На пути
Марина Ратнер (26/11/2013)
Возьми меня в акациевый сад...
Возьми меня в акациевый сад,
В дурманный рай, где отцвели сирени...
(Shama)
Мы их не захотели вырубать за птичье пенье и прохладный воздух –
и вот цветёт акациевый сад и на ветвях выращивает гнёзда.
Привольный мир для всякого зверья... На чердаке сжевали мыши "Знамя"...
Я ухожу. Останется не-я читать журнал, следить за облаками.
Не-я останется в июньском дне, где муравей ползёт неторопливо,
и лето отражается на дне огромной ржавой бочки для полива,
не-я всё звонче, шире, веселей, блестит листвой, купаясь в грозах? грёзах?
и сотни жёлтых бархатных огней на грядках зажигает грациозно,
чтоб луч не потерялся в небесах, чтоб эльф не заблудился в зимней вьюге.
Там детство – для посадки полоса в святое царство кабачков и лука,
где жабы скачут и ежи шуршат (сжевали мыши "Новый мир" и "Юность")...
Я ухожу и не смотрю назад. Я ухожу (хоть раз бы обернулась!).
Я ухожу и не смотрю назад, и не желаю торопить мгновенье,
когда к груди волной подступит сад, огромный сад, разросшийся как время,
и тишина потянется за мной, протягивая лодочкой ладони,
наполненные ключевой водой – желанной, сладкой, ледяной, бездонной...
Странное приключение на пути из Одессы в Жмеринку
– Доктор, мне снится один и тот же кошмар: первую половину ночи я
толкаю вагонетку "Одесса-Жмеринка", а вторую половину ночи –
"Жмеринка-Одесса".
– Представьте себе, что вторую половину ночи вагонетку
"Жмеринка-Одесса" за вас толкаю я.
(Из диалога психиатра с пациентом)
Этот доктор уже на пенсии, он теперь спокоен и тих.
А ведь было его профессией видеть сны пациентов своих –
успокаивал их истерики и смертями их умирал,
вагонетку Одесса-Жмеринка он толкал до шести утра...
А потом он ушёл на пенсию, стал ловить золотых стрекоз,
и душевное равновесие для него уже не вопрос –
Он сбегает к индейцам в Америку, достигает иных миров...
Вагонетка не едет в Жмеринку, не везёт ни угля ни дров.
Поступает в Одессу жалоба: мёрзнут в Жмеринке без угля,
так что выяснить не мешало бы – где там возчик наш загулял?
Старый доктор ничуть не боится их, он давно выше всех тревог,
колосится в полях пшеницею, спать ложится в душистый стог.
Его плечи не знают тяжести, его сны широки как река,
он полнόчи владеет княжеством на сиреневых облаках,
а полнόчи следит за русалками, притаившись в прибрежных кустах,
а ещё ушёл к партизанам он, как в далёком детстве мечтал,
кормит белок в тенистом скверике, пьёт боржоми, взрывает мост...
Вагонетка Одесса-Жмеринка
не спеша
летит
под откос.
***
Чёрному Георгу
мы, с пушкинской няней не пивши,
вкушаем кефир натощак.
как чуден мой мир закадычный,
покуда все близкие спят.
как целостен, кругл и нетронут; –
так смотрят, наверно, цари
в брильянт своей лучшей короны
и думают: что там внутри?
и думают: что там снаружи?..
какая, видать, красота, –
пока, голубые от стужи,
деревья негромко трещат.
берёшь сапожищи у деда,
идёшь по двору через снег...
земля, погружённая в небо,
беззвучно вздыхает во сне...
Осенняя элегия
Михаилу Замятину
Выходишь снять с балкона виноград,
вдыхаешь запах сырости вечерней...
И взгляд усталый насыщаться рад
последним кормом – медленным свеченьем.
Где вешний ток пульсировал в тоске,
где грубо набухали вены жатвы,
сквозит ничто сквозь дырочку в листке
и холодом сосуды пережаты.
И вязы в мшистых вязаных чулках,
и тополя, впитавшие закаты,
уходят. Поступь заново легка
их старых ног, тяжёлых, узловатых.
За хόлода свирелью голубой
спешат туда, куда спешить нелепо,
на ветках увлекая за собой
бесцветное, безлиственное небо...
***
Дождь застал нас на самой опушке,
возле мигом набухшей реки...
Слышишь топот: спешат зеленушки
и торопятся моховики,
шевельнулся под хвоей маслёнок,
подтолкнул сыроежку лопух...
