Онтологические прогулки

Многие творцы, начиная с Сократа, говорили о демоне, который им запрещает или, напротив, повелевает поступать так или иначе. Дан. Андреев думал, что за каждым творящим на земле стоит свой демон. Киплинг сказал о писателях: «Мы только телефонные провода» ^[1], и прибавил: «Мой демон был со мной во время написания Книги Джунглей, Кима и обеих книг о Паке, и я прилагал большие старания для того, чтобы он меня не оставил… В присутствии демона не пытайся мыслить сознательно. Следуй течению, жди, повинуйся» ^[2] .

Что же имели в виду все эти люди? Современному уму чужда мысль о бестелесном существе, которое дает советы и направляет поступки; такого существа он не может вообразить — что, надо прибавить, странно, ведь ум и сам, если подумать, бестелесен и лишь загадочно связан с материей… Но времена меняются, и современные люди более склонны говорить о вдохновении, чем о демонах.

Слыша о творчестве, мы думаем о вдохновении, и не без оснований. Однако связь двух этих понятий не прямая, не обязательная и, прежде чем о ней говорить, надо ее разорвать, хотя бы в уме читателя. Спору нет, творчество может быть вдохновенным; но может основываться и на труде и усилиях; а  может быть (и чаще всего бывает) сочетанием плодов вдохновения с плодами труда и усилий.

Того, в чьем деле вдохновение преобладает, мы называем поэтом, даже если он не пишет стихов. Восхищаясь этим загадочным для нас вдохновением, мы не обманываемся, но пренебрегаем оборотной стороной истинно вдохновенного творчества: трудом, трудом и трудом.

Трудом, в первую очередь, над собой. Труд над стихами (будем считать, что мы говорим о стихотворце) необходим; но еще прежде того поэту нужно образовать себя как личности. Если в начале его ведет воображение, и ведет за «сладострастьем высоких мыслей и стихов», то впоследствии «высокие мысли» берут  (вернее — должны взять) верх над тем, что Пушкин условно назвал «сладострастием». Как говорил Данте: «поэзия есть прежде всего мысль».

Художник должен не просто «развить» свой ум, но воспитать его всесторонне. Вкус, мера, чувство прекрасного ему так же необходимы, как умение мыслить. Ведь вдохновение не приносит нам своего чувства красоты, но пользуется тем, какое найдет.

Думают нередко, что вдохновение есть какая-то божественная диктовка, в которой поэту отводится роль валаамовой ослицы (возговорившей, как известно, но чужими словами).

Это представление далеко от истины. То правда, что с поэтом, испытывающим вдохновение, говорит нечто такое, чего он не находит в составе своей личности, насколько мы ее можем знать. Но это еще полправды. Главное в том, что прежде, чем этот разговор станет возможным, поэт должен искусить и воспитать свой ум. Вдохновение не диктант; не «откровение»; оно не в силах сообщить нам о вещах, которых мы не знали прежде; оно может только вещи, нам известные, упорядочить новым, небывалым прежде образом. Снова скажу: вдохновение не приносит нам ничего готового, но пользуется тем, что найдет. Мы не можем научиться у вдохновения уму или красоте, но оно может воспользоваться нашим умом и чувством прекрасного, чтобы выразить неизвестную нам прежде истину об известных вещах.

Более того: вдохновение не имеет своего языка; не в том смысле, что оно немо, а в том, что оно — выше, по ту сторону, за пределами языка, и пользуется выработанным писателем языком как подручным средством. Возможный и, несомненно, часто бывающий случай: писатель, вдохновение которого больше, чем выработанная им способность выражения. В этом случае мы видим зачатки; признаки чего-то большего; не достигающий цели размах. В известном смысле именно так было с Гоголем, когда он вышел за пределы литературы, и шагнул в никуда, в узкие и совершенно неподходящие для его нового дарования формы «Переписки с друзьями».

***

Следует различать вдохновение-дар и вдохновение-способность. Вдохновение как дар «дышит, где хочет, и голос его слышишь, а куда уходит и откуда приходит, не знаешь». Вдохновение как способность отчасти зависит от нас, хотя и нельзя сказать: «от наших усилий». Так и хочется сказать, что связь эта обратная, и чем больше больше усилий мы прилагаем, чтобы его вызвать, тем меньшего достигаем. Больше всего ему подошло бы название пассивой или «отрицательной» способности. Почему? Потому что внутренняя жизнь художника — скорее молчание, чем речь; скорее ожидание, чем действие. Достичь источника творчества по желанию — не в наших силах. У нас есть только мелкие уловки, помогающие, но не всегда: уединение, сосредоточенность, удаление от толпы и ее игр…

Закон творчества: мы ничего не можем написать «по своей воле». Нет, Киплинг не прав, говоря «We are only telephon wires», но тем не менее: нельзя приниматься за писание только потому, что нам хочется сказать, как чеховскому герою, «Несколько слов в защиту свободы печати». Мысли должны сами придти к нам, и у нас нет силы их привлечь (кроме нескольких упомянутых выше слабых, но всё же действенных приемов вроде внутреннего молчания, сосредоточенности и уединения).

Отсюда происходит смирение поэта, малоизвестное, но свойственное всякому, кто от «сладострастья высоких мыслей и стихов», от пробы сил и игры перешел к действенному общению с вдохновением. Смирение поэта не в той добросовестной вере в собственное ничтожество, которая так нравится некоторым, но в добродушном признании собственной малости по сравнению с говорящей с ним силой. Чем больше поэт думает о такой вещи как «талант», тем он дальше от понимания Дара, который дается по произволению и который не всякий умеет принять, и хуже того — который и самому поэту дается не в каждый день его жизни, и никогда по желанию.  От поэта зависит немногое, но очень важное: искусить свой ум, поострить свое перо, упражняться в понимании трудных речей, в хорошем слухе… Без этого хорошего слуха не будет настоящего творчества, но только труд и усилия, которые некоторых впечатляют, но ничего прочного (читай: стоящего в неповторимых отношениях с Богом и миром) создать не могут.

Ведь поэзия есть то, что ставит человека в неповторимые отношения с миром. Может быть, два похожих стихотворца, но двух похожих поэтов не бывает. Творчество лично, даже если говорит о вещах общеизвестных и общеобязательных. Творчество сообщает нам действительность, преломленную слоем неповторимой душевной жизни. Где нет этой неповторимости — нет поэзии (помня постоянную нашу оговорку о том, что поэзия есть родовое имя для всякого искусства), но только сочетание слов.