророку по роду занятий (не воин, не негоциант) нет никакой нужды выходить за городские стены, даже из собственного дома. Его ноги не знают дорожной пыли, обувь — песка. Ему неведом страх перед разбоем и диким зверем. Конечно, он обо всем этом знает. Но знает — не ощущая. Второе. Раз нет перспективы (временной и пространственной), значит, перемещение происходит мгновенно.

            Конечно, современному читателю, ищущему с древним текстом контакт, для которого мир связан дорогами (земными, морскими, воздушными), словно узами братства-вражды, ненависти-любви, когда человечество из островов в океане всё больше напоминает континенты, идущие навстречу друг другу, современному читателю нелегко разместиться на пророческой точке пространства-времени. Но попробовать — стоит. 

            В своих отношениях с пространством и  временем Иешаяѓу метафизичен. Парадоксально, он твердо стоит на земле. Пусть на клочочке, на точке пространства, но устойчиво, крепко, не пошатнешь. Образы черпает не в тверди небесной, а в хляби земной: травы, деревья, звери — всё здесь, всё проверено и ощупано руками, глазами. Всё внятно пророку, в том числе время физического бытия. Любопытно, что пророк чрезвычайно активен в, так сказать, сфере внешней политики: Египет, Ашур, друзья и враги. При этом отношения между Северным царством, Израилем, и Южным — Иеѓудой, — факт внешней, а не внутренней политики. И здесь ясно, на чьей стороне житель Иерушалаима и Иеѓуды:

 

 

            Дома пророку важны две вещи: борьба с несправедливостью, неправедными законами, угнетением бедных, и борьба с язычеством, ненавистным во всех проявлениях. Иешаяѓу ничего не говорит о «своих» царях: ни хорошего, ни дурного. Возможно, он сам придворный.

            Вневременность, внепространственность пророческих текстов столь естественна, словно это природное явление. Удивляемся мы грозе? Так не следует удивляться тому, как пророк обходится с вечностью, ведь он знает о мироздании то, чего мы не узнаем, разве что с его слов. При этом братание с вечностью не означает отказ от жизни здесь и сейчас. Такой отказ попросту невозможен. Прочитайте, к примеру, пассаж, в котором описывается движение Ашура — «бича Божьего». Газета, вчерашняя газета, сообщающая о приближении врага.

 

 

            Господь, мир сотворивший, от него отделен, отделенность Творца от мира и человека и есть граница между монотеизмом и язычеством. Язычник с богом своим фамильярен. Что и подчеркивается, настойчиво, бесконечно во всех книгах ТАНАХа. К чему такая назойливость? Ответ на этот вопрос следует искать не в поэтической плоскости (тут всё понятно: убрать, сократить), а в природе пророчества (не слишком нам сегодня понятной) и отношения к нему слушателей, читателей, редакторов, одним словом, всех.

            Сегодня перед нами — записанный текст. Подчеркнем: не написанный. Это — устная речь, записанная самим Иешаяѓу и/или его учениками, учениками учеников — и далее, далее. Кумранский Иешаяѓу (два тысячелетия тому назад) практически ничем не отличается от современного и, можно  с достаточной вероятностью предположить, от записанного впервые.

            Вывод первый: «неотредактированность» вызвана устной природой пророчества. Вывод второй. Сегодня мы записываем всё, что угодно: не утруждать же без надобности нашу хрупкую память. Во времена ТАНАХа не записывали почти ничего, кроме царских речей, филиппик пророка. Поэтому записанное — это если не постоянный, то, по крайней мере, временный пропуск в вечность. Чтоб обменять на постоянный, нужно было освящение временем. Поэтому если на протяжении веков к тексту пророчества и притрагивалась редакторская рука, то — осторожная, трепетная, бережливая. Добавить, привнести новые тексты — можно, хотя нелегко, вычеркнуть — практически невозможно.

            Избранность Господом задает пророку нечеловеческое измерение. Всевышний избрал его быть Своими устами. Пророк и связан с народом, и отделен от него, он связан с Богом, и Господь от него отделен. «Отделенность» (инакость, не подлежащая осмыслению в иных, кроме как ей имманентно присущих категориях) и есть суть, сердцевина понятия «святость».

            По всей вероятности, видение Господа, описанное пророком в знаменитой шестой главе, было началом его пророческого служения, и уж во всяком случае, самым ярким жизненным впечатлением. Вспомним:

 

 

            Пушкин, довольно последовательно и подробно следующий за пророком, проигнорировал начало шестой главы, хотя, казалось бы, что может быть более величественным, чем видение Бога? Ответ, который лежит на поверхности: проблема святости-отделенности Всевышнего от человека, созданного по образу и подобию Господа, его не интересовала. Или потому, что Пушкин был далек от теологических проблем или потому, что святость-отделенность Творца осознавалась поэтом как общее место. Или и потому и поэтому, но факт: поэт начинает, «обрезав» пророческое начало. А у Иешаяѓу рефрен святости проходит через весь, немаленький по объему текст.

(Окончание следует)