Голос счастья так хрупок и тонок,
будто спеть не решается вслух,
будто нужно немое усилье,
чтоб из глиняной флейты земли
выдуть крон изумрудные крылья
и грозы переменчивый лик
Чтобы клейкие шляпки набухли
в молодой тишине поутру,
чтоб на свалку, как старую рухлядь,
незаметно отправить жару...
И небо возвращается обратно...
и небо в чашечке цветка
(Вильям Блейк)
В сосновый лес, как в позабытый дом,
вбежать по солнцем пахнущим ступеням,
чтоб, запыхавшись, упереться лбом
в шершавые смолистые колени,
и вдруг понять, что стало всё равно-
Не жаль, не удивительно, не страшно,
что за рекой идёт за плугом бог,
возделывая время, будто пашню,
возделывает жизнь внутри меня,
поросшую горошком, пижмой, хмелем...
Что мир растёт, теряя имена,
как семена, заброшенные в землю -
открытый ветру, лёгкий и пустой,
как шишка, с ветки сброшенная дятлом...
Что небо возвращается обратно
в глаза людей и в чашечки цветов...
Потом настанет время слушать шум...
Потом настанет время слушать шум.
Чем дальше в лес, тем больше будет шума...
И клёны, подобрав остатки шуб,
покинут зал, сказав, что ты не Шуберт,
не Моцарт, не Бетховен и – не ты –
Ты потерялся по дороге в школу,
где обучают жизни, словно боли,
и радость подставляют, как костыль...
И вот бредёшь, вздымая вороха,
подсвеченные уходящим солнцем.
(Тебя учили. Ты устал бороться.)
Листва почти прозрачна и суха,
как свежий хруст крахмальных простыней,
как мамины шершавые ладони...
Любовь тиха, она птенца не тронет,
любовь легка, как будто смерть во сне.
Она растёт, вдыхая пустоту –
единственный животворящий воздух.
И клёнам – золотому решету –
не удержать тебя в паденьи к звёздам...
Первый снег
С утра лишь звуки нежные слышны,
ручей журчит почти по-итальянски.
Как много тишины и глубины
в чудесно округлившемся пространстве...
Как будто только что отделена
земля от свежевымытого неба,
и не начерчен веткой первый знак
на белизне нетронутого снега.
Как будто торжеству всех мастеров
пока что только предстоит родиться:
и хрусталя сверкающий озноб,
и медленный полёт тяжёлой птицы
заключены и спрятаны от глаз
под куполом высоким и округлым
голубизны, которой в первый раз
и тесно, и отверженно, и трудно...
В своих мечтах не стоит повторяться...
В своих мечтах не стоит повторяться,
чтоб не достаться в плен воспоминаньям...
Пускай ко мне сегодня возвратятся
цветущий луг и речка без названья,
а в речке – не видать за ряской воду,
тростник в плену у "диких огурцов",
и хмель цветёт, и буйствует природа
шалфеем, зверобоем, чабрецом,
вплотную подступает к деревушке,
стучит дождём, колышет занавески.
В не знавшей реставрации церквушке
язычеству привольному не тесно.
Не разобрать: прекрасны ли, печальны, –
святые лики выцвели на стенах;
в них небо предрассветное, и мальвы
тончайший бледно-розовый оттенок;
они зарёй окрашены, не кровью,
в небытие уходят, вот и мне бы...
Невольно вспомнишь старое присловье
"чем ближе к морю, тем светлее небо";
чем ближе к небу – тем светлее лица,
язык сказать не повернётся – фрески.
Им отдали цвета леса и птицы,
им отдали тепло любовь и детство;
в них то, что никогда не повторится,
и никогда – не отразится словом.
Уходим, чтоб навеки раствориться
в зелёном, белом, голубом, лиловом...
Уже в пути великолепный август...
Лиловых вечеров многоголосье –
как чистая и звонкая река...
Созревших дней тяжёлые колосья
не может лето удержать в руках,
унять печаль и приголубить радость,
и "узелки на память" завязать...
Уже в пути великолепный август
и поднимают арку небеса
для ветра на высокой колеснице,
для облаков, предчувствующих гром...
От зноя расплываются границы –
стучится солнце где-то под ребром,
по жилам гонит ягодную сладость –
как будто заблудилось в бузине...
Уже в пути великолепный август,
и синь кипит на медленном огне.
Губ тишины сливовое касанье –
а за щекой – разлука и полёт,
цветной горошек шевелит усами,
жара застыла бабочкой – и ждёт...
И степь раскрыла разноцветный парус,
и свет зажат в рябиновой горсти.
Уже в пути великолепный август.
И ты в пути. Давно уже в пути...
Последние публикации:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